Лыжники пересекли поле и снова углубились в лес. Дед заметно оживился — несколько дней назад он поставил в овраге капкан: пойдет лиса мышковать и угадает в ловушку. Овраг косо врубался в лес, рассекал его надвое. На дне оврага пульсировал незамерзающий родник. Дедушка спустился вниз, побродил вокруг родника, оскользаясь на голубой наледи, и плюнул с досады: капкана как не бывало! Снег вокруг изрыт, истоптан, в круглой ямке, где был укреплен капкан, копилась синяя тень. Рядом чьи-то следы, клок рыжей шерсти.
— Оказия, — озадаченно бормотал дедушка, обшаривая ближайшие кусты в поисках пропавшего капкана. — Не черт же его с кашей слопал!
Марк отошел подальше и подозвал старика — на снегу алели капли крови.
— Уволок капкан, окаянец, — констатировал дед. — Матерущий попался лисовин.
Перебравшись на противоположную сторону оврага, мы пересекли большую поляну и услышали, как в густом ельнике звякнуло железо.
— Вот он где! — обрадовался дедка. — Сейчас мы его, соколика…
К вековой заснеженной ели прижался крупный седоватый лис. Капкан завяз между стволами деревьев. Испуганный зверь рвался, стараясь освободиться, прижимал уши, яростно грыз цепь.
— Сейчас я его приласкаю. — Дед, сбросив лыжи, закултыхал по сугробам, сжимая в руке увесистую палку.
— Живьем возьмем! — крикнул Марк. — Не бейте!
Лис рвался все сильнее, фыркал, но вдруг, опустив узкую морду к земле, споро задвигал челюстями. Я сбросил куртку, чтобы накинуть ее на зверя, но лис слабо пискнул и… помчался по снежному полю.
— Стой! — Марк перехватил взлетевший к плечу приклад. — Не стреляй, Васька!
— Верно, не надо, — согласился дед. — Хрен с им, пущай бежит. Ить он лапу себе напрочь отхватил. Эн она в капкане торчит…
Домой мы возвращались хмурые, молчаливые, свинцовой кладью легло на плечи тяжелое чувство вины.
— Покалечили зверинку, — сокрушался дед. — Каково, бедолаге, на трех лапах чикилять…
— Добить бы надо, — заметил Коля. — Будет теперь мучиться.
— Добивать нельзя, — горячо возразил дед, забыв, что минуту назад атаковал беспомощного лиса с палкой. — Охотники не добивают, они добывают. Так-то!
Усталые, мы сняли лыжи, счистили налипший снег: лишними, ненужными были слова.
— Вы чего примолчались? — стаскивая валенки, спросил дед. — Оклемается лисовин этот, еще до старости доживет. Но в капкан больше не сунется, ученый теперь.
Дед понес валенки на кухню — сушить. Марк проговорил решительно:
— Нет, ребята, это все не по мне — капканы, стрельба… Живое должно жить! Только так и не иначе…
Мы переглянулись, но никто товарищу не возразил. Даже Васька. С тех пор охота для нас перестала существовать.
Когда весной у Васькиной матери лиса передушила всех кур, а у нас уволокла жирнущего гусака, дедушка, ткнув обожженный морозами и спиртом вислый нос в оставшиеся на месте преступления следы, восторженно крякнул:
— Безногий орудует, не иначе. Его заделье, его. Ах, язви тя в селезенку!
В словах старика слышалось скрытое одобрение.
Последняя декада июня. Лето полыхает буйными всходами. Сочная зелень листвы, воздух пропитан горьковатым, терпким запахом хвои, распускающейся желтой акации. Щедро льет на землю горячие лучи полуденное солнце, галдит в гнездах подросшая грачиная молодь. Жизнь прекрасна! Сдан последний экзамен, впереди каникулы, и мы всем классом едем на Волгу. Нам предстоит увлекательное путешествие — на лодках спустимся вниз по реке до седого Каспия.
В школьном саду мы ждали учителя, который должен был возглавить нашу группу. Он пришел растерянный, бледный, непослушными губами выдавил короткое слово «война»!
Не сговариваясь, мы сели в электричку, поехали в военкомат и всем классом записались в народное ополчение.
Горькие дни и ночи отступления. Пыль вполнеба, лязг танковых гусениц, грохот орудий, надрывный вой самолетов, едкий дым пожарищ. Ржавыми клубками огня полыхают избы, ржавая болотная вода, ржавая засохшая кровь на грязных бинтах. За плечом русская винтовка-трехлинейка с длинным граненым штыком, в брезентовом вещмешке полторы сотни масленых патронов, пара гранат у пояса, сорванный голос ротного. Руины, пепел, смерть…
Наша дружная четверка, провоевав всю войну от звонка до звонка, вернулась домой. Продолжая дружить, мы шагали по жизни и, хотя специальности у нас были разные, общий язык находили всегда. Нас объединяла и роднила любовь к природе, страсть к путешествиям. Мы побывали в Сибири и на Дальнем Востоке, в Карпатах и Средней Азии, путешествовали по Индии, побережьям Черного, Каспийского и Адриатического морей.
Один из нас был зоологом, и это придавало нашим поездкам особое направление, делало их более интересными и целенаправленными. Позднее, поступив в аспирантуру, Марк посвятил себя изучению змей. Его знакомые удивлялись: возня с пресмыкающимися, да еще ядовитыми, добром не кончится. Мы же восприняли выбор друга спокойно и, хотя по его милости нам пришлось испытать немало неприятных минут, никогда не сетовали, не ворчали. Во время странствий по лесам, бескрайним степям, горам и знойным пустыням нам подчас приходилось нелегко, но мы понимали, что работа Марка и наша посильная помощь ему приносят пользу людям.
Мы ловили ядовитых змей. Честно говоря, поначалу ловил их Марк, а мы только при сем присутствовали, но потом, расхрабрившись, стали ему помогать, а освоившись, начали работать в полную силу.
Змеи были нужны различным научным учреждениям страны: из змеиного яда приготавливают ценные лекарства.
Мы не извлекали из этого каких-либо материальных выгод, столь модный ныне дух коммерции над нами не витал, зато беспокойный дух странствий и познаний нового не покидал нас ни на минуту.
Глава перваяОхотники за змеями
Новый год мы обычно справляли вчетвером, по всей вероятности потому, что собираться всем вместе удавалось разве что по большим праздникам. Меня наш редактор постоянно гонял по командировкам, Марк и Николай дни и ночи коротали: первый — в террариуме, второй — в мастерской, и извлекать их оттуда было делом муторным и хлопотливым. Только Васька, энтузиаст, горячий сторонник любого начинания, увлекающаяся, взбалмошная натура, был всегда под рукой, обладая редкой способностью появляться в самую нужную минуту.
Обычно в канун Нового года мы обсуждали план летней экспедиции. Так произошло и на сей раз. Марк встал, поднял бокал, наполненный неведомым, добытым Васькой напитком:
— За змей!
— Можно, конечно, и за них, — откликнулся Васька. — Но…
— Именно за них. Мы едем в Среднюю Азию. Я уже списался с Курбаном. Это знаменитый охотник за змеями.
Мы недоумевающе переглянулись, а Васька оживился, восторженно хлопнул зоолога по плечу:
— Здорово придумал, Маркуша! Молодец. Обязательно поедем. Я давно мечтаю привезти одной знакомой пару очаровательных змеек!
…В вагоне благодаря Ваське все пассажиры знали, куда мы едем, сочувственно вздыхали, приставали к Марку с просьбами рассказать о предстоящем путешествии. Зоолог, застенчивый, как ребенок, и молчаливый, как испорченный радиоприемник, делал вид, что очень занят, копался в своем рюкзаке, зато Васька, заполучив благодарную аудиторию, поражал слушателей невероятными историями. По Васькиным словам, население жарких стран только тем и занималось, что боролось со змеями с рассвета до заката. Страшные рассказы о людях, скончавшихся от змеиного яда, о многометровых чудищах с кинжаловидными зубами и многое другое, порожденное лихим Васькиным воображением, леденили пассажирам кровь. Слушатели дрожали от страха, а бессовестный выдумщик, выкладывая из своей неистощимой копилки все новые и новые «факты», в душе потешался над перепуганными спутниками.
Однако, когда мы впервые вышли в испепеленную беспощадным солнцем степь и загорелый, как араб, змеелов Курбан попросил всех соблюдать осторожность и внимательно смотреть под ноги, Васька прикусил язык и стал необычайно серьезен и сосредоточен.
Стояла невероятная жара. Над раскаленной, потрескавшейся, похожей на кожу слона землей колыхалось плотное горячее марево.
Я шел рядом с Курбаном. Он невысок, коренаст, выразительные черные глаза, узкая смоляная бородка, походка легкая, стремительная. Курбан вот уже семь лет занимается опасным промыслом — отлавливает ядовитых змей для зоопарков и научно-исследовательских институтов. Он досконально изучил повадки местных пресмыкающихся, и даже Марк, недавно защитивший диссертацию, прислушивается к его советам. Васька же просто влюблен в нашего проводника, ловит каждое его слово.
— Курбан, а если укусит полоз?
— Э, пустяк. Зуб есть, яд — нету!
— А кобра?
— Кобра?! Тогда кранты.
Похоже, это любимое слово Курбана. Где он его взял? Может быть, сам сочинил?
— Воду сырую не пейте — кранты!
— Зачем на камень сел? Хочешь, чтобы змея укусил? Тогда кранты!
Человек редкого мужества, Курбан ничего не боится, но за нас, новичков в песках, опасается.
— Вася, не хватай руками саксаул. Не хватай, пожалуйста. Скорпион уколет, тогда кранты!
— Здесь все кранты. Кругом одни кранты. Симпатичное местечко!
— Э, зачем так говоришь? Весной в степи красиво. Тюльпаны — как алый ковер. Хорошо!
— А я разве говорю — плохо? Я говорю — кранты!
Мы смеемся — что с Рыжего возьмешь?
Спускаемся в овраг, идем по руслу высохшего ручья, взбираемся на холм. На горизонте темнеют развалины древнего селения, мы идем туда. Васька уже освоился, осмелел, шагает впереди вместе с Курбаном, размахивая руками, травит очередную историю. Курбан изумленно хлопает длинными ресницами, цокает языком: Ваську он еще не раскусил, поэтому доверчив, как дитя. Николай, прихвативший тяжелый этюдник, ничем покуда не вдохновился, что, впрочем, неудивительно — художник все время смотрит под ноги, любоваться окрестностями как-то пока не решается.
— Что-то ни одной змеи…
Похоже, и он наслушался Васькиных рассказов и рисковать не желает.