Глядя на эту картину, Коста ощущал в душе что-то бесконечно грустное и родное. Сможет ли он когда-нибудь так же просто рассказать о своей Осетии?
В классе было трудно не только работать, но и дышать. Густо чадили керосиновые лампы. Но люди, склонившиеся над листами бумаги, казалось, не замечали этого. Они словно вообще ничего не замечали, поглощенные видениями, возникавшими пока еще лишь в их воображении.
Звенит колокольчик, возвещая перерыв. Все бросаются к сторожу, переминающемуся с ноги на ногу у двери. На плече у него висит длинное и широкое полотенце, рядом стоит огромная лохань с водой. Весело переговариваясь, студенты отмывают черные от карандашей руки, наспех вытирают их грубым полотенцем, которое на глазах чернеет, потому что вместо мыла приходится пользовался кусочками глинки, заранее приготовленными все тем же предусмотрительным сторожем…
5
Коста учился со страстью. Он любил здание Академии художеств и каждое утро, как добрых знакомых, приветствовал стынущих под петербургским небом сфинксов. Он думал о том, как тоскливо им здесь, на чужбине, — может, так же тоскливо, как порой бывает и ему. По ночам Коста видел во сне горы, головокружительные пастушьи тропы, старого отца Левана, добрую Чендзе, вскормившую и воспитавшую его.
Родина… Ни на минуту он не забывал о ней. И может быть, никогда так много не размышлял о прошлом и будущем своего народа.
Это были трудные раздумья. Коста знал, сколько горя приносят осетинам царские чиновники, как бесстыдно наживаются они на труде бедняков. Да и среди самих осетин хватает алдаров[4] и князьков, что испокон веков пьют народную кровь.
А здесь, в академии, разве мало чиновников, казенных душ, которым нет до искусства никакого дела? И все же Коста понимал: только отсюда, с севера, может прийти освобождение. Без России пропадет и сгинет его родная страна.
А что стало бы с ним без России? Жил бы в своем высокогорном Наре, как все его односельчане, обреченные на темное, полуголодное существование. Но судьба оказалась к нему щедрой. Сначала он попал во Владикавказ, в русскую прогимназию, научился читать русские книги, — а есть ли друзья надежнее и мудрее? Как жить без Пушкина и Лермонтова, без Некрасова и Толстого?
А позже, оказавшись в Ставропольской гимназии, он подружился с гимназистом Росляковым, редактором гимназического рукописного журнала «Люцифер». Росляков подсказал Коста, где можно доставать книги, которых не было в других ставропольских библиотеках. Здесь хранились даже заветные листы герценовского «Колокола», здесь впервые Коста узнал о Добролюбове и Чернышевском… Эту библиотеку называли «Лопатинской» — по имени замечательного человека, революционера и первого переводчика Маркса на русский язык — Германа Александровича Лопатина.
Книги тут давали далеко не всем, но Коста удостоился этой чести — сам вольнолюбец Росляков привел его. Сколько бессонных ночей просидел Коста над «запрещенными» книгами, наизусть выучивая стихи или переписывая их в заветные тетради! Навсегда запомнил он уроки великих своих учителей, народных демократов, их ненависть к крепостничеству и всем его порождениям, их стремление, не щадя себя, защищать просвещение и самоуправление народа, отстаивать его интересы.
Но вот и гимназические годы остались позади, Коста — в Петербурге. Город раскрывает перед ним свои сокровища, Коста видит блистательную роскошь дворцов, памятники и мосты, созданные гениальными художниками. Но видит он и другое — убогие домишки Галерной гавани, словно сбежавшие сюда со ставропольских окраин. Всем сердцем своим он чувствует, что в Петербурге идет какая-то скрытая напряженная борьба — та, о которой вскользь, осторожно говорили между собою студенты. Кажется, Петербург находится в осаде, особенно после первого марта.
Но с кем поговоришь обо всем этом, кому поверишь свои раздумья, если ты пока еще — новичок, пришлый, чужой человек?
6
— Люди — вот вечная тема искусства! — говорил Павел Петрович Чистяков, начиная очередное свое занятие. — Люди и их жизнь. Трудная жизнь, земная. Прошу помнить об этом, господа, приступая к новой работе…
Он стоял на кафедре — высокий, плотный, с зачесанными назад волосами и крупным орлиным носом. Несмотря на неправильные черты, лицо его казалось красивым. Академического мундира Павел Петрович не признавал и на занятия всегда являлся в штатском.
Одну за другой анализировал Чистяков работы учеников. Голос его, мягкий, с простонародными тверскими интонациями, звучал убедительно и веско. Иногда он вдруг замолкал, постукивая по кафедре длинными суховатыми пальцами, словно обдумывал что-то.
«Велемудрый жрец живописи! — говорил о нем в Ставрополе первый учитель Коста по рисованию Василий Иванович Смирнов. — Но вот беда — до того перегрузил себя человек теориями искусства, что вовсе забросил живопись. А ведь как начинал! — И Василий Иванович непритворно вздыхал. — Ему пророчили блестящее будущее, — продолжал он, — но собственные картины не удовлетворяли его. Да, други мои, большую силу надо иметь, чтобы понять свое же несовершенство… Зато какой педагог! Кто попадет к нему в ученики, за того я спокоен. Верные руки… Сам Суриков через них прошел…»
Коста посчастливилось. Он был зачислен в класс адъюнкт-профессора Чистякова и слушал его всегда, затаив дыхание. Никто до сих пор еще не говорил с ним об искусстве так, как Павел Петрович. Сколько раз, бродя по убегающим вверх ставропольским улицам, а потом по прямым проспектам Петербурга, Коста думал о своем призвании, о трудной судьбе художника. Но все это было расплывчато, смутно, неясно. А в устах профессора мысли Коста словно становились осязаемыми, приобретали четкость.
— Сегодня мы приступаем к следующей работе, — сказал Павел Петрович, легким шагом всходя на кафедру. — Разрешите, господа, представить вам новую нашу натурщицу…
На дощатый помост поднялась тоненькая девушка в белой блузке, с русой косой вокруг головы. Она была смущена непривычной ей ролью, яркий румянец заливал нежные щеки, лоб, по-детски тонкую шею. Осеннее солнце вдруг на мгновенье заглянуло в окна и осветило ее всю — от маленьких башмаков, едва выглядывающих из-под длинной темно-синей юбки до прозрачно-розовых ушей.
Павел Петрович пошел по рядам. Коста видел, как порою, подходя к ученику, он брал из его рук карандаш и что-то подправлял на листе бумаги.
В классе царила благоговейная тишина.
7
— Хетагурчик!
Коста обернулся, да так резко, что чуть не сшиб с ног респектабельного старичка в котелке и черном пальто с бархатным воротником.
— Дикий горец! — возмутился старичок.
Коста смущенно извинился, нетерпеливо поглядывая на ту сторону Литейного, откуда ему весело махали двое молодых людей.
— Городецкий! Борисов! — воскликнул Коста, разглядев лица товарищей. — Салам, салам!..
И быстро перебежал улицу.
— Что же ты земляков забыл? — упрекнул его Городецкий, студент-филолог, часто бывавший на собраниях кавказского студенческого землячества.
— Занятия, занятия… — оправдывался Коста.
— Занятия — это прекрасно, — согласился Городецкий, — но и без друзей жить нельзя.
— А кто сказал, что у господина Хетагурова мало друзей? — чуть усмехнувшись, возразил Борисов. — Не на нас же с тобой свет клином сошелся. — И, обратившись к Коста, добавил: — А мы вас недавно в землячестве вспоминали, Андукапар стихи ваши нам читал.
Коста вспыхнул. Ох уж этот Андукапар! И кто его просил?..
Еще в Ставрополе, в гимназии, Коста писал стихи, читал их на ученических вечерах, печатал в гимназическом «Люцифере». Но кто в юности не пишет стихов! Это были наивные детские вирши, о которых теперь вспоминается с улыбкой. Здесь же, в Петербурге, Коста часто казалось, что сам город подсказывает ему ритмы и рифмы, нашептывает строки. Конечно, и это еще очень слабо, подражательно. Русские слова не всегда подчинялись ему, он писал и рвал написанное, в который раз давая себе клятву никогда больше не браться за перо.
А потом садился и писал. Только в стихах мог он излить жажду подвига, томившую его.
Ах, Андукапар… Зачем он читал им?
— Стихи ваши сильны по духу своему, — сказал Борисов, почувствовав смущение Коста. — Только к чему эти красивые слова — «аккорд», «ланиты», «жертвенник», «бокал»… Борьба, о которой вы, судя по вашим стихам, мечтаете, — трудное, будничное дело, о нем надо писать строго, сурово.
— А подвиг народовольцев? Отдать жизнь хотя бы за один шаг к свободе! — живо отозвался Коста. Он был рад встрече с Борисовым. — Разве напишешь об этом простыми словами?
Борисов поморщился.
— Ну вот, опять все та же пышность… Подвиг их прекрасен, люди никогда не забудут имена героев, — понизив голос почти до шепота, заговорил он, — И все же не отдельные выдающиеся личности делают историю. Убили Александра II, правит Александр III. Что изменилось? Вместо двух палочек стало три? Вы с работами Плеханова знакомы?
— Нет. Только слышал о них.
— Ничего, познакомитесь! Мыслящий человек но может пройти мимо них. А пока запомните: масса, народ вершит историю. Помочь народу, быть с ним в решающие минуты — наше каждодневное дело. Оно не терпит красивых слов и пышных фраз. Не обижайтесь за поучения, я ведь старше вас…
Коста и не думал обижаться. Ему хотелось, чтобы этот разговор длился как можно дольше. Он с жадностью ловил каждое слово Борисова. Но Городецкий дернул Коста за рукав:
— Нынче и стены имеют уши, — сказал он. Коста хотел что-то ответить Борисову, но Городецкий поспешил прервать его:
— Поглядите-ка на этот дом! — указал он на мало приметное здание, мимо которого они проходили. — Квартира Некрасова. В ней часто собирались авторы «Современника», и если бы однажды здесь обвалился потолок, — кто знает, появились ли бы на свет «Обломов», или «Война и мир», или «Дворянское гнездо»…