— Коленосухожильные рефлексы повышены, — диктовал врач и, резко обернувшись к Коста, неожиданно спросил: — Ваши имя и фамилия?
— Константин Леванович Хетагуров, если вы запамятовали.
— Женаты?
— Нет. Некогда было жениться.
— Отчего же? — поднял брови Толстов.
— Изгнание из области и другие причины. Если угодно, я могу подробно рассказать, чьими стараниями я дважды высылался из родных мест.
— Нет, нет увольте, — перебил его прокурор и, по примеру врача, также внезапно спросил: — Какой сегодня день?
— Четверг, господин прокурор, вы тоже запамятовали?
— Имущество у; вас есть? — тонким голосом спросил судья. — Дом, скажем?
— Строил, да не достроил. Затратил пять тысяч, продал за четыре.
— А деньги где? — не унимался судья.
— Если это вас так интересует, в обществе взаимного кредита, господин судья.
— Вы всегда с таким трудом отвечаете на вопросы? — спросил врач.
— В зависимости от того, каковы вопросы, — грустно усмехнулся Коста.
— Вы свободны, господин Хетагуров, — бесстрастно сказал генерал Толстое.
— Такое не часто слышал. Благодарю вас! — насмешливо поблагодарил Коста и удалился из кабинета.
— Господа! — громко сказал Толстов. — Надеюсь, суть дела ясна? Какие будут предложения?
Прокурор и судья торопливо перелистывали толстые тома законов, подыскивая нужные статьи. Врач еще и еще раз перечитывал записи в акте медицинской экспертизы.
Наконец он поднялся.
— Разрешите огласить акт, ваше превосходительство?
Толстов кивнул головой.
— «На основании, прошения жены жителя селения Зарамаг Владикавказского округа О. Кайтмазовой, — скороговоркой прочел врач, — в особом присутствии Областного правления Терской области… под личным председательством начальника области и при участии нижеподписавшихся лиц произведено было освидетельствование состояния умственных способностей Константина Левановича Хетагурова. На основании результатов освидетельствования особое присутствие единогласно постановило: признать Константина Левановича Хетагурова одержимым душевным расстройством…»
— Ну как, господа? — спросил Толстов.
— Все по закону, ваше превосходительство, — одобрил прокурор. — Жаль, что Ольга Кайтмазова раньше не подала свое прошение.
13
«Кажется, я и вправду схожу с ума!» — ужаснулся Коста, оглядываясь кругом. Все казалось черным — и деревья, и голая осенняя неприкрытая земля, и мокрые, блестящие от дождя скамейки на бульварах. Черные прутья покрывали Столовую гору, такую зеленую и мягкую летом. Лица прохожих, торопившихся куда-то мимо него, тоже казались ему черными, озабоченными.
Он шел, прихрамывая, опираясь на палку, и ему чудилось: все глядят на него подозрительно. «Они знают о том, что произошло в кабинете начальника области, — с тоской думал он. — Впрочем, не знают сегодня — узнают завтра, во Владикавказе тайн не бывает».
И он представил себе, как во всех домах, за окнами, которые сейчас кажутся такими мирными и доброжелательными, собираются люди и повторяют, обсуждают на все лады сенсационную новость: «А наш-то Хетагуров, поэт и художник, умом тронулся!»
Это, пожалуй, пострашнее ссылки.
Эх, Ольга, Ольга!
Коста не сомневался, что вся нынешняя процедура — дело ее рук. Никто никогда не приносил ему столько горя, огорчений и оскорблений, как его сестра. Откуда в ней столько корысти и злобы? Слава богу, старый Леван не дожил до этого позорного дня.
Только бы не встретить никого из знакомых! У Коста сейчас не было сил разговаривать с кем бы то ни было. И вдруг…
— Коста!
Он вздрогнул, услышав знакомый голос.
— Александр! Какими судьбами? — удивился он, увидев отца Цаликова, энергичным шагом направляющегося к нему в своей длиннополой развевающейся рясе, и рядом с ним Анну. — Что случилось? Здоровы ли ваши?
— У нас все хорошо, дорогой, — торопливо говорил Александр, обнимая Коста. — А что с тобой? Ты исхудал, бледный, глаза горят. Я получил письмо от друзей наших, они пишут, что ты болеешь. С Ольгой у тебя нелады.
Коста безнадежно махнул рукой.
— Не подобает на женщину жаловаться, но если бы ты слышал хоть один наш разговор, прочитал хоть одно ее письмо ко мне… Почему же мы стоим здесь? — спохватился он. — Пойдемте ко мне, в холостяцкое мое жилище.
— Нет, нет, дорогой, меня во Владикавказ по делам вызвали, я побегу, вечером встретимся. А пока поговори с Анной. Она тебе все расскажет.
— Вы не заняты, Анна Александровна? — сухо спросил Коста, выждав, когда отец Александр скроется за углом.
Анна молчала, опустив голову.
В последнее время отношения их резко изменились. Вернувшись из Херсона, Коста не раз пытался возобновить разговор о замужестве, но Анна все отмалчивалась, уклонялась. И вот уже скоро год, как он перестал писать ей. Сначала Анна не придавала значения перемене в нем, она давно свыклась с мыслью, что Коста любит ее, это стало для нее естественным, как солнечный свет и воздух. И она не сомневалась, что он простит ее, что она вновь станет получать письма, исполненные нежности, любви, заботы.
Но письма не приходили.
Неужели он мог разлюбить?
В Пятигорске она долго томилась сомнениями, находила себе места, хотела написать ему, но потом решила: поеду во Владикавказ и сама поговорю. Как ждала Анна встречи с Коста! Но сейчас, увидев его, измученного, исхудавшего, подавленного, даже испугалась. За него испугалась. Ей хотелось бы видеть его прежним — здоровым, бодрым, жизнерадостным…
— Константин Леванович, я приехала, чтобы поговорить с вами, — краснея, сказала Анна.
— Спасибо, Анна Александровна!
Они медленно шли по бульвару, мимо мокрых деревьев и мокрых скамеек, в сторону Терека. Холодное осеннее солнце, выглянув на миг, уходило за дальние горы, оранжевые лихорадочные отблески ложились на землю.
— Константин Леванович, — снова заговорила Анна, — что случилось? Вы переменились ко мне…
— Да, Анна Александровна, все переменилось! — коротко ответил Коста. Но в его словах она услышала боль, и в душе ее вспыхнула надежда.
— Вы… мы еще будем счастливы! — с отчаянием выговорила она.
Коста поднял на нее глаза. Он ждал этих слов всю жизнь…
Они спустились к Тереку и остановились возле огромного серого камня. Сколько радостных и горестных часов провел здесь Коста! Тут ждала его когда-то Анна Попова. Отсюда он, бессильный и влюбленный, наблюдал, как ее увозят от него. Здесь начал писать он свою «Фатиму». Как давно это было! Кажется, не одна, а десять жизней прожито с тех пор. «Да, так что она сказала? — стараясь сосредоточиться, спросил он себя. — Мы еще будем счастливы… Нет, этого уже не будет».
Глядя на мутные, катящиеся волны Терека, вспоминала о прошлом и Анна. Вон в том высоком доме с узорчатым балконом веселилась она когда-то на семейном празднике у Поповых. Как завидовала она тогда своей подруге! Так почему же не ответила на его любовь? Побоялась трудной, неустроенной жизни? Тревожного, беспокойного нрава?..
— Я не имею права, — заговорил Коста. — Сделать вас несчастной…
— Вам нужен друг.
— Спасибо… — прошептал он. — Помните мои стихи?
Я отживаю век, ты жить лишь начинаешь,
Я выбился из сил под бременем труда,
Борьбы и нищеты, ты весело срываешь
Весенние цветы… Я стар, ты молода…
Я выстрадал эти стихи. Это не просто слова…
— Сорок четыре года — разве это старость? — перебила его Анна. — Вы поправитесь…
Коста вдруг закашлялся — натужно, хрипло.
— Я должен открыть вам, Анна, еще одно обстоятельство, — глухо проговорил он после приступа. — Сегодня особое присутствие областного правления официально признало меня душевнобольным.
Анна побледнела.
— Мне остается одно: уехать из Владикавказа, пока мальчишки не стали бросать в меня камнями и кричать: «Помешанный!» Прощайте, Анна, бог ведает, свидимся ли. Прощайте, — повторил он, крепко сжав ее холодные пальцы, и, прихрамывая, зашагал прочь.
— Погодите! Коста не обернулся.
Солнце нырнуло за вершины хребта, и синий мрак разом рухнул на город.
Минуты сочтены… Повсюду бьют тревогу.
Уж брезжит луч зари, играя на штыках…
И обновленный мир отдастся вечно миру,
С презреньем бросив нож, запекшийся в крови…
Не упрекай меня… И я настрою лиру
Тогда для равенства, свободы и любви.
Коста
Часть седьмая
1
На станцию Невинномысская поезд прибыл в полдень. Опираясь на палку, Коста прошел по перрону среди пестрой толпы. Вокруг мелькали черные и белые черкески, оборванные ребятишки в громадных овечьих шапках сновали словно маленькие бесенята. С грустью глядел Коста на эту нищету. На привокзальной площади зазывно кричали казачки, предлагая молоко, яйца, вареных кур, горячую кукурузу — лакомства пристанционного базара.
Но вот поезд ушел, и базар мгновенно исчез, торговцы расходились, чтобы прийти к следующему поезду.
Коста шел между бричек и арб, искал попутчика. Жить во Владикавказе он больше не мог. Слух о его «болезни» с быстротой молнии разлетелся по городу, владикавказские власти постарались, чтобы его «помешательство» не осталось в тайне. Куда деваться? И как ни тяжко ехать к сестре — в отцовский дом, где жила Ольга после развода с мужем, — другого выхода не было. Один он на целом свете, бесплатно пользоваться услугами чужих людей не привык, а платить нечем. Деньги, полученные за роспись армянской церкви, все разошлись: часть прожил, а еще больше роздал беднякам.
Сестра хоть и покричит и позлится, но на улицу не выгонит.
Последнее время Коста совсем не мог работать, забросил живопись, ссохшиеся кисти уныло стояли в банках, краски густели, крошились, а на столе лежали белые, нетронутые листы бумаги.
Казалось, все замыслы покинули его, заработков не стало…