Миша шепчет мне:
— Фашист, наверное, пошел за помощью, давай убирать ноги под крышу токарного цеха, иначе можем попасть в чужие лапы. Уже совсем светло, командир роты волнуется...
— Обождем еще минут десять, фашист не захочет такую добычу делить на двоих, — ответил я. Помолчав, изложил свой план: — Если прибудут два, три фашиста — пару гранат швырнем, а сами убежим в свою сторону.
Слышим, стук кованых сапог приближается к пролому. Показался солдат. В его руках обыкновенная деревянная планка. На конце планки торчал гвоздь. Гитлеровец неплохо придумал.
Я смотрел на выражение лица своего друга. Выло заметно, что часы Мише жаль, но делать больше нечего, раз завели игру, нужно кончать.
На всякий случай Миша привязал к цепочке веревочку. Гитлеровец как ни старался, а гвоздь с цепочки срывался. Часы застряли между кирпичами, никуда не двигались.
Как заядлый картежник, пришел фашист в азарт. Планку с гвоздем отбросил в сторону, одним коленом встал на землю, затем просунул руку, нащупал скользкий корпус часов, но захватить не может: Масаев умело отодвигал часы за конец веревки.
Фашист снял автомат с шеи, положил его меж ног и на четвереньках стал осторожно пролезать в пролом...
Из воронки волоком затащили мы в свою половину цеха огромного верзилу с ефрейторскими знаками на погонах. Командир роты, старший лейтенант Василий Большешапов, подошел к нам, поочередно обнял, поцеловал, улыбнулся в свои рыжие пышные усы, сказал:
— Хорош улов, молодцы, ребята!..
Появилась медсестра Клава Свинцова. Она пытливо окинула взглядом присутствующих, потом с присущей ей хладнокровностью и спокойствием сняла с плеча санитарную сумку, достала бинт и йод и начала обрабатывать рану на голове фашиста.
Кто-то из моряков заметил:
— Они наших раненых собаками травят, а Клава фашисту стерильным бинтом голову пеленает...
Охотник за часами лежал без сознания. Клава сунула ему под нос ватку с нашатырным спиртом. Фашист чихнул и заморгал глазами, как при ярких солнечных лучах.
Масаев заканчивал рассказ, как мы перехитрили фрица.
Старший адъютант батальона, лейтенант Федосов, в порядке насмешки бросает реплику в наш адрес:
— Из вас разведчики, как из навоза пуля — неприятный запах и копоть. Свисту много, а толку мало. Мертвых да недобитых фашистов в цеху больше, чем кирпичей. Вот вы по дороге умирающего фашиста подобрали, придумали историю и создаете шум, показываете героизм.
Мы повесили носы. Мишка на меня волком смотрит, его глаза горят: твоя затея, твой план, ты гитлеровцу врезал по голове...
Тем временем фашистский солдат пришел в сознание и, как барс из кустов, рванулся бежать. На дороге стояла табуретка, на которой Федосов приспособился писать показания пленного, но фашист так ловко расчищал себе путь, что Федосов вместе с табуреткой полетел в сторону.
Реутов не спеша схватил фрица за руку, повернул по правилам разведчика, погладил против шерсти — и тот осел. Его синие навыкате глаза налились кровью, ноздри раздувались, как у разъяренного зверя. Попался матерый вояка. На допросе твердил одно и то же:
— Я в плен не сдавался, русские солдаты воюют неправильно, они обманывают.
В дневное время пленного отправлять на берег Волги невозможно. До наступления темноты ждать нужно целый день, а за день может произойти много перемен. Для большей надежности решили связать фашиста и положить на сохранность в лазарет Клавы. Связанного фашиста, как мешок с мякиной, положили к стене около отопительной батареи.
С Масаевым мы по-настоящему, даже роскошно позавтракали. Бессонные ночи, усталость брали верх, силы покидали нас. Старший лейтенант Большешапов дал нам на отдых три часа. Масаев спустился в подвал, открыл железную дверь, ткнулся в угол среди тяжело раненных солдат и захрапел. За мной пришел Николай Логвиненко и потащил к командиру батальона капитану Котову на доклад.
Старший адъютант захватил свои бумажки, и мы все втроем стали пробираться среди развалин в контору метизного завода, в подвале которого находился штаб батальона. Помещение подвала большое. С восточной стороны двойные железные двери. Около стены стоял двухтумбовый канцелярский стол темного цвета. Между стеной и столом красовался обитый черным бархатом диван. На столе в кожаных сумках стояли телефонные аппараты.
Из окна подвала была видна высокая башня. С высоты этой башни снайпер-артиллерист Василий Феофанов корректировал артиллерийский огонь. Связь с командным пунктом артиллерии он держал по рации.
От усталости у меня ноги подкашивались, покачивало из стороны в сторону.
Рядом с комбатом сидел командир батареи Илья Шуклин. Он улыбался, а капитан Котов был бледный-бледный, руки тряслись, ноздри раздувались. Спокойствие и улыбка капитана Шуклина как бы освежили меня.
Лейтенант Федосов выбрал минутный перерыв в разговоре и доложил разгневанному комбату о прибытии. Капитан окинул меня с головы до ног, потом рявкнул на Федосова:
— Отведите в блиндаж, дайте отдохнуть часа два, потом придете...
Я вышел из подвала. В городе шел бой. По-прежнему в воздухе гудели фашистские самолеты, пахло дымом и гарью. Около стены были установлены два противотанковых орудия. Возле них крутился широкоплечий веселый солдат. Он встретил меня, как старого приятеля.
— Будем знакомы, — сказал он на ломаном русском языке. — Гавриил Дмитриевич Протодьяконов, якут. Командир сказал: «Танки фашистские нужно бить здесь». А ты кто?
Я назвал себя.
— Хорошо знаю тебя, хорошо. Тебе надо шибко спать. Иди в мою яму. Мешок, подушка есть. Хорошо с тобой выспимся.
Гавриил провел меня в свой блиндаж, и я улегся на его постель из досок от снарядных ящиков, но мне она показалась мягче любой перины.
24 октября нашу группу снайперов — Грязева, Морозова, Шайкина, Куликова, Двояшкина, Кострикова и меня — перебросили на участок соседнего полка, восточный склон Мамаева кургана.
Нам отводился участок на высоте 102,0 — самый неудобный и опасный: траншеи вырыты под уклоном, расстояние до фашистской передовой — метров сто пятьдесят. Раньше этот участок обороняли солдаты из роты противотанковых ружей. Неделю назад командир роты был ранен. Его отправили в медсанбат, а рота без командира несла большие потери. Бронебойщиков хоронили тут же, в окопах. Теперь в роте осталось всего два человека. Время от времени они переползали от бронебоек к пулеметам и палили в сторону противника, создавая видимость, будто здесь все в порядке, народу много...
Невдалеке от высоты бил родничок. Свежая, чистая вода манила к себе фашистов, и они, как рассказал нам выделенный в полку проводник, не видя опасности со стороны бронебойщиков, стали приходить сюда по утрам с бачками и термосами. Того и жди, устроят тут коллективное умывание... «Хороший объект для снайперов», — подумал я и попросил проводника:
— Пока не рассвело, веди нас скорее к месту.
Проводник ответил:
— Быстро нельзя. Перед рассветом тут фашисты в каждую воронку швыряют гранату, каждый кустик поливают автоматной очередью. Боятся, проклятые. Дорогу за водой огнем прожигают...
— Давайте броском! — предложил Саша Грязев. Я поддержал его.
Проводник оказался смелым. Сделали один бросок, второй — и оказались на краю оврага, по дну которого сочился ручей, вытекавший из родника.
Припали к земле. Кругом мертвая тишина, даже ракеты не взлетают. Это плохо: не к добру такая тишь, окапываться опасно.
Ползем дальше, ищем воронку или пустой окоп. Снайперу ползти неудобно: закинутая за спину винтовка то и дело сваливается, приходится часто останавливаться, поправлять, а тут еще автомат нужно беречь от песка: песок — беда для него.
Спустились на дно оврага, прижались к расщелине, и тут разразился фашистский пулемет. «Ну, теперь под этот шум можно действовать посмелее», — подумал я. Но пулемет работал недолго. Только я хотел пересечь дно оврага, как проводник остановил меня:
— Сейчас снова начнет строчить...
На наши каски сверху посыпалась земля — пулемет бил по восточному склону оврага.
— Сейчас, как только он умолкнет, — сразу рывком через овраг и спрячемся вон за тем выступом, — подсказал проводник. — Там наша рота...
Сделали рывок, спрятались.
— Где же рота?
— Пойду искать, — сказал проводник. — Только сначала послушайте мой план. Я буду продвигаться и громко разговаривать, а то, не ровен час, вдруг фашисты перебили всех наших и меня схватят. Либо свои за чужого примут... Крикну вам, позову — только тогда идите. Поняли?
— Да.
— А если напорюсь на фашистов, наступайте по траншее. Наши пулеметы вон там: один, — он показал на юг, — с этой стороны, держит под обстрелом железнодорожный мост и склоны высоты; второй — строго на север, обстреливает водонапорные баки. Два ручных пулемета завернуты в плащ-палатку, зарыты в песок. На том месте лежит помятая осколком немецкая каска. Гранаты и патроны ищите в той же траншее, пять шагов на восток, и сразу направо, там небольшой склад...
Проводник ушел, мы остались на месте, притаились. Слышим сигналы проводника: «Дорога, дорога», — повторяет он. Хорошее русское слово, по нему всегда можно узнать — кто говорит, русский или немец. Немцы это слово не умеют произносить, у них получается «гарока». На этом слове проваливаются даже немецкие разведчики, переодетые в нашу форму. Как скажет «тарока», так и попался.
Голос проводника исчез. «Где ж ты, „дорога, дорога!“» Почему он молчит? Неужели схватили так, что не успел крикнуть?
Прошло еще минут пять. И вот он перед нами, запыхавшийся.
— Есть там кто? — спросил я.
— Есть, двое, живы. Ждут вашей помощи. Фрицы, штук пятьдесят, еще с вечера накопились, против них...
— А ну, пойдем скорее, подготовим для них встречу, — загорячился Саша Грязев.
— Не спеши, — осадил я его. Оставив на месте лишний груз, мы бросились вперед только с автоматами и противогазными сумками, полными гранат.
У первого пулемета стоял бронебойщик, обросший бородой. Бриться ему тут было некогда... Прильнув к кромке бруствера, он всматривался в сторону противника.