— В молодости я был бесшабашным матросом и не знал, что такое кровь, — вновь доверительно заговорил капитан 2-го ранга, косясь на старпома из-под насупленных бровей. — Мне казалось, что никогда на моих глазах не появятся слезы. Но я жестоко ошибся и в бою как бы заново открыл себя. Нет, меня не испугали взрывы бомб, огонь на палубе корабля, осколки... Меня до боли потрясло другое — я впервые увидел, как гибли люди. Гибли без страха, о помощи не молили. Нет! Они сознательно шли на смерть. Представьте такую картину. Корабль объят пламенем, моряки спешат спустить на воду спасательные шлюпки. Их человек сто, плюс еще экипаж судна «Марина Раскова». Кругом — огонь и вода, море и небо... Да, ненависть помогала нам глушить в себе боль. В те роковые минуты я испугался, Игорь Борисович. Не стану душой кривить — испугался. Не хотелось глупо умирать... А вообще-то мне чертовски повезло. Я нес вахту акустика, обнаружил фашистскую лодку и доложил командиру. Он велел посадить на вахту другого, а меня вызвал на мостик и сказал, мол, какая тут может быть лодка, если «Марина Раскова» подорвалась на вражеской мине. Но ошибся не я, Игорь Борисович, а командир. Взрыв раздался в тот момент, когда я находился на мостике. Корабль стал тонуть. Время для меня, казалось, остановилось, каждой клеткой своего тела я понял, что могу погибнуть. Зря погибнуть, понимаешь? Чего я боялся, так это глупой смерти. Лучше погибнуть в открытом бою, чем тонуть...
— Как, по-вашему, виноват командир в гибели корабля? — нетерпеливо спросил Покрасов.
— Нет, — возразил Гаврилов. — Он все равно ничего бы не успел сделать: так быстротечна и скрытна была атака конвоя фашистской лодкой. К тому же все думали, что корабли подрываются на минах...
Гаврилов умолк. В каюту с палубы доносились голоса моряков, и один из них — мичмана Демина.
— Виктор, — спрашивал мичман кого-то на палубе, — командира не видел?
— Может, он у Покрасова?
— Командир в каюте старпома не бывает, — ответил Демин. — У них, как я заметил, возник какой-то конфликт.
Покрасов невольно покраснел, ему стало неловко. Глухим, сдавленным голосом он сказал:
— Я хочу все знать о своем отце. Это и побуждает меня вести поиски.
— Я готов вам помочь, — повеселел капитан 2-го ранга. — Но обвинять меня в гибели вашего отца...
— И все же в этой истории мне не все ясно, — резко произнес Покрасов. — Я что вам скажу, — сжимая в руках фуражку, продолжал он, — вы — командир, и я готов выполнить любой ваш приказ. Но отец... Моя жизнь — это частица его жизни. В том бою он достойно принял смерть, другие поторопились покинуть горящий корабль.
— Вы там не были, ничего не видели, а берете на себя право кого-то обвинять, — с неприязнью возразил Гаврилов. — Кстати, сам я тоже в шлюпку не попал.
Покрасов продолжал с холодной жестокостью:
— Командир, как я понимаю, это — должность. Но, позволю заметить, это прежде всего личность.
— Верно, личность, — согласился капитан 2-го ранга. — Но командир еще и учитель. Ему и доверить себя негрешно, душу свою открыть.
— Возможно, — процедил сквозь зубы Покрасов. — Но у вас, как мне кажется, слепая вера в учителя, и то, что вы делаете, порой идет не от сердца, а от должности командира. Извините, но порой вы любуетесь собой. Как же — фронтовик! Герой!
Слова старпома словно хлыстом ударили Гаврилова по лицу. Он усмехнулся, отчего под глазами сбежались в пучок морщины.
— Не все имеют право судить своего учителя, — сдержанно заметил он. — Пусть для вас я плохой, но все же командир, стало быть, и ваш наставник. Нет, не все имеют право судить учителя.
— А кто имеет право?
— Тот, кто выстрадал себе право на суд. Вы этого преимущества пока не заслужили. К тому же судья должен быть чище подсудимых.
Лицо старпома залила краска. Он спросил почти машинально:
— Вы о чем?
— О том, что случилось при высадке осмотровой группы на шхуну.
Покрасов попытался улыбнуться, но улыбка получилась какой-то неестественной, это даже заметил Гаврилов.
— Я не мог предвидеть печального исхода, — решительно заявил старпом.
— Командир обязан все предусмотреть! — грубо заметил капитан 2-го ранга. — Вам следовало первым подняться на судно-нарушитель. Вы ближе других стояли к его борту, но не вы сделали шаг к опасности.
— Да, я мог первым подняться на палубу судна, — сгорая от стыда, признался Покрасов. — Но я увидел в руках «рыбака» пистолет и... Нет, я не испугался... Поначалу хотел ударить нарушителя по руке, а уж потом прыгать на палубу судна. И тут меня опередил матрос Климов... Еще мгновение — и раздался выстрел.
— Мне показалось другое... — не договорил Гаврилов.
— Трусость? — вырвалось у Покрасова.
— А что же еще?
— Нет! — взвился Покрасов. — Я просто замешкался...
— В стороне от фарватера, — с усмешкой повторил Гаврилов. В его серых глазах затаилась грусть. Он обжег взглядом старпома и непоколебимо подчеркнул: — У нас с вами есть свой фарватер — это наша воинская жизнь! И мы, Игорь Борисович, не можем жить в стороне от фарватера.
Старпом высокомерно взглянул на Гаврилова:
— У меня тоже есть свой фарватер... Я мог стать инженером, физиком, врачом, наконец, просто рабочим. Но я стал офицером. Меня никто не агитировал стать военным. Я сам попросился на военный флот. Когда впервые из рук мичмана взял тельняшку, у меня дыхание захватило...
— Вместе с морской тельняшкой на складе мужество не выдают, Игорь Борисович.
— По-вашему, я трус? — голос Покрасова прозвучал тихо, надломленно. — Героем я себя не считаю, но и трусом никогда не был. Не переношу тех, у кого заячьи повадки.
— Вы тоже командир, только рангом ниже, и тоже учитель. А какой вы урок преподали людям? — Капитан 2-го ранга достал сигареты, хотел было закурить, но раздумал. — Терять людей или ставить под удар корабль мы, Игорь Борисович, не имеем права.
Покрасов, задумавшись над словами командира, умолк.
— Вот вы сказали о корабле, — наконец заговорил он. — Я люблю корабль, Сергей Васильевич. Да, люблю!
— Корабль — не девушка, чтобы ему объясняться в любви, — заметил Гаврилов. — Я в том смысле, что он не стареет. Корабль, на котором я плавал в годы войны, погиб. А я до сих пор вижу его будто наяву. Кажется, что я потерял частицу самого себя. Что, не верите?
— Что-то по вам не видно, — усмехнулся Покрасов.
— Благодарю за откровенность. И, позволю заметить, я не в обиде за эти слова. Человек вы молодой, пороха не нюхали, не то что ваш отец...
Они помолчали. Каждый думал о своем. Наконец Гаврилов встал.
— Я рад, что вы узнали, как и где сражался ваш отец, — тихо и неторопливо заговорил капитан 2-го ранга. — Надеюсь, теперь по-другому станете относиться к своей службе на морской границе. Еще адмирал Нахимов говорил, что дело духовной жизни корабля есть дело самой первостепенной важности и каждый из служащих, начиная от адмирала и кончая матросом, имеет в нем долю участия. Я хочу, чтобы ваша доля на корабле была весомой.
«Теперь, пожалуй, поздно говорить об этом», — грустно подумал Покрасов. И в раздумье сказал:
— Я это сделаю на другом корабле. «Ястреб», видно, не для меня.
Старпом молча вышел из каюты.
Покрасов вдруг ощутил страшную усталость и душевную боль. Он спрятал письмо ветерана в стол, размышляя, когда сможет встретиться с этим человеком. Ведь Василий Петрович Кречет знал его отца! «Подробности я расскажу тебе потом, когда приеду...» Эти строки из письма заставили Покрасова невольно задуматься. Что еще знает ветеран? Но тут же другая мысль вытеснила все остальное — наверное, расскажет, как удалось ему спастись. Все ясно: судьба играет человеком.
Неожиданно дверь каюты снова открылась, Покрасов обернулся. На пороге стоял Гаврилов. Старпом поднялся.
— Сидите, пожалуйста, — капитан 2-го ранга подошел к нему так близко, что Покрасов в его глазах увидел искорки. — Вы сказали, что на корабле погиб и ваш отец?
— Я сказал правду.
— Я не о том, — командир выпрямился. — Вы же Покрасов, а у того минера, как я вспомнил сейчас, была другая фамилия. Как же так?
— У меня был отчим, он и дал мне свою фамилию, — пояснил старпом.
Гаврилов, ссутулившись, вышел из каюты.
Покрасов прилег на койку. Впервые в жизни ему не хотелось выходить на палубу. Не хотелось видеть ни моря, ни кораблей. Он лежал с открытыми глазами, грустно смотрел в белый подволок. «Отец погиб в сорок четвертом, отчим умер от ран в пятьдесят шестом, — подумал Покрасов. — Одна мать осталась. Эх, милая и добрая мама, как мне сейчас тяжко...»
На переборке тикали часы. Покрасов встал, сел к столу и начал торопливо писать рапорт. «Я принял решение, у меня нет другого выхода».
Покрасов без стука вошел в каюту, и это удивило командира. Хотел было сделать замечание, но что-то удержало. Он поднялся из-за стола, закрыл вахтенный журнал, который просматривал, и только тогда пристально взглянул на старпома. Лицо Покрасова было холодным и каким-то неприступным.
— У вас что-нибудь срочное?
— Срочное, — глухо отозвался Покрасов. Он решительно шагнул к командиру и протянул ему рапорт: — Я решил уйти с корабля. Это дело моей чести...
Гаврилов прочел рапорт, и какая-то щемящая грусть охватила его. Покрасов объяснил свою просьбу списать его с корабля «сугубо личным делом», но за этой фразой скрывалось, видимо, что-то важное, о чем он Гаврилову не сказал. И все же командиру от этого было не легче. Он положил рапорт на стол и, глядя на Покрасова, спросил:
— Вы это серьезно?
— Да. Вы же сами как-то говорили, что у каждого в жизни есть свой корабль. Есть он и у меня...
Гаврилов размышлял. Он пытался угадать, что толкнуло старпома на такой шаг. Но ответа так и не нашел. Взглянул на Покрасова из-под насупленных бровей, сказал чуть слышно:
— Жаль... — Гаврилов взял со стола рапорт, еще раз пробежал его глазами и снова положил. — Я не знаю, что побудило вас сделать такой шаг... Будь жив отец, он не одобрил бы ваше решение...