— Я тебе кое-что расскажу... Знаешь, что заснял неизвестный фотограф? Это барак номер один, где фашисты пытали советских военнопленных. До смерти избивали их, а тех, кто не соглашался с ними сотрудничать, уводили к большому рву у самого моря и расстреливали. Я лежал вот на этом столе, меня били шомполами, пока не потерял сознание. Потом бросили в холодный сарай. Всю ночь лежал на голой земле, окоченел, думал, что конец мне. Но пришел в себя. Потом меня снова били. Они хотели, чтобы я дал согласие стать их агентом. — Кречет передохнул. — Но ты, Тарас, знаешь меня. Я бы предпочел измене пулю в сердце.
— Зачем ты мне все это говоришь? — прищурился Горбань.
Кречет посмотрел ему в лицо: серо-зеленые глаза сузились, налились злобой.
— Ты все еще меня не понял? — усмехнулся Кречет. — Я постараюсь объяснить... Где ты взял это фото?
Горбань набычился:
— Черт его знает! — проклиная Грейчуса за улику, прикинулся несведущим Горбань. — Ума не приложу.
— Странно... — усомнился Кречет. — А ты, случаем, там не был?
Горбань весь напрягся, как тигр для прыжка.
— Я? — И недобро усмехнулся. — Вася, ты что болтаешь? Если сам там побывал, других не марай.
И тут Кречета прорвало.
— Врешь! — крикнул он. — Шрам-то на лице небось от шомпола? Такие шрамы я видел у пленных.
«Ну что ж, сам ты себе вынес приговор», — усмехнулся Горбань. Он посмотрел на часы — скоро семь вечера. Как жаль, что сейчас не ночь.
— Успокойся, Вася, — заюлил Горбань. — Шрам у меня от осколка. Я сам такой: как вспомню войну — сердце кровью обливается. Вместе мы хлебнули горя. Ты — в плену, я — в боях. Чуть калекой не стал.
Кречет молчал, насупившись.
— Вася, чтобы не тревожить тебя, вот что сделаем, — Горбань взял из его рук фотокарточку и порвал ее на мелкие кусочки. — Вижу, она щекочет тебе нервы.
«Зря я расшумелся, — спохватился Кречет. — Надо бы карточку майору отнести...» И вроде бы равнодушно проговорил:
— Держишь у себя в доме всякое дерьмо. Я-то знаю тебя не один год. — Кречет натянуто улыбнулся и вдруг спросил: — Тарас, в каком ты госпитале лечился?
Горбань, укладывая вещи в чемодан, искоса глянул на него:
— Тебе, Вася, зачем это знать? Может, назвать и своего лечащего врача?
— Да ты не злись. Так спросил... Может, в том госпитале ветераны работают. Съездить туда могли бы с тобой. Сам же говорил, что с ветеранами войны надо общаться...
«Врешь! О госпитале спросил не случайно», — подумал Горбань.
— Вот что, признаюсь тебе, как другу, — сказал он. — Не лежал я в госпитале. Выловили меня из воды рыбаки наши и доставили в дом старого помора. У него была дочь-медичка. Красавица! Она и выходила меня. Понимаешь, три месяца прожил у нее под боком. Скрыл это. Мне бы дезертирство пришили. А за это, сам понимаешь, в войну...
— Ты ж говорил: у тебя есть справка, что лежал в госпитале?
— Ну и что? Говорил, говорил, — передразнил его Горбань. — Есть она. В моем личном деле...
— Где ж достал?
— Дочь помора все устроила. — Горбань зевнул. — Хотел жениться на ней, да сорвалось... Нашла другого. Зачем ей хромой?
— Оно верно... — зевнул Кречет. — Что и говорить, хлебнули мы с тобой лиха... В Москву с женой едешь?
— Один... На кого же хозяйство оставишь?
— Сына моего не мог бы в Москве проведать?
Горбань покачал головой — времени, дескать, в обрез.
— Жаль. Я хотел Петру рыбки передать...
Они вроде бы успокоились, но оба понимали, что дружба у них кончилась.
— У тебя был майор Кошкин? — спросил Кречет.
— Приходил.
— Когда?
— Вчера вечером. Пристал, как пиявка, со своими вопросами.
— Небось про отца спрашивал?
Горбань нахмурился, брови у него задвигались, по всему было видно, что этот разговор ему не по душе.
— И про отца старпома спрашивал... Да я ж с его отцом не плавал. Как мне помнится, ты, до прихода к нам на катер, служил на том тральщике, где Покрасов-старший находился. Так ведь?
— Приходилось... Тонули вместе...
Горбань улыбнулся:
— Вот, вот, тонул. Съезди к старпому в соседнюю бухту и расскажи ему про это. Знаешь, где он теперь? На сторожевом корабле «Ястреб».
«А чего мне не знать, если мой сын дружил с дочерью командира этого корабля Гаврилова».
— Покрасову уже послал письмо — попросил Кошкин. Дотошный майор...
— Небось докопался до твоей службы на тральщике?
— Докопался. Тарас, а ты правда в плену не был?
— Нет, Вася, не был. Кстати, вот ты — был, а разве я кому сказал об этом? Может, у тебя там не все гладко было. Опять же какое мне дело?
«Вот куда гнешь, Тарас».
— У каждого своя дорога в жизни...
— Правильно, Вася! — поддакнул Горбань и с обидой в голосе: — У меня нынче день рождения, а ты даже не поздравил.
— Замотался...
— Послушай, Вася, может, мне завтра с утра сходить к майору Кошкину? — с напускной доверительностью, чтобы рассеять настороженность Кречета, заговорил Горбань. — Сознаюсь, дескать, не лежал в госпитале, а справку достала дочь помора.
Он выпрямился, Кречет увидел в его взгляде стальной блеск, так, пожалуй, горят глаза у охотника, который настиг зверя: осталось выстрелить — и добыча в руках. Кречет сделал над собой усилие, чтобы ни один мускул не дрогнул на лице.
— Конечно, сходи. Он будет рад тебя видеть. У Федора Герасимовича светлая голова, какой-то особый нюх. Вот, к примеру, взялся искать отца Покрасова и многое уже выяснил, даже узнал название корабля, на котором Покрасов-старший сделал свой последний шаг. Ума не приложу, как это ему удалось, времени ведь столько прошло...
— Чекист. Потому, Вася, и нюх острый. — Горбань слово «чекист» произнес с протягом, вроде бы уважительно, но в его заметно осипшем за эти минуты голосе слышалась затаенная злоба. — Погодь, я сейчас, — он шмыгнул на кухню. Притащил бутылку коньяка, кое-что закусить и все это положил на стол.
— Садись, по чарке пропустим за именинника. — Он широко и, казалось, по-доброму улыбнулся. — Да и на дворе знобко, дождит. Для сугрева...
Кречет забеспокоился, сказал, что ему надо еще быть в правлении колхоза — как бы не опоздать на рейсовый катер.
— Успеешь! Пожелай мне, Вася, успешной поездки в Москву.
Они выпили по одной, по второй рюмке...
— Выпил я, Тарас, за твое здоровье, — сказал, захмелев, Кречет, — чтоб жил справно и никакая муха тебя не кусала.
— Спасибо, Вася, — Горбань похлопал Кречета по плечу. — Мы с тобой морем крещенные! Что нам муха. Чихал я на тех, кто хотел бы меня укусить.
— Такого не допущу! — хмелея, горячился Кречет. — Тебя? Фронтовика? Горло перегрызу... Ты мой старый друг. Вместе тонули на горящем корабле.
— Кошкин, видно, не попадал в такое пекло?
— Хрен он был там, где мы с тобой...
Горбань плеснул еще в рюмки. Кречет пить больше не стал, грузно поднялся из-за стола, сказал, что ему пора и честь знать.
Горбань потер ладони рук:
— Провожу тебя. На своем катере в колхоз доставлю...
— Ну что ж, доставь...
Они шли вдоль высокого обрыва, у основания которого бились волны залива.
— Знаешь, что я надумал? — сказал Кречет. — Вот перезимую, а летом махну в родные края.
— Это почему?
— Не могу тут больше. Тяжко стало. Годы уже не те. Постарели мы, Тарас. Ты на три года младше, а тоже весь сивый. Хочешь, уедем вместе? У нас там председатель райисполкома — ветеран. Поможет...
— Надо подумать, Вася. За сердечное приглашение благодарствую. Ты вроде родного брата стал. Без тебя мне тут не жить. От скуки зачахну.
«Врешь, вижу тебя насквозь, — подумал Кречет. — А вот выпил я, кажется, лишку...»
Дождевые капли стегали его по лицу, он с трудом передвигался по скользкой тропе.
— Дай руку, Тарас, а то в овраг свалюсь, — он остановился, глянул в сторону порта: суда, стоявшие на рейде, светились яркими огнями. — Куда мы идем?
— К причалу, там мой катер. На тот берег вмиг доставлю...
Кречет хотел было ухватиться за протянутую Тарасом руку, но поскользнулся — едва не упал:
— Фу, дьявол! Можно насмерть зашибиться...
Тарас Иванович вынул из кармана плаща фонарик. Белый луч, словно лезвие кинжала, рассек темноту, осветил край обрыва, спиной к которому в это время стоял Кречет. Горбань подумал: «Тут самое подходящее место...»
— Ну-ка, посвети сюда. Кажется, я запачкал брюки, — сказал Кречет.
Горбань направил луч света к его ногам. Кречет нагнулся, стал подворачивать брюки. «Стукнуть его по башке — и делу конец, — сжал зубы Горбань. — Нет, бить не стану. Кошкин сразу смекнет, в чем дело. Пусть сорвется с обрыва...»
— Перепил я, Тарас. В голове мутит, — покачиваясь, выпрямился Кречет.
Горбань вдруг кинул свет фонаря в лицо Кречета.
— Не шуткуй, Тарас!..
Метнувшись вперед, Горбань толкнул его в грудь.
Через несколько мгновений где-то там, внизу, на каменистом берегу, раздался приглушенный шлепок. И — ни звука. Горбань съежился, точно его прохватило сквознячком. Поначалу растерялся — хотел было спуститься к месту падения Кречета, чтобы проверить, насмерть ли тот разбился. Но раздумал: можно оставить следы. Подошел к краю обрыва, дрожащей рукой включил фонарик. Кречет лежал неподвижно на камнях, подвернув под себя правую ногу.
«Вот и разошлись наши дороги, Вася, — промелькнуло в голове Горбаня. — Теперь нам с тобой делить нечего».
Он погасил и спрятал в карман фонарик, заспешил домой. Дождь полил как из ведра. Горбань воспрянул духом: вода смоет его следы.
«Теперь Кречет ничего не расскажет Кошкину, — успокаивал себя Горбань, трясясь как в лихорадке. И вдруг вспомнил Гельмута Шранке: — Ишь, выдает себя за какого-то Петраса Грейчуса. Съезжу в Москву и погляжу, как быть дальше. Может, уберу и этого Гельмута...» С тех пор как Шранке прибыл с той стороны, Горбань не забывал его ни на минуту. Поначалу даже страх одолел — что делать? Но вскоре успокоился: заметил, что Шранке без него, Горбаня, как без рук. Даже поехать в столицу боится, ссылаясь на какие-то важные дела. Наверняка врет, там ведь его могут схватить.