Коста приподнялся на подушке, глаза его загорелись гневом.
— Он мой гость! — хриплым голосом проговорил Коста.
Врач махнул рукой и вышел из палаты, а больной, поманив к себе пальцем Городецкого, шепотом прочитал:
В этой сумрачной столице
Не вольготно осетину,
А тем более в больнице,
Где я чахну, вяну, гибну…
Эх, сбежать бы! Чтобы вволю
Насладиться жизнью с вами…
Да куда мне с этой болью,
Да хромому с костылями.
Коста мрачно усмехнулся.
— Прощай, друг… Я что-то и впрямь устал…
5
Когда Коста привезли сюда, ветки за окнами в больничном саду были черные, голые, потом стали голубыми от инея, и вот они уже зазеленели. Клейкие новорожденные листики пробивались сквозь почки, и теперь, просыпаясь, Коста замечал, что они становятся все больше и теряют свою нежность…
31 мая Коста попросил врачей выписать его из больницы, и ему не стали возражать. Вот тогда-то и нахлынули на него печальные мысли. А что дальше? Куда он денется, такой еще слабый, такой неустроенный?
Бродя на костылях по коридорам больницы, он обводил прощальным взглядом стены и не находил себе места. Он даже записал в своем блокноте:
«Сейчас я попросил доктора, чтобы он меня выписал… Это решение хотя и было принято мною еще вчера, но чувство, которое меня сейчас охватило, не имеет ничего общего со вчерашним настроением. Удивительно: мне как будто жалко стало расстаться с больницей… Это чувство я переживаю всегда, когда приходится расставаться с обстановкой и средой, к которым я уже успел привыкнуть. А здесь?! Ежедневный ад кромешный. Кроме сплошного ряда неприятностей и всевозможных безобразий, ничему не был свидетелем; и вот на! Жалко расставаться. Или это потому, что я ухожу без определенного результата шести с половиной месяцев лечения? К кому я опять попаду под нож? И что меня вообще ожидает впереди? Не худшее ли?..»
Конечно, самым разумным было уехать из Петербурга в Пятигорск и там, на водах, продолжить лечение. Но Коста боялся новой встречи с Анной. Сейчас это могло бы только усугубить его состояние, и вопреки всякой логике, вопреки запрету властей, он решил провести лето во Владикавказе.
6
Никогда еще на маленькой железнодорожной станции Дарг-Кох не собиралось столько народу. Весть о том, что Коста едет домой, облетела Осетию. Люди, которые с волнением следили за ходом его болезни и от души желали выздоровления, приехали сюда, чтобы встретить своего поэта. И если генерал Каханов не пускает Хетагурова во Владикавказ, — что ж, он поживет в горах, подлечится. Дома, говорят, и стены помогают.
День выдался ясный, солнечный. Далеко-далеко на горизонте, в яркой синеве, белели горы. Воздух был чист и свеж, как родниковая вода.
Чернели мохнатые барашковые шапки, поблескивали кинжалы и газыри. Народ с нетерпением поглядывал в ту сторону, откуда должен был прибыть поезд.
А к станции все подкатывали экипажи и арбы.
Дзантемир Шанаев медленно ходил по платформе со своим другом Иналуком Гайтовым, полковником в отставке, некогда героем Дунайской кампании. взволнованные, они перебрасывались короткими фразами, с полуслова понимая друг друга.
— Смотри, сколько людей собралось. Любят его, — негромко сказал Дзантемир.
— Одни любят, другие ненавидят, — откликнулся Иналук. — Сенька Людоедов вряд ли сегодня ликует.
— Не только Людоедов, но и еще кое-кто.
— В городе только и разговоров…
— Дзантемир тревожно покачал головой.
— Дела, дела. Как-то они обернутся?
Где-то вдали прокричал паровоз — визгливо, пронзительно и коротко. И сразу отчетливо донесся громкий цокот копыт — кто-то во весь дух скакал к станции.
С шипением и свистом, изо всех сил работая шатунами, подполз к платформе локомотив, обдав собравшихся горячими облаками пара. Паровоз снова свистнул и резко остановился.
Толпа почтительно расступилась, пропуская вперед Дзантемира и Иналука. Ускорив шаг, они направились к одному из темно-синих вагонов. Следом шли юноши в светлых черкесках, и когда они скрылись в вагоне, напряженное молчание воцарилось на станции.
Коста вынесли на руках. Лицо его было бледным, исхудавшим, но глаза светились радостью. Приложив руку к сердцу, он счастливо кивал головой, приветствуя земляков. Громкие возгласы огласили воздух:
— Наш Коста вернулся!
— Счастья тебе в пути!
— Заступник наш!..
Коста с трудом сдерживал слезы. Люди толпились, теснились, стараясь пробиться к нему поближе. Он был смущен и счастлив, он никак не ожидал такой встречи, и эта любовь простых людей заставила его забыть перенесенные страдания, утверждала в мысли, что путь, избранный им, — единственно верный путь.
Вдруг Коста увидел, как, грубо расталкивая толпу, прямо к нему направляется полковник Хоранов.
— Зачем он здесь? — послышался шепот.
— Или тоже приехал нашего Коста встретить?
— Может, совесть проснулась? Мириться приехал?
Тревога вспыхнула в глазах Дзантемира. Он понимал: не к добру появился здесь прислужник Каханова. Незаметно дернув за локоть Иналука, Шанаев вместе с ним вплотную подошел к Коста, сам встал по одну сторону от него, а Иналук — по другую.
Хоранов шел нетвердой, пьяной походкой. «Прислужник, — подумал Коста. — А верно я тебя пригвоздил в стихах, недаром их по всей Осетии и читают и поют…»
Он глядел на Хоранова смело, не отводя глаз.
— Выжил, хромой орел? — грубо спросил Хоранов, явно нетрезвым голосом. — А как выжил, так и родину вспомнил? Надолго ли к нам пожаловал? И по чьему позволению?
Он протянул руку, но Коста не принял ее.
— Убирайся отсюда! — отчетливо сказал он. — Прислужник!
По толпе прошел одобрительный гул, а Хоранов, бешено сверкнув глазами, бросился на Коста с кинжалом.
Дзантемир ловким ударом вышиб кинжал из его рук. Тогда Хоранов схватился за наган. Грянул выстрел, но пуля пролетела над головой Коста.
Толпа закричала, запричитала. Хораиову скрутили руки и поволокли прочь.
— Пустите меня, мерзавцы! Разойдись! — орал он. — Я хотел лишь попугать этого туаллага. Разойдись, говорю! Вы еще у меня поплачете!
Но его никто не слушал. Крепкие руки держали Хоранова до тех пор, пока коляска, в которую усадили Коста, не скрылась из виду.
7
Генерал Каханов был недоволен поведением своего помощника. «Я всегда знал, что Хоранов неумен, — размышлял он, шагая по мягкому пестрому ковру, устилавшему пол огромного, заставленного тяжелой мебелью кабинета. — Получить столь ответственное задание — уничтожить заклятого врага нашего, врага государства российского, — и так промазать!..» Каханов презрительно поморщился: «Не могут справиться с каким-то диким горцем! Черт знает что!»
После появления в печати поэмы «Кому живется весело» Каханов считал Хетагурова своим личным врагом. Отныне расправиться с ним было делом его чести.
«Что ж, не удалось убить — уберем иначе, — думал он. — Только теперь придется выждать, не то после промаха Хоранова, случись что с Хетагуровым, сразу заговорят, что эта расправа — дело рук начальства. А начальство должно слыть в народе справедливым и милосердным.
Ох глуп Хоранов, как глуп! А все могло быть так просто: ссора земляков, которые давно не ладят друг с другом, — и взятки гладки.
Ладно, поищем иных путей…»
8
Горный воздух, солнце и забота друзей делали свое: Коста медленно, но поправлялся. Легкий загар тронул его иссиня-бледное лицо, боли в ноге утихли, силы капля за каплей возвращались к нему. С утра выходил он из сакли и подолгу сидел в грубом деревянном кресле, с наслаждением подставляя лицо горному ветру и любуясь белыми головами гор, которые были так близко. Внизу неслась и пенилась река, и мерный гул ее действовал успокаивающе. К Хетагурову приезжали друзья, он подолгу разговаривал е ними, расспрашивал о том, что произошло на Кавказе за время его отсутствия.
Рассказы были малоутешительны. Уже несколько лет царское правительство усиленно привлекало иностранный капитал к участию в экономической жизни Кавказа. Главноначальствующий гражданской частью на Кавказе князь Голицын доносил Николаю II:
«Отсутствие свободных капиталов, слабое развитие заводской и фабричной промышленности, низкий уровень сельского хозяйства, недостаток технических знаний и слабая предприимчивость сельского населения еще долго будут тормозить экономический рост края.
При таких условиях не приходится отказываться от участия иностранцев в экономической жизни Кавказа…»
На заявлении Голицына самодержец всероссийский начертал: «Я тоже нахожу эти меры нужными».
Конечно же, передовая кавказская интеллигенция восприняла «эти меры» как дальнейшее ущемление национальных прав. Начались волнения. А царские наместники сочли их еще одним проявлением непокорности русскому царю и доказательством дикости туземцев. Были введены «временные правила». В больших городах, и, конечно, во Владикавказе, «туземцам» запрещалось ходить по улицам после заката солнца, носить национальные костюмы и кинжалы, посещать театры. Даже содержателям гостиниц и постоялых дворов строго-настрого приказывалось не — предоставлять «туземцам» ночлега.
Коста, слушая рассказы друзей, приходил в ярость. При свете дня осетин натравливали на русских. Этот ядовитый туман надо было немедленно рассеять, но здесь, в глуши, мало чего добьешься. Придется ехать во Владикавказ.
Друзья отговаривали Коста. После покушения Хоранова они особенно опасались за жизнь любимого поэта.
— Как вы не понимаете, я должен быть там! — настаивал Коста. — Я должен говорить с людьми, разъяснять.
— Я все понимаю, дорогой, — мягко возражал Шанаев, — но подумай сам: если с тобой что-нибудь случится, как мы, твои друзья, будем глядеть в глаза людям? Кто, как не мы, обязаны предостеречь тебя?