Особенно беспокоил меня известный уже читателю Застенщик — толстенький, лысый, с круглой, как бильярдный шар, головой, пухлощеким личиком обиженного мальчика, писклявым голоском и кротким ангельским взглядом. Однако, несмотря на столь безобидную внешность, Застенщик был редкостным пакостником, склочником и сутягой. Его отлично знали в районе, где не было, пожалуй, такой «инстанции», куда бы он ни обращался со всевозможными жалобами, кляузными посланиями, которые, впрочем, чаще всего оставались без ответа ввиду их полнейшей абсурдности. Тем не менее Застенщик был упрям, последователен в своих действиях и упорен. Держа круговую оборону, он вел многолетнюю титаническую борьбу не только с властями предержащими, но главным образом с теми, кто был рядом, с окружающими людьми, доводя некоторых до такого состояния, что они, не выдержав столь длительной изнурительной осады, принимали непростое решение — добровольно покинуть насиженное место, начинали хлопотать о размене жилья и в конце концов исчезали с нашего горизонта. Но кое-кто в силу привычки либо каких-то иных обстоятельств продолжал оставаться в коммуналке, жить с Застенщиком под одной крышей. Меня же за мою привязанность к животным Застенщик терпеть не мог, ибо считал, что люди, пестующие малых сих в местах, где положено жить простым смертным, ненормальные, а к питомцам моим проникся зоологической злобой. Выручало меня то, что Застенщик, как и большинство скверных и подлых людей, был необыкновенно труслив, зато нахален до невозможности — наглость и нахальство помогали ему бороться с людьми, против животных же Застенщик не мог полностью применить эти ценные свойства, за что ненавидел их куда больше, чем их хозяев.
В силу указанных причин Застенщик тайком выпускал из клеток пойманных мною в лесу птиц, а затем, видя мое огорчение, фальшиво сокрушался, выражая «чистосердечное сочувствие». При каждом удобном случае он давал хорошего пинка безответному, запуганному котенку, доставалось от него и престарелой облезлой болонке, владелицу которой Застенщик так застращал штрафами и милицией, что старушка и пикнуть боялась и выносила собачку во двор не иначе как на руках. В то же время Застенщик был очень осторожен, пакостничал исподтишка, чтобы его ни в чем не могли заподозрить. Никакие увещевания, уговоры, проникновенные душеспасительные беседы на него не действовали, единственным человеком, которого Застенщик всерьез опасался, был Васька, при появлении которого Застенщик мчался быстрее лани в свою комнату и надолго в ней затихал…
Неистребимая любовь Застенщика к всевозможным кляузам вызывала у меня немалое беспокойство: узнав о существовании медвежонка, Застенщик поднимет на ноги все столичные власти.
Умывшись, я сбегал за молоком, по дороге зашел в ближайшую аптеку, где попросил девушку в белом халате подобрать мне хорошую соску. Девушка положила на застекленный прилавок нечто розовое, тоненькое, как паутинка, украшенное кокетливым бантиком. Я покачал головой: не годится. Нет ли чего-нибудь покрепче?
— Напрасно привередничаете, молодой человек. Изделие высокопрочное, до сих пор никто не жаловался.
— И все-таки не откажите в любезности — поищите…
Негодуя на неоправданную, с ее точки зрения, строптивость посетителя, девушка нетерпеливо ждала моего решения, меня же одолевали сомнения:
— Эта ваша высокопрочная моему на один зуб. А их у него полная пасть.
— Пасть?! Как вы можете так говорить о своем ребенке! Кстати, сколько ему…
— Месяца три-четыре. Наверное…
— Наверное?!
— Точно сказать не могу, знаю только, что он у меня зубастый.
— Хорош папаша!
Уходя, я явственно слышал, как девушка говорила кассирше:
— Не мог другого предлога для знакомства придумать, донжуан несчастный!
Уже на улице я сообразил, что для молока нужна бутылочка. Пришлось возвращаться в аптеку, мое появление там вызвало дружный смех. Кляня неразумных девчонок, я поспешил домой и, отперев дверь, замер — в комнате царил разгром.
В воздухе кружился, оседая на пол, пух, выпущенный из распотрошенных подушек, в углу, возле опрокинутой этажерки, валялись разодранные в клочья книги, на полу сверкали осколки тещиной фарфоровой вазы. Вазу эту она давным-давно привезла из Ирана, частенько подолгу любовалась ею и очень ее берегла. Мохнатый сорванец вдребезги расколотил тещино сокровище, чем серьезно осложнил мою и без того нелегкую семейную жизнь. Но где же преступник?
Поиски оказались безрезультатными. Обшарив весь пол, а заодно и вытерев его своими брюками, я разогнул усталую спину и увидел виновника погрома. Медвежонок сидел на высоком холодильнике и с видимым любопытством наблюдал за моими странными маневрами. Как он умудрился вскарабкаться на холодильник — уму непостижимо (как выяснилось позднее — только мужскому уму)…
Вернувшись домой, лучшая половина нашей семьи, оправившись от шока, вызванного видом разгромленного жилья, довольно быстро обнаружила, что стенки холодильника испещрены кривыми черными бороздами, а пространство вокруг густо усыпано тусклыми снежинками ободранной эмали: видимо, медвежонок основательно попотел, взбираясь на гладкий как лед холодильник.
Вот так четвероногий мохнатый хулиган поселился в московской коммунальной квартире, чем решительно изменил ее мирный, устоявшийся быт. Строгий, сложившийся многими годами распорядок разом был нарушен, ночь превратилась в день, а яркий солнечный день из-за бесконечных взаимных обвинений, упреков и споров окрасился в мрачные сумеречные тона.
Прежде всего оказалось, что медвежонок совершенно не выносит одиночества и его просто нельзя оставлять одного. Выяснилось это в первую же ночь, когда, проснувшись, Мишка завозился в своем ящике, сбросил фанерную крышку и зашлепал лапами по полу. Водворив его на место, мы прикрыли ящик другой крышкой — дощатой, сверху положили пару тяжеленных гантелей в надежде, что беспокойный звереныш теперь без посторонней помощи из ящика не выберется. Но не тут-то было: на следующую ночь Мишка ударом лапы вышиб крышку, отшвырнув ее вместе с гантелями. Они загрохотали по полу, шум всполошил соседей. Пришлось привязать медвежонка к трубе центрального отопления, однако он принялся бешено рваться с цепи, но, сообразив, что освободиться не удастся, заплакал, как обиженный ребенок.
С трудом Мишку удалось успокоить, а в дверь уже ломились встревоженные соседи, решившие, что стряслась беда. Удовлетворить их болезненное любопытство удалось лишь самой бессовестной ложью, пришлось сказать, что у нас заночевала маленькая племянница и ночью у нее разболелся животик. Едва успокоенные соседи разошлись, «племянница» завопила снова. К утру выяснилось, что, если медвежонка отвязать и приласкать, он немедленно стихает.
Наконец мы улеглись, но, едва только задремали, Мишка закапризничал сызнова. Оказывается, он спокойно себя чувствовал лишь в компании бодрствующих людей. Заснул я, убаюканный колыбельной песней, которую, безбожно перевирая слова, басом напевал тесть, размеренно почесывая у медвежонка за ухом.
Утром за столом царила напряженная тишина, вскоре нарушенная тещей:
— Интересно, где воспитывался этот медвежонок? Кто его тебе подарил? Ты же, Юра, не станешь после сегодняшней ночи уверять, что поймал его в тайге?
Это был ядовитый вопрос. Весьма и весьма недвусмысленно намекалось на то, что ни в какой тайге я не был, а ежели я не был в тайге, то где же я столько дней пропадал, возвратившись с бронзовым, очень похожим на южный, загаром? У кого? И кто этот, а точнее, эта?.. И за какие такие заслуги я медвежонком награжден? Невинный, казалось бы, вопрос явно встревожил мою жену, хоть она и молчала…
Я не знал, что сказать. В самом деле, откуда у медвежонка столь странные привычки? Напряжение за столом крепло, но было рассеяно самым неожиданным образом — медвежонок подковылял к теще, положил голову ей на колени и заплакал жалобно-жалобно.
— Он же голодный! — возмутилась теща. — Кушать просит.
— Почему вы так думаете?
— Ха! Так мы его уже два раза кормили, покуда ты изволил почивать.
Мишке согрели молоко, налили в бутылку, Мишка схватил ее передними лапами, встал на задние и, покачиваясь из стороны в сторону, причмокивая от удовольствия, прошелся по комнате. Бутылку он опустошил моментально.
Я отправился на работу. Когда вернулся, Мишка мирно спал в своем ящике, пол темнел подозрительными пятнами, а домашние вели пространные разговоры на отвлеченные темы, что и настораживало. Вскоре, впрочем, выяснилось, что за время моего отсутствия медвежонок основательно порезвился — сдернул с тумбочки телефон, вырвал с корнем и обглодал фамильный фикус. Обо всем этом мне было сообщено с эпическим спокойствием, что насторожило меня еще больше.
Вечером я кормил Мишку сам. Высосав две бутылки молока, медвежонок забрался ко мне на колени и благодарно засопел. Спать он, однако, не собирался, а, решив поразвлечься, для начала попробовал зубами крепость моих пальцев, осторожно сжимая их острыми клыками. Не могу утверждать, что это приятно, но Мишке сия процедура, по-видимому, нравилась, он хватал мой палец, запихивал в рот и сосал как соску, да еще кряхтел от удовольствия. Я попробовал вытащить палец, но не тут-то было — Мишка придержал его зубами и не отпускал до тех пор, покуда не отполировал палец до блеска.
Медвежонок так пристрастился к этому занятию, что постоянно бегал за мной, выклянчивая импровизированную соску. Радости это пристрастие мне не приносило, зато когда в своих хулиганских игрищах Мишка преступал все мыслимые и немыслимые пределы, протянутый ему палец действовал магически — Мишка тотчас же утихал, становился потешным добродушным увальнем, совершенно безобидным и на редкость симпатичным. Мой опыт нашел широкое распространение, «пальцетерапия» стала широко применяться, но впоследствии от испытанного метода усмирения пришлось, к сожалению, отказаться.
Пойти на это мы вынуждены были после одного инцидента на кухне. Кто-то из домочадцев неплотно прикрыл за собой входную дверь, и Миша выскочил в коридор. О, эти коридоры московских коммуналок — темные, узкие, тесные, заставленные разным хламом! Поплутав по закоулкам, медвежонок услышал голоса и рысцой побежал на кухню, где в эту минуту кипела шумная дискуссия на очень важную тему — об очередности выноса общественного помойного ведра. Некоторые жильцы от сей почетной обязанности старательно уклонялись. Естественно, возник спор, стороны обменивались мнениями столь энергично, что в пылу не сразу заметили мохнатого пришельца. Первым узрел его Лесючок, томный, развинченный юноша, имевший скверную привычку часами болтать по телефону. Вот и сейчас, как обычно, он стоял у распахнутой кухонной двери, сладко воркуя в телефонную трубку. Внезапно невидимая собеседница Лесючка, а общался он только с собеседницами, услышала сдавленный крик, ко