Хасхак раздумчиво и огорченно головой покачал.
— Двести воинов оторвать от охоты? Для похода дальнего нужны сильные люди. Лучшие воины. В стойбище останутся старики, женщины да дети. Кто охранит их, кто накормит? — Посмотрел вопросительно на Деларова.
Коняги правилом полагали чувства выражать сдержанно. И по лицу коняга было трудно судить, о чем он думает. Рад ли он разговору или, напротив, готов возразить. Но сейчас малоподвижное лицо хасхака выдало тревогу.
Евстрат Иванович заботы хасхака понял и, не торопя с решением, ответил так:
— Мы живем в мире. Придут неизвестные люди, посеют рознь и разбудят медведя войны. И здесь, на острове, и среди индейских племен на побережье. Ты старый охотник, старый воин и знаешь, что медведь страшен, коли поднять его из берлоги. Он идет напролом.
Хасхак покивал головой:
— Это так.
— Страшнее медведя, — продолжил Деларов, — огонь. Он все пожрет. И леса, и жилища. В огне сгорят и старики, и женщины, и дети. Лягут воины. Погибнет гораздо больше, чем я прошу сейчас. Пламя надо загасить, пока не охватило острова и побережье. Подумай над моими словами.
Изрезанная глубокими морщинами шея хасхака склонилась. Глаза неотрывно уставились на огонь. И в эту минуту охотник до удивления был похож на старую нахохлившуюся птицу. Но Деларов, взглянув на хрупкие плечи старика, неожиданно представил, каким был хасхак много лет назад. Должно, сильным, быстрым, гибким, смелым. Чтобы так глубоко задуматься, целиком уйдя в себя, надо многое иметь за собой. В пустом рундуке перебирать нечего. Да и не найдешь ничего, так как он не наполнен богатствами. А старый охотник, угадывалось, озирал сейчас большую тропу жизни, желая понять — куда и как направить шаги, от которых будет зависеть судьба племени, поставившего его над собой.
Многочисленные или малые народы ставят над собой вождей в надежде, что их мудрость оградит людей от горя, страданий, и счастливы те из них, правители которых никогда не забывают, почему и для чего они вознесены над другими.
Отсветы пламени текли и текли по лицу хасхака. Он молчал. Хасхак был главой малого племени, затерянного в океане острова, но никогда число того или иного народа не определяло степень его мудрости, потому как мудрость народная уходит в глубину времен и только оттуда, из опыта поколений, сменявших одно другое, несет бесценные золотники знаний, наблюдений, привычек, обычаев, характеров. Они могут быть разными — и привычки, и наблюдения, и обычаи, и характеры, однако природа их одинакова и независима от численности народа, но единственно опирается на общее для всех, прекрасное и великое чудо — жить под солнцем.
Что увидел старый хасхак на своей тропе? Какие голоса услышал? Что подсказали они ему? А может быть, старый хасхак, склонив голову и сомкнув губы, не разглядывал тропу и не слушал голоса, но молился своим богам и просил у них совета? Евстрат Иванович верил в одно: старость немощна, но мудра.
В очаге трещали поленья.
— Ты прав, — сказал старый хасхак. — Я дам воинов, и пускай они идут с твоими людьми защитить нас всех от пожара.
Деларов качнулся вперед и, по коняжскому обычаю, положил ладони на плечи хасхака. Это был знак благодарности.
Двести воинов, готовые к походу, пришли наутро. Пространство перед крепостцою, от рва, окружавшего ее, и до забранной льдом бухты, заполнилось людьми в плащах из птичьих шкур, с лицами, разрисованными причудливыми узорами, наносимым на кожу острым краем морской раковины. Они были вооружены копьями и луками, из которых били стрелой более чем на пятьдесят сажень, и так точно, что поражали зверя в глаз, не портя шкуры, и могли сбить летящую чайку. Воины пришли с упряжками собак и крепкими нартами, полозья которых были подбиты пластинами, выточенными из бивней моржа или мамонта. Пластины были до удивления крепки и не истирались, не портились даже при скольжении по сплошным льдам.
Не мешкая, через малое время, отряд, растянувшись по льду бухты цепочкой, под лай собак и гортанные крики погонщиков тронулся в путь.
Над окоемом багровым кругом вставало солнце. Отряд уходил в это пугающее, ало–красное сияние. Только по льду пролива, отделявшего остров от побережья Америки, ему предстояло пройти трудных шестьдесят верст.
Фонарь, висевший под потолком землянки, освещал стол и расстеленную на нем старую карту. В очаге пылало жаркое пламя. Над землянкой выл, ревел штормовой ветер, говоря все о своем, все об одном и том же. Но в землянке было тепло, и три человека, склонившиеся над старым пергаментом, не слышали безумного завывания ветра. Потап Зайков вел пальцем по четким линиям обследованных островов и проливов, неуверенным очертаниям неизученных земель. Баранов внимательно следил за движением пальца. В глазах был живой интерес.
Зайков рассказывал, то и дело обращаясь к капитану Бочарову, которому была известна эта старая карта, вычерченная годы назад охотским мореходом Степаном Глотовым.
— Не знаю, с каких времен, — говорил Потап, — но жила молва, что на дальних островах, а может и на самой земле Америке, есть давние русские поселения. А, Дмитрий?
— Точно, — кивнул головой Бочаров, — я немало о том слышал.
— Говорили по–разному, — рассказывал Зайков жадно слушавшему Баранову, — баяли, что–де бороды у них большие в отличие от американских жителей, молятся они иконам и почитают священные книги.
— Староверы? — вскинулся Баранов.
Зайков сморщил дубленую щеку:
— Хм… Кто знает? То времена давние.
Он опустил пониже фонарь, и неверные штрихи на карте выступили явственнее.
— Вот сюда, — Потап показал очертания Чукотки, — русские в далекие годы приходили многажды. Выменивали соболя у оленных чукчей, но мех его был хуже, чем мех нашего сибирского. Ость не та, и подпушь слабее. Сибирскому соболю износа нет, а этот легок. Вовсе не то. Отличие большое. И это смущение вызвало. Чукчи на вопрос — откуда такая рухлядь? — отвечали: это–де мех иных людей, что приходят из–за моря. Там–де, мол, за морем, земля есть большая и зверя в лесах не счесть.
Потап сел к столу. Кашлянул в кулак.
— Ну–ну, — поторопил Баранов.
Зайков рассмеялся:
— Это песня длинная, Александр Андреевич. — Ткнул корявым пальцем в потолок. — Слышь, как гудит. Сей миг там и на ногах не устоишь… У нас время хватит на рассказы мореходские. Еще постой, надоест. За зиму все обговорим. — Посмотрел на потолок.
Шторм крепчал, и ветер уже даже не выл, но наваливался на землянку медведем, давил грузной тяжестью, глухо из бездны ворча с угрозой.
Фонарь раскачивало.
Баранов настаивал:
— Давай рассказывай.
— А в тебе жилка, видать, мореходская есть, — глянул на него с одобрением Зайков, — есть.
Баранов нравился ему больше и больше. Всякие люди встречались на долгом потаповском ватажном пути. Были и такие, что придут, но, глядишь, через год, два его нет. «А этот приживется, — подумал, — наверное, приживется».
— Ну так слушай, — сказал, — коли у тебя интерес есть, — И опять очертил на карте Чукотский нос. — Могил здесь русских много, — сказал, — и имена людей, захороненных в мерзлой этой землице, неизвестны. Первым сюда пришел и увидел пролив, отделяющий нашу землю от матерой Америки, Семен Дежнев, а позже неистовый и свирепый, не жалеющий ни себя, ни людей царев капитан Витус Беринг на боте «Святой Гавриил».
— Однако, — перебил Потапа капитан Бочаров, — сказать надо о Дмитрии Гвоздеве и Иване Федорове.
— Это так, так, — оборачиваясь к нему, подтвердил Зайков, — оба берега пролива на карту положили Гвоздев и Федоров, и, наверное, они–то первыми и увидели американскую землю.
Потом Зайков вновь пополз корявым пальцем по карте:
— Вот они, эти берега. Царев капитан Беринг пошел ниже и открыл Командоры и остров Святого Лаврентия.
— О Гвоздеве след сказать, — вступил в разговор Бочаров, — что по злому навету он в застенок попал, пытки великие претерпел и мучения.
— Точно, — поддержал Зайков, — а человек был гораздо честен. Не в пример иным многим. Ну да с мореходами по–всякому бывало. И по головке их власть предержащие гладили, и били по этим же головам. В застенке Гвоздев при правителе Бироне сидел. Едва — едва вконец морехода не уходили.
Фонарь стал гаснуть. Пламя забилось, зачадило. Резко ударила в нос горелая, чадная вонь.
Зайков поднялся, из плошки долил в фонарь китового жира, вытопленного с добавлением перетертой золы талины, чтобы, скапливаясь у фитиля, удерживала пламя ровным и светлым. То хитрости были ватажные, приобретенные годами.
— А что, — сказал, усаживаясь вновь за стол и оглядывая Бочарова и Баранова веселыми глазами По — тап, — повезло нам с китами. Истинно повезло. Так бы голодные, да и впотьмах, сидели.
Засмеялся. И луженное северными ветрами лицо его стало вдруг таким домашним, такие добрые морщинки лучиками разбежались от глаз к вискам, что трудно было поверить: сидит человек не в иркутском крепком доме, красно изукрашенном богатой деревянной резьбой, натопленном, обихоженном, но в заметенном снегом зимовье, на тысячи и тысячи верст от которого нет ни единого человеческого жилья.
Баранов, отрывая взор от приковывавшей его внимание карты, возразил:
— Когда кит твою байдару шибанул, я, грешный, решил — все, конец тебе, Потап.
— Пустое, — сказал Зайков и махнул рукой.
И так он сказал это «пустое», что Александр Андреевич и вправду понял: Зайкову случай тот был малостью, так как видеть ему пришлось много страшнее. Но в ту минуту, когда кит врезался в байдару и в фонтане брызг, подброшенная в воздух, она перевернулась, как щепка, испугался бы и крепкий духом.
Все же заметить надо, что случай этот для Потапа Зайкова прошел небесследно. Он крепился, виду не подавал, однако ноги у него стали ходить трудно после охоты, выручившей ватажников. И по утрам Зайков поднимался тяжело, как ежели бы что надломилось у него в пояснице. Кит его зашиб крепко. Но, надеясь на могучее здоровье, Зайков полагал: немощь пройдет. Однако время шло, а боли усиливались. Потап о том никому и словом не обмолвился.