После этого разговора минула неделя. Покрасов старался как можно меньше попадаться командиру на глаза, однако его неотступно мучил вопрос: звонила ли ему Варя? Старпом был человеком твердой воли, а тут растерялся и не знал, что предпринять, как оградить себя и Варю от несправедливых, как он считал, упреков Гаврилова? Было бы странным и удивительным, если бы он пришел к командиру и выложил ему все, как на духу. Нет, на такое он никогда не пойдет, даже если бы об этом просила Варя. «Я, Игорь, гордая, но никогда не стану в чем-либо упрекать отца, он дал мне все, чего я хотела», — говорила она. Да, она любит своего отца, и в этом нет ничего странного; ей не за что его упрекать, а тем более обижаться. У Гаврилова своя жизнь, но теперь и у Вари своя жизнь; казалось бы, чего ей беспокоиться? И все же, судя по ее разговорам, она боялась не столько за себя, сколько за Покрасова. «Я могла бы давно выйти замуж, — в порыве откровения говорила она отцу. — И ты, папа, не думай, что у меня нет на примете ребят. Но я хочу выйти замуж за человека, которого люблю и который любил бы меня больше всего на свете. Смешно, да? А ты, папочка, не смейся. В жизни порой бывает так, как и на войне: упредил противника, значит, победил. Сам же об этом говорил. Вот и я хочу кое-кого упредить. Знаю, что Покрасов старше меня, знаю, что у него есть дочь. Ну и что же? Человек он честный, ради меня сделает все, что попрошу. И потом, он безумно любит меня. Я не знаю, чем я ему приглянулась, но он безумно любит меня. И я прошу тебя, отец, не обижай Игоря. А то ведь он такой, что напишет рапорт и уйдет с корабля. А этого мне как раз и не хочется».
В субботу, когда Покрасов собрался сходить на берег, его пригласил к себе командир. Был он, против обыкновения, приветливым, усадил рядом и неожиданно спросил:
— Что, с Варей разговор был?
Покрасов помрачнел, ожидая, что сейчас Гаврилов вспыхнет, как в тот раз.
— Был разговор, Сергей Васильевич, — сухо ответил старпом и, не дожидаясь следующего вопроса командира, продолжал: — Не Варя мне звонила, а я ей. Мы говорили долго, и я открыл ей всю правду.
— Правду? — насторожился Гаврилов, жестко сдвинув к переносице брови. — Что вы имеете в виду?
— Правда та, Сергей Васильевич, что вы настроены против моих встреч с Варей.
— Смешно! — в сердцах воскликнул Гаврилов. — Пусть Варя сама решает... Не скрою, я пытался убедить ее, но... — Голос командира дрогнул. Он подошел к старпому ближе, заглянул ему в глаза, тихо, но твердо сказал: — Вы могли бы мне помочь, Игорь Борисович. Да, да, могли бы...
Покрасов с готовностью привстал.
— Убедите Варю, что она вам не пара, скажите, наконец, что вы... разлюбили ее. Что хотите скажите ей, но... будьте благоразумны. Варя еще в самой себе не разобралась...
Покрасов вымученно улыбнулся:
— Пусть сама решает. А врать я не могу, потому что люблю Варю...
Теперь, стоя на ходовом мостике, Покрасов вспомнил этот недавний разговор и про себя отметил: «Кажется, он сердит на меня...» Такой вывод старпом сделал после эпизода, случившегося при выходе корабля в море. Боцман Батурин замешкался с отдачей швартовых, и Гаврилов тотчас выговорил Батурину. Покрасову такая суровость со стороны командира показалась чрезмерной, и он заметил:
— Зря вы... Батурин всегда работает на среднем уровне...
Командир насупил брови:
— Я требую от каждого полной отдачи сил, мастерства и высокой политической бдительности. А работа на «среднем уровне» мне не нужна, ибо пользы от нее большой нет. Тут, да будет вам известно, важно сделать шаг вперед, в каждом деле увидеть свою высоту.
«Строго, хотя он дело требует, — подумал сейчас Покрасов. — И о кровавых рассветах, видно, не зря сказал...»
— Вы что, войну вспомнили? — напрямую спросил он.
— Угадали, — грустно отозвался командир. — Помните, у Михаила Дудина? «Еще мне снятся ночью звездной мои погибшие друзья»?
Покрасов хорошо знал эти стихи ленинградского поэта и с тревожно-щемящим чувством продолжил:
— «Жалеть уже о павших поздно, но забывать о них нельзя».
— Что верно, то верно, — забывать о павших нельзя! — подхватил командир, по всему обрадовавшись тому, что старпом разделяет его чувства. — Что до меня, — вновь заговорил командир, глядя на погрустневшего старпома, — то всех тех ребят, с которыми свела война, я не забыл... Стыжусь я, Игорь Борисович, одного — мы еще не достаточно ярко, порой сухо и без души пропагандируем боевые традиции. Помните, на партийном собрании вы говорили, что подвиг вызревает в буднях? Это, пожалуй, верно. Но кто эти будни обязан делать героическими? И я, Игорь Борисович, и вы, и замполит — все, кто обучает и воспитывает своих подчиненных.
Покрасов передернул покатыми плечами.
— Война многим судьбы перекосила, — тихо вымолвил он. — Одних сделала героями, о которых и поныне в народе идет слава, других обессмертила, а третьих... — Старпом задержал дыхание, договорил рассеянно: — Третьих и вовсе лишила клочка родной земли. Лежат где-то на дне морском...
Гаврилов дугой изогнул брови.
— Вы о ком?
— О своем отце, — пояснил Покрасов. — Другие могут к могилам и обелискам цветы принести, а я лишен такой возможности. Мой отец где-то в море погиб. Майор Кошкин обещает развязать «узелок».
— А что ответили из архива? — полюбопытствовал Гаврилов. — Комбриг говорил мне, что вы писали туда.
Покрасов нехотя ответил, что ему дали адрес ветерана, он написал ему, но пока тот не ответил.
С берега по радио запросили к аппарату командира корабля. Видно, дело неотложное, если дежурный по бригаде срочно вызвал его. Ему было ясно, что и в этот раз комбриг что-то затеял. После того злополучного случая, когда на учениях лодка «противника» ускользнула от атаки реактивными глубинными бомбами, капитан 1-го ранга Зерцалов (впрочем, не только он, но и начальник штаба) усилили внимание к «Ястребу». Эта опека хотя и вызывала в душе Гаврилова неприятный осадок, однако не злила его, не выводила из себя, как бывало с ним раньше. Еще час назад он и мысли не допускал, чтобы в суровой и напряженной обстановке дозора его могли отвлечь, как он считал, от решения той главной задачи, ради которой сторожевой корабль находился в море вот уже пятые сутки. Однако же берег вызвал его на связь.
Гаврилов прислушивался к голосу в динамике. Голос этот раздражал его; казалось, не дежурный говорит с ним, а сам Зерцалов, интонации точь-в-точь его.
— Чайка, я — Береза, к вам убыл Первый. Прошу принять меры для посадки вертолета...
Первый — это позывной комбрига. «Опять его сюда несет, — едва не ругнулся вслух Гаврилов. — Похоже, теперь с меня глаз не спустят. Ну и подвел меня старпом».
— Береза, я — Чайка, — спокойно отвечал Гаврилов, — вас понял. Корабль к приему вертолета будет готов.
Гаврилов какое-то время стоял без движения, осмысливая новость, и только потом обернулся к старпому.
— Комбриг к нам жалует, — без всякого энтузиазма сообщил он.
— Один? — насторожился старпом.
— С ним, видно, еще кто-то будет из штаба. Как же, командир «Ястреба» ершистый, его надо приструнить. Так, да?
— Факт, ершистый, — весело ответил Покрасов. — Видно, у комбрига затаенная жажда опекать «Ястреб», потому как на нем командир, убеленный сединами, а старпом — безусый, да еще претендент на командирскую должность.
«Ишь ты, рысак! — усмехнулся в душе Гаврилов. — Захотелось ему быть командиром. Погоди, браток, не торопись, поначалу раскуси себя, узнай, на что способен, а потом уж и корабль взвалишь на свои плечи».
С этого момента Гаврилов только и думал о том, когда над кораблем покажется вертолет. А его все не было, и капитана 2-го ранга охватило предчувствие чего-то недоброго. Корабль пока лежал в дрейфе, но он уже дважды обошел остров, вспугнув с его каменных выступов тысячи морских птиц, и такой шум они подняли, что хоть затыкай уши; осмотрено побережье вдоль крутого берега. Ничего подозрительного пока не обнаружено. В переговорах с берегом Гаврилов почувствовал какие-то недомолвки, но задавать вопросов не стал: сдерживало его то, как бы рядом с дежурным не оказался комбриг.
Корабль дал ход, и теперь шел в стороне от фарватера. Небо прояснилось, тучи ушли на запад. Солнце светило тускло, словно через слюду. Гаврилов не знал, долго ли еще придется ждать комбрига, но счел нужным объявить по корабельной трансляции о его прибытии, старпому поручил обойти корабль, а замполиту побеседовать с людьми на боевых постах и командных пунктах.
— Я вижу, что визит комбрига вас почему-то насторожил, — невольно вырвалось у Покрасова.
Командир заходил по мостику, о чем-то напряженно размышляя, и выражение его лица не понравилось старпому, но больше он и слова не обронил. Гаврилов остановился рядом с Покрасовым, посмотрел ему в глаза.
— Вы угадали, сообщение с берега меня насторожило, — неторопливо и спокойно сказал Гаврилов. — Однако надеюсь, Игорь Борисович, вы не причислили меня к тем, кто трепещет перед начальством? Только говорите прямо, без намеков.
— Что вы, Сергей Васильевич! — воскликнул старпом. — Вам палец в рот не клади...
— Спасибо за комплимент...
Невольно в душу Гаврилова закрался холодок — зачем комбригу понадобилось быть на корабле? Когда замполит Лавров высказал предположение, что, видно, Зерцалов хочет проверить, как экипаж несет службу, а заодно и поглядеть на действия командира, Гаврилов вспылил:
— Чего меня проверять? Я весь как на ладони, ничего не таю, ничего не скрываю. И хорошее, и плохое... — Он привычно оглядел серо-пенистое море; снова в небе появились тучи, солнце пропало, даже потемнело все вокруг, вода стала черной, как деготь. — Ты, Федор Максимович, пойми одно, если командир станет врать начальству, ему больше нечего делать на корабле, ибо люди перестанут верить ему. А вера, сам знаешь, даже на золото не меняется. Вера — это как сердце: если остановится, то конец. Ну, а если отчего волнуюсь, то в себе ношу, ни к кому за помощью не иду.