10
Вечер был назначен в одном из клубов за Охтой. Сайд и Коста приехали, когда народ еще только начал собираться.
— А, Хетагурчик! — ласково воскликнул Городецкий. — Привез свои шедевры?
Коста немного уколол насмешливый тон, каким были сказаны эти слова, но Городецкий так дружески улыбался, протягивая ему руку, что обида мгновенно растаяла.
Скульптуру установили на высокой тумбе, под одной из больших керосиновых ламп, освещавших фойе. А вот с портретом горянки пришлось повозиться. Раз пять Коста просил Сайда перевесить портрет, отходил на несколько шагов, глядел издали, хмурился.
— И здесь не смотрится, — в отчаянии повторял он, и Сайд снова покорно снимал картину.
Наконец наиболее удачное освещение было найдено, и Коста вздохнул с облегчением.
А народу в фойе все прибывало. Кто-то обнял Коста за плечи. Андукапар! Как давно они не виделись…
— Ты что-то похудел, братец, — заботливо оглядев Коста, сказал Андукапар. — Может, тебе деньги нужны?
Андукапар уже подрабатывал частной практикой и был искренне рад помочь брату.
— Что ты! Я только вчера получил стипендию, — торопливо отказался Коста.
О том, что несколько дней до стипендии он жил впроголодь, — на казенных харчах сыт не будешь, — Коста умолчал.
Андукапар подозрительно покачал головой.
— Ты все такой же упрямый, — заметил он. — Помнишь, как в прогимназию без сапог бегал?
Коста засмеялся.
— Давно это было… — задумчиво сказал он.
— Давно, а я как сейчас помню.
В тот год они первый раз шли в прогимназию по пыльным улицам Владикавказа. Прохожие с усмешкой поглядывали на черноволосого мальчика в гимназической форме и с сапогами под мышкой. Как ни уговаривал Андукапар брата надеть сапоги, тот ни за что не соглашался.
— В форме — и босой, — неужели тебе не стыдно? — сердился тогда Андукапар.
— Стыдно?! — удивился Коста. — В Наре все бегают босиком и летом и зимой. Чего стыдиться? На улицах полно пыли, да еще острые камни, — эдак и сапог не напасешься.
«Да, он и сейчас все такой же упрямый!» — подумал Андукапар и ласково похлопал Коста по плечу.
— Поздравляю, Хетагурчик! — К ним шел Крымшамхалов в своей щеголеватой светло-серой черкеске. — Работы отличные, спасибо!
В толпе студентов Коста увидел и Борисова. Он хотел подойти к нему, как вдруг в дверях показалась девушка. Она легко шла по ковровой дорожке, благосклонно улыбаясь студентам. На ней было нарядное шелковое платье, в ушах и на шее сверкали небольшие, но, по-видимому, дорогие камни. Девушку сопровождали молодые офицеры.
— Княжна Тарханова, — шепнул Крымшамхалов. — Красавица, а?
Он уже собрался рассказать о ней Коста, как к ним подошел распорядитель и спросил:
— Господин Хетагуров, нынче вы первый читаете. Готовы?
— Готов! — ответил Коста, продолжая следить за княжной, которая подошла к его скульптуре и внимательно разглядывала ее. Княжна то приближалась к скульптуре, то отступала на шаг, и офицеры почтительно стояли вокруг нее, словно охрана.
— Почему они такие злые? — спросила княжна довольно громко — так, что Коста расслышал ее слова. — И на кого это он замахнулся шашкой?
— Плебейство… — с готовностью отозвался один из офицеров. — Право же, это не заслуживает вашего внимания. Взгляните лучше на портрет. Кажется, недурен!
Княжна подняла взгляд на портрет.
— Плебейство, говорите? А что ж, пожалуй, верно. Но художник этот — человек, несомненно, одаренный. Кто он? — спросила она Сайда.
— Я представлю его вам, дорогая княжна, но позже. Господин Хетагуров выступает первым… Прошу в зал!
— Зачем вы пригласили их? — раздраженно спросил Борисов у Андукапара. — Студенческий вечер и вдруг — княжна?
— Мы бы рады не приглашать, — виновато вздохнул Андукапар, — но… Люди они богатые, не пожалели своих кошельков для бедных студентов. Как не позвать?
— Не понимаю! — буркнул Борисов. — Неужто и вольный дух студенчества покупается за деньги?
Андукапар пожал плечами и отошел. Подобные разговоры не следовало вести здесь.
Вступительное слово произнес Городецкий. Он говорил немного — о пользе образования для горцев, о благородной цели нынешнего вечера, сбор от которого пойдет в фонд бедных студентов. После него тут же на сцену вышел Коста.
В зале было полутемно, однако взгляд его сразу остановился на княжне Тархановой. Она сидела в первом ряду, окруженная своими телохранителями. Длинными пальцами Коста провел по своим иссиня-черным волнистым волосам и, явно волнуясь, начал читать:
Опять один, опять суров,
Лежит — и ничего не пишет.
Он отыскал глазами Борисова и увидел, как тот кивнул ему, словно одобряя. И сразу появилась уверенность, голос окреп, зазвучал во всю силу:
Не может сын глядеть спокойно
На горе матери родной,
Не будет гражданин достойный
К отчизне холоден душой,
Ему нет горше укоризны…
Иди в огонь за честь отчизны,
За убежденья, за любовь…
Иди и гибни безупречно,
Умрешь недаром: дело прочно,
Когда под ним струится кровь…
«Сумасшедший! — шептал про себя Андукапар, закрыв от волнения глаза. — Накличет на себя беду! Что с ним делать? Уастырджи[5], помоги!»
Коста читал с такой страстью, что, казалось, это были его собственные строки, родившиеся только что — вот на этой трибуне.
«Похоже, что на него можно положиться, — думал Борисов, слушая Коста. — Только слишком он неосторожен, неопытен еще…»
А княжна не сводила с Коста огромных блестящих глаз, в которых отчетливо читалось и восхищение его смелостью, и возмущение — дерзостью.
— Н-да-а, — тихо заметил один из офицеров. — Эдак-то они бог знает до чего договорятся…
— Это стихи господина Некрасова, — брезгливо пояснил другой. — Да к тому же еще — запрещенные цензурой. Вот ведь — истинно дикари!
Но княжна бросила на своих соседей такой ледяной взгляд, что оба поняли: желая угодить красавице, они явно дали маху.
Коста между тем продолжал:
А ты, поэт! избранник неба,
Глашатай истин вековых,
Не верь, что неимущий хлеба
Не стоит вещих струн твоих!..
Студенты проводили Коста громкими аплодисментами и одобрительными возгласами. Андукапар не выдержал и побежал за кулисы.
«Неужели Коста не понимает, что в зале сидят шпики и о его поведении завтра же будет известно в Академии художеств?» — в отчаянии думал он.
А студенты все вызывали и вызывали Коста, требуя, чтобы он читал еще.
Андукапар взбежал на сцену, схватил брата за руку.
— Не смей, слышишь, не смей! — зашептал он. — Себя не жалеешь, о старом Леване подумай! С каким трудом отправлял он тебя в Петербург! Я старший, я не позволю!
Коста, зная бешеный нрав брата, понял: хочешь не хочешь, придется подчиниться.
Аплодисменты угасали, раздалась напевная горская музыка, и по сцене, словно вихрь, пронеслась стремительная лезгинка.
Коста и Андукапар стояли в полутемном фойе.
— Сейчас же отправляйся домой, — строго говорил Андукапар брату. — Ты не должен здесь оставаться. Пойдем, я провожу тебя…
Они направились в гардероб, но тут их нагнал Борисов.
— Я с вами, друзья! — сказал он. — Кажется, самое интересное уже позади, а мне еще заниматься надо…
Они вышли на улицу. Снег блестел и искрился под йогами. Сверкали звезды, высокие и холодные.
— Революция — не студенческого ума дело! — первым заговорил Андукапар.
— И что ты только говоришь, брат! — воскликнул Коста, оглядываясь на Борисова и ища в нем поддержки.
— Я говорю, что если завтра в академии об этом узнают, тебя вышибут в пять минут.
— Знаешь, Андукапар, как говорит русская пословица: волков бояться — в лес не ходить! Нет уж, такая жизнь не по мне. Вот Павел Петрович Чистяков совсем иному нас учит. Жизнь не шутка, — говорит он. — Нужно бороться. Бороться и побеждать. Эти слова мне больше подходят, и не пытайся переделать меня, я уже двадцать третий год шагаю по земле.
— Двадцать три — это, правда, не так уж много, — негромко вмешался в разговор Борисов, — но, конечно, достаточно, чтобы самостоятельно мыслить. Я понимаю вас, Коста, и я — на вашей стороне. Но если вы решили избрать путь борьбы, нужна осторожность. Иначе вы ничему не сумеете научиться — вас отовсюду выгонят. А если человек хочет что-то сделать для своего народа, он прежде всего должен сам много знать. И уж во всяком случае — знать своего врага, потому что от неизвестного врага труднее защищаться.
— Он еще сам должен учиться, а не других учить! — продолжал ворчать Андукапар. — Академию надо окончить!
Друзья дошли до Литейного проспекта. Коста должен был идти прямо — на Васильевский, Борисов и Андукапар на Выборгскую, где они жили неподалеку от Военно-медицинской академии.
— Вот тебе деньги, поезжай на извозчике, — строго сказал Андукапар и сунул Коста двугривенный. — Закоченел совсем…
— Да, холод не тетка, — засмеялся Борисов. — А я хоть и вырос на Кавказе, люблю русский морозец, бодрит!
— И я тоже, — поддержал его Андукапар. — Давайте пройдемся. — И снова обратившись к Коста, сказал: — Прощай, братец, до скорой встречи. А вот и экипаж к твоим услугам.
— Садись, барин, с ветерком подвезу! — крикнул извозчик и, придержав лошадь, остановил саночки возле студентов. Коста ловко вскочил в сани, прикрыл ноги обтрепанной меховой полостью и, зябко поеживаясь, махнул друзьям рукой.
— Извозчик гикнул, и санки, визжа по укатанному снегу, скрылись в снежной петербургской мгле.
11
— Очень уж вы строги к своему брату, милый Андукапар Леванович, — посмеиваясь сказал Борисов, когда они остались вдвоем. — Коста горд и упрям. По правде говоря, я стал побаиваться, как бы дело до драки не дошло. Вы ведь, горцы, горячие.