— А это что? — Гаврилов надломил брови. — Сделать повторную приборку!
— Есть! — Боцман шмыгнул вниз по трапу.
Гаврилов зашел в штурманскую рубку. Озеров что-то писал.
— Письмо матушке? — поинтересовался командир.
— Лоцию корректирую...
— Потом доложите мне...
Гаврилов спустился на палубу. Тут к нему подошел старпом.
— Сергей Васильевич, вы могли бы зайти ко мне в каюту?
— Что у вас?
Покрасов ответил уклончиво:
— Есть одно дело...
— У вас что-то серьезное? — Гаврилов следом за старпомом вошел в каюту.
— Письмо я получил от рыбака. Он знал моего отца, плавал с ним на корабле. И даже тонул вместе... Я хочу, чтобы вы прочли его. Но прежде я хотел бы кое-что уточнить. Ваш корабль, кажется, конвоировал «Марину Раскову»?
Гаврилов насторожился:
— Не один наш. Мы уже беседовали на эту тему.
— Да, но вы кое о чем умолчали.
Гаврилов застыл в кресле, не смея шевельнуться. Посмотрел на Покрасова с укоризной.
— Не понял вас, — тихо промолвил он. — Прошу пояснить.
Покрасов достал из ящика стола листок бумаги:
— Прочтите. Это письмо от бывшего военного моряка Василия Петровича Кречета.
«Странно, а мне он ничего такого не говорил», — подумал Гаврилов, вспомнив рыбака.
— Может, подсказать вам, где он живет? — вызывающе продолжал старпом. — В соседней бухте. Могу дать его адрес. Кречет в годы войны плавал в тех местах, где случилась трагедия...
— К чему дерзить, Игорь Борисович? — прервал старпома Гаврилов. — Я знаю Кречета. Работает он в рыболовецком колхозе «Маяк». Его сын Петр учится в Москве. Да, в войну Кречет храбро воевал, не раз был ранен.
— Значит, вы ему доверяете? — Покрасов улыбнулся, но эта улыбка была мстительной, в ней сквозила враждебная холодность.
— Разумеется. Тот, кто не раз смотрел в глаза смерти, не станет кривить душой. Но вы, Игорь Борисович, не торопитесь с приговором. Я ведь не подсудимый, а вы не прокурор. И вообще, в любом деле не следует торопиться, важно все учесть, продумать. Помнить об этом вам не мешает. Хорошо, я прочту письмо Кречета.
— Извините, — огрызнулся недобро Покрасов.
Читал письмо Гаврилов про себя, строчки пробегал глазами неторопливо, вдумываясь в каждое слово. «Корабль, на котором я плавал вместе с твоим отцом, погиб, — сообщал Кречет Покрасову. — Но ты, Игорь, должен знать, как все это было. Я сейчас приехать к тебе не могу. Так вот, слушай... На корабль, где служил минером твой отец, я попал весной сорок четвертого года. В начале августа для нас выдались горячие деньки: фашистские субмарины рыскали волчьими стаями. В это время они впервые применили против наших кораблей и судов в Карском море акустические торпеды. Сейчас уже не помню, сколько мы потеряли кораблей — годы-то прошли немалые! Лучше приведу некоторые данные из книги «Северный флот в Великой Отечественной войне».
8 августа из Архангельска в порт Диксон вышел очередной конвой «БД-5» («Белое море — Диксон № 5»), состоявший из транспорта «Марина Раскова» и тральщиков № 114, 116, 118. До выхода конвоя в Карском море вражеские подводные лодки не обнаруживались и наш флот не имел потерь. Это, очевидно, несколько притупило бдительность командира конвоя капитана 1-го ранга А. З. Шмелева. Из чего я делаю такой вывод? А вот послушай. Вечером 12 августа, когда конвой находился в Карском море в 60 милях западнее острова Белый, у днища транспорта «Марина Раскова» раздался глухой взрыв. Командир конвоя решил, что корабли попали на минное поле, и принял все меры к тому, чтобы мы скорее покинули это опасное место. Он приказал двум тральщикам подойти к транспорту и взять на борт людей. Думаешь, Игорь, мы успели оказать судну помощь? Ничего подобного! Наши корабли уже были на подходе к «Марине Расковой», когда в кормовой части «ТЩ-118» раздался такой же глухой взрыв. Нашему «ТЩ-114» все же удалось подойти к судну и встать на якорь, чтобы ускорить спасательные работы и не маневрировать на минном поле. Все шло хорошо, и вдруг у борта нашего корабля раздался взрыв. Тральщик развалился пополам и стал тонуть...
Ох, и хлебнули мы тогда соленой воды! Ты не представляешь, что делалось. А позже выяснилось, что в этом районе минного поля вовсе не было! За нами охотились, как пираты, фашистские подводные лодки, вооруженные новыми акустическими торпедами. Торпеды самонаводились на корабль по шуму его винтов и взрывались от его магнитного поля или удара в борт. Уклониться от такой торпеды обычным маневрированием было невозможно, так как торпеда все время шла на шум винтов. Словом, мы оказались в роли подопытных кроликов. Тогда погиб почти весь экипаж, в том числе и командир конвоя капитан 1-го ранга Шмелев. Твой отец был ранен и вместе с другими находился на спасательном плотике. Море тогда штормило, и плотик не нашли. А нас, к счастью, подобрал другой корабль.
Я все еще и сейчас уверен, что наш корабль погиб в какой-то степени и по вине акустика. Фашистская лодка шла рядом, но он не обнаружил ее, хотя, как потом говорили ребята, оставшиеся в живых, акустик дело свое знал, но, видно, в этот раз прохлопал... Я, когда еще учился в школе, страшно не любил математику. И зря — наука точная, да и вся наша жизнь сплошная математика: где прибавил, где отнял, только успевай решать задачку. Так и в военном деле.
Твой отец был храбрым человеком. В то лето он ездил домой, а когда вернулся, сказал, что у него будет малыш. Жаль, что не довелось ему познать отцовское счастье. Говорят, что время исцеляет раны. Может быть. Но я не забыл войну, ребят своих, они живут во мне. Добрые ребята живут во мне, только не тот акустик, что, может быть, подвел корабль».
Гаврилов почувствовал, как вспыхнули щеки, будто опалило их огнем. Но он старался ничем не выдать своего волнения. Передохнув, читал дальше: «Я тебя очень хотел повидать, адрес твой мне дал майор Федор Герасимович Кошкин, но сейчас остался за председателя колхоза, а тут путина. Времени никак нет. Жду тебя, дорогой Игорек, в гости. Встреча с тобой будет для меня встречей с твоим отцом. Помни о нем и не забывай. Я вот тоже хлебнул горя на войне, но, как видишь, жив. Я рад, что ты любишь своего отца, у него было море, и у тебя оно есть, а это, Игорь, немалое богатство. И чтоб память твоя к отцу не угасала...»
Капитан 2-го ранга задумчиво свернул листок, молча отдал его Покрасову, посмотрел в иллюминатор и, словно наяву, увидел свинцовое море и горящий транспорт. С палубы «Марины Расковой» в кипящую воду прыгали люди. Отчаянные крики, стоны раненых... Тральщик спешил им на помощь. Горящее судно уже около него, рядом. Наш «ТЩ-114» стал на якорь. И тут в его борт угодила фашистская торпеда. Раздался оглушительный взрыв, и тральщик, разломившись пополам, стал тонуть. Гаврилов очнулся в воде. Волны бросали его из стороны в сторону, но он упрямо и неистово плыл. В голове навязчиво стучала мысль: только бы не одолела судорога. Неподалеку увидел небольшой плотик. Рванулся к нему, гребя руками воду изо всех сил. Рывок! Еще рывок! И он цепко схватился руками за дерево.
Прошлое мигом пронеслось перед глазами командира «Ястреба». На лице Гаврилова выступил холодный пот. Сказал глухо, словно говорил с Покрасовым через переборку:
— Да, так все и было. Правда, в одном Кречет напутал...
— В чем? — насторожился старпом.
— Он пишет, что командира тральщика подвел акустик. Но это далеко не так.
— Вы же сказали, что верите каждому его слову!
— Ты не шуми, Игорь Борисович, — оборвал Покрасова командир. — Имей терпение выслушать до конца. — Голос его вдруг обрел твердость и ясность, и это несколько покоробило старпома. — К горящему судну, как пишет Кречет, пошли два тральщика, «ТЩ-114» и «ТЩ-118». Первым шел «ТЩ-118», и он первым был торпедирован. Поначалу думали, что корабли попали на минное поле. Но акустик второго тральщика, уже стоявшего на якоре, услышал шумы винтов подводной лодки и тут же доложил командиру. Но тот не сразу поверил акустику, и пока размышлял, лодка выпустила по кораблю торпеду. И не простую торпеду, от которой на воде появляется воздушный пузырчатый след, а электрическую, бесследную, с акустическим самонаведением.
— Откуда вам это известно?
— Известно, Игорь Борисович. Акустиком был я. В тот поход я был направлен на «ТЩ-114» с другого корабля и еще не знал всех людей на нем, поэтому не был знаком ни с Кречетом, ни с твоим отцом.
Слова Гаврилова ошеломили Покрасова. Он растерялся, не знал, о чем еще спрашивать. Его, как иглой, уколола острая мысль: «Гаврилов виновен в гибели моего отца! Это из-за него командир тральщика не смог атаковать лодку, и она выпустила по кораблю торпеду». Старпом взглянул на командира. Гаврилов молчал, о чем-то задумавшись.
— Значит, это по вашей вине... — начал было Покрасов, но командир прервал его:
— Не усложняй жизнь, Игорь Борисович. — Гаврилов тяжело перевел дыхание. — Я ведь тоже тонул вместе со всеми, но не судьба...
Он все говорил и говорил, вспоминая детали того трагического дня войны. Потом умолк, ожидая, что скажет старпом. Но тот упрямо молчал. «Кажется, он понял, что моей вины нет», — подумал Гаврилов.
Он давно уже не вспоминал свою боевую юность и так разволновался, что повлажнели глаза.
— Ты знаешь, что такое фациес? — спросил он старпома после раздумий. — Лицо по-латыни. Так вот я свое лицо никогда не менял. Война перепахала мой характер. Я научился ненавидеть врага. Это, Покрасов, не простое дело — ненавидеть! Во имя правого дела, во имя своего счастья и счастья своей Родины я убивал врагов. Ты думаешь, это было легко?..
Покрасов молчал.
Гаврилов испытывал тяжесть в груди: воспоминания тех лет, когда на его глазах гибли его друзья и товарищи, держали его в нервном напряжении, он чувствовал себя угнетенным. И больно ему было не только за себя. Ему передалась и та боль, которую испытывал Покрасов. Вот он сидит рядом, опечаленный, взволнованный. Гаврилов даже слышит, как гулко бьется его сердце.