Зажигается лампочка под зеленым абажуром на столе в кабинете Ленина.
Луч прожектора освещает у портала а р т и с т а, который в нашем спектакле будет играть роль Владимира Ильича Ленина. Пока ничто нам об этом не говорит, может быть, только чуть-чуть — костюм, похожий на ленинский, и галстук — тоже в горошек. Портретного грима нет. Этот принцип распространяется на всех актеров, играющих роли исторических деятелей.
А р т и с т. В сентябре двадцатого года стояли необычайно ясные и теплые дни золотой осени. Владимира Ильича Ленина мучила бессонница. Усталый, вымотанный за день напряженной работой, он и ночью не мог отдохнуть. В один из последних дней сентября Крупская настояла на приглашении доктора Обуха — старого партийного товарища, которого Ленин очень любил как человека и которому доверял как врачу. Протелефонировав Обуху и договорившись о встрече, Владимир Ильич медленно направился в свой рабочий кабинет. (Входит в кабинет.) По просьбе скульптора, который работал в эти дни над его портретом, проверил, высохла ли за ночь тряпка, прикрывавшая бюст (проверяет), полил ее водой из банки (поливает), сел за стол (садится), взглянул на первую страницу «Правды», где были напечатаны вести с мест (быстро просматривает газету), еще раз перечитал письмо от юного художника, полученное накануне (читает письмо)…
На наших глазах должен произойти процесс внутреннего перевоплощения артиста.
…И только тогда попросил секретаря пригласить Владимира Александровича Обуха, когда тот приедет. (Снимает пиджак, вешает его на стул, развязывает галстук.)
В кабинет входит а р т и с т, играющий д о к т о р а О б у х а.
О б у х. Доброе утро, Владимир Ильич!
Л е н и н. Доброе, доброе, Владимир Александрович.
Рукопожатие.
Простите, что я вас оторвал от действительно больных людей. Это все Надежда Константиновна — пристала с ножом к горлу, а Мария с ней, конечно, заодно.
О б у х. С таким дуэтом я бы тоже не совладал. Ничего, мы сейчас с вами посидим, поговорим, успокоим домашних и сами успокоимся. А раздевались зря, я вас слушать не собираюсь, а вот мерзавочку прощупаю…
Л е н и н. Вы о пуле?
О б у х. О ней, голубушке. Где она там у вас, подлая?
Л е н и н. Там, где вы ее оставили два года назад.
О б у х (прощупывая шею больного). Тогда здесь она должна быть, мерзавочка… Скажите, пожалуйста, — на месте! Вот она, вот она. А вторая глубоко, ее только лучами достанешь… Так, так. Не беспокоят вас эти нахалки?
Л е н и н. Не знаю. Нет, пожалуй.
О б у х. Убрать их к чертовой матери — и скорее! Так, так. На что жалуемся? Прошу прощения. Поставим вопрос правильно: на что считают необходимым пожаловаться сестра и жена? На бессонницу?
Л е н и н (улыбаясь). В этом вопросе я бы к ним, пожалуй, присоединился.
О б у х. Давно страдаете?
Л е н и н. Давненько.
О б у х. Невелика тайна, могли бы и раньше поделиться. Головные боли?
Л е н и н. Это, пожалуй, самое неприятное.
О б у х. Часто?
Л е н и н. Слишком.
О б у х. Ощущение, что сжимается стальное кольцо?
Л е н и н. Пожалуй.
О б у х. Не замечали: в глазах, особенно по краям, могло появиться некое дрожание, мы говорим — мушки бегают?
Л е н и н. Бывает.
О б у х. Устаете быстро?
Л е н и н. Пожалуй. Да, значительно быстрее, чем раньше.
О б у х. Так… так… ручку извольте… Пульс напряженный. Так. Очень хорошо. Отлично. Правильно. И здесь… все верно. Хорошо.
Л е н и н. Что, плохо дело?
О б у х (улыбнувшись). Пустяки. Одевайтесь. (В зал.) Всю свою жизнь доктор Обух будет помнить это утро и этот тревожный и пронзительный взгляд, который требовал от него правды и только правды. Как опытный врач, Владимир Александрович сделал все возможное и невозможное, чтобы задержать развитие болезни, а пока… пока предстоял трудный разговор.
Л е н и н (завязывая галстук, весело). Ну и как? Сколько мне осталось?
О б у х (в тон). А сколько нужно?
Л е н и н. Запрашивать с походом?
О б у х. Но по-божески…
Л е н и н (весело). На все про все… чтобы синие кони да еще на красной траве… мне нужно… лет двадцать пять. Что, запросил?
О б у х. Я бы прописал, но ведь с вами, батенька, иметь дело — хуже некуда. Уговоры наши и беседы — так, простое сотрясение воздуха. Вот возьму сейчас нарочно запугаю, навру с три короба, и разбирайтесь!
Л е н и н. У вас не получится. Вы врать не умеете.
О б у х. Еще как умею!
Л е н и н. Глаза выдадут.
О б у х. Тогда я не с вами буду разговаривать, а с двумя милыми особами, которые к моим словам отнесутся всерьез.
Л е н и н. Помилуйте!
О б у х. Нет, не помилую. Макушки-то опять не видно, весь в работе утонул, а что обещали? Когда бы я ночью ни шел мимо — окно горит. Вчера в двенадцать ночи вы вполне могли сказать: «Начинается шестнадцатый час моего восьмичасового рабочего дня».
Л е н и н. Вот и неправда. Вчера я был в концерте.
О б у х. Вот и неправда. Вы действительно пришли в Большой театр, публика вас узнала, устроила овацию, а вы тут же поднялись — и восвояси, вернулись сюда и работали до трех ночи. И напрасно. Можно было овации перетерпеть, но, уж во всяком случае, не лишать себя такого чудесного отдыха.
Л е н и н. При чем здесь овации? У нас просто некультурная публика, совершенно не умеет вести себя в концерте. Шаляпин уже вышел на сцену, а ему навстречу: «Да здравствует Ленин!» Он обратно, в кулисы. Идут слушать великого певца, а устраивают овации Ленину. Какое неуважение к артисту! Как я мог там оставаться? Пришлось передать Шаляпину мои извинения.
О б у х. Ну хорошо, вчера отдых не получился. А когда получился последний раз? Это ведь именно вас, а не Цюрупу надо привлечь за растрату государственного имущества — своего здоровья.
Л е н и н (весело). Вот уж на кого вы не похожи, так это на склочника.
О б у х. Когда вы отдыхали последний раз? Только без сказок! В конце концов, врача вы можете дезориентировать, но я такой же большевик, как и вы, и требую правды. Разговор у нас с вами партийный.
Л е н и н. Медицинский.
О б у х. Партийный.
Л е н и н (улыбаясь). Ну хорошо, партийно-медицинский.
О б у х. Товарищ Ульянов, извольте правду: когда вы отдыхали последний раз?
Л е н и н. Вы чем-нибудь всерьез обеспокоены?
О б у х. Обеспокоен. Всерьез. Тем, что вы себя безбожно убиваете. Вы работаете на износ.
Л е н и н (помолчав). Не я один, и ЦК и Совнарком — все завалены работой. Волей-неволей многое, в том числе и лишнее, падает на меня. Если бы не этот вековой запас усталости, который сидит во мне…
О б у х. Это заколдованный круг. Чем больше вы будете уставать, тем меньше вы сделаете.
Л е н и н. Я боюсь не успеть…
Пауза.
Владимир Александрович, что меня ждет? Что значат эти признаки? Поймите, я должен знать, я обязан знать, сколько в моем распоряжении… хотя бы примерно. Простите меня, я понимаю, что этот разговор вам в тягость, но на эти темы я не могу говорить ни с женой, ни с сестрой. Только с вами. Давайте действительно считать, что разговор у нас с вами партийный.
О б у х. Медицинский.
Л е н и н (улыбнувшись). Ну хорошо, медицинско-партийный.
О б у х. Батенька вы мой, да кто вам это может сказать? Это же мистика какая-то!
Л е н и н. Мистику к чертям! Нужна наука. На одной чаше весов все, что вам известно обо мне, — пятьдесят лет, ранен, головные боли, бессонница, на другой — ваши знания и опыт.
О б у х. Это не наука — знать то, что человеку знать не дано. Это не марксистская постановка вопроса. Вот!
Л е н и н. О марксистами я как нибудь договорюсь, они нас простят.
О б у х. Вы просите у меня гадания на кофейной гуще!
Л е н и н. Я прошу у вас немножко мужества. (Ходит по кабинету.) Если бы знать, если бы знать… это, кажется, у Чехова?
О б у х. Вам (подчеркивая) всего пятьдесят, объективные данные совсем неплохи, вы прекрасно плаваете, отлично стреляете, здоровье богатырское, если до сих пор не свалились от этой заседательской и бумажной каторги. Запас усталости? Изменим режим работы, и все войдет в норму.
Л е н и н. Я не властен это сделать, Владимир Александрович, и вы это прекрасно знаете.
О б у х. Меня в соучастники не берите: не знаю и знать не хочу!
Л е н и н (берет со стола кипу бумаг). Гражданская война на исходе, но в Крыму — Врангель, а на Западе — Польский фронт. (Бросает несколько листков на стол.) В Риге идут переговоры о мире, но с диким скрипом, сегодня ждем новые польские условия, очевидно, потребуют Литву и Белоруссию… (Еще один листок лег на стол.) Полная и всепоглощающая разруха. Объем продукции по всей стране — восемнадцать процентов довоенного. Мертвые поля, мертвые заводы, закоченевшие паровозы… (Летят и ложатся на стол листки документов.) Город голодает, а деревня стонет под бременем продразверстки. Уменьшаем разверстку — деревне полегчает, но умрет город. Увеличиваем разверстку — город чуть вздохнет, но потеряем деревню, повернем ее против себя. А что это такое в России? Вот телеграмма из Лондона от Красина — достал сто тысяч фунтов за нашу пеньку и пушнину, спрашивает, что покупать. Уже неделю идет дикая борьба всех наркомов за эти сто тысяч. Меня ловят днем и ночью, здесь и дома. Вот список предметов первой необходимости — паровозы, телеграфные аппараты, мясные консервы, проволока, электромоторы, гвозди… Более тысячи наименований. И все правы, и каждый рассчитывает на мою поддержку. Продолжать, Владимир Александрович?
О б у х. Нет. Всерьез позаботиться о своем здоровье. Вы должны сосредоточиться на главном, все остальное, даже срочное, но второстепенное, — другим товарищам. Работать в сутки не более десяти часов. С перерывом в два часа. Под страхом домашнего ареста каждый выходной — на природу. Плавать, охотиться, играть в городки, просто гулять каждый день не меньше двух часов.