— Я люблю животных, и они отвечают мне тем же, — объяснял зрителям Усманов. — Дрессировщиков на свете немало, они умеют обращаться с животными, знают их повадки, изучают норов и достигают прекрасных результатов. Чего только не увидишь в цирке! Я уже не говорю о собаках, это настоящие наши друзья, на редкость смышленые. Поражают трюки, проделываемые в цирке слонами, медведями, лошадьми. Говорят, в Москве есть артист, который дрессирует кошек![4] Вот уж ни за что бы не поверил, что кошку можно дрессировать, у меня, по крайней мере, отношения с ними как-то не заладились. К тому же я не дрессировщик, нет. Мне от животных ничего не нужно, я не заставляю животное работать, выполнять тот или иной номер, я только требую, чтобы зверь подчинялся моей воле, был послушен. Не более.
Чехов говорил, что заяц, если его бить, может спички зажигать. Великий писатель, конечно, шутил. Но животные понятливы и быстро соображают, что человек от них требует. К сожалению, некоторые укротители, укрощая своих питомцев, их бьют, таких я презираю. За всю свою жизнь я ни разу не ударил животное, и не было случая, чтобы животные причинили мне хоть малый вред. Лаской, только лаской можно сделать чрезвычайно много. Посмотрите, как льнет ко мне Руслан. А ведь это лев! Поглядите, наконец, как радуется моему приходу Улан, а у этого медведя есть все основания ненавидеть весь человеческий род. Люто ненавидеть!
…Еще несмышленышем Улан столкнулся с человеческой жестокостью. В ту пору он был, как и большинство животных его возраста, порядочным шалуном и проказником и каким-то неведомым способом сумел однажды днем выбраться из клетки. Очутившись на свободе, медвежонок захотел поближе познакомиться с окружающим миром, с кишлаком и, выскочив на улицу, оказался в компании женщин, стирающих в арыке белье и о чем-то судачивших, и своим неожиданным появлением перепугал их насмерть.
Послышались душераздирающие крики, на улицу высыпал народ. Одна из женщин истерически кричала, что зверь растерзает детей, ее поддержали остальные, оторопевший медвежонок ничего не понимал и, хотя испугался, все же нашел в себе силы пойти к людям — ждал ласки, чего-нибудь вкусненького. И тогда на него обрушился первый кол.
Медвежонок заметался по узкой улице, бросался от дувала к дувалу, и всюду его встречами дрекольем, били наотмашь, молотили увесистыми суковатыми дубинами, вспарывая шкурку. Ища спасения, Улан пустился наутек, толпа, вооруженная кирками, ломами, лопатами и прочими «подручными средствами», с воинственными воплями помчалась за ним, медвежонка быстро догнали, отрезали ему путь к отступлению.
Медвежонок кричал тонко, по-детски пронзительно, но его упрямо продолжали бить, били безжалостно, его убивали.
Крики и гомон услышали на сельской автобазе, какой-то мальчишка ворвался в распахнутые ворота:
— Дядя Эксонджон! Вашего медвежонка бьют!
Усманов остолбенел. Тяжелый гаечный ключ выпал из рук, со звоном ударился о камень, срикошетил, стукнул по колену, но Эксонджон даже не почувствовал боли, стоял, недоумевающе глядя на мальчика…
А бедному зверенышу приходилось совсем худо, окружившая его разъяренная толпа, осмелев, набросилась на прижавшееся к глинобитному забору перепуганное создание и, выражаясь языком официального лица — участкового милиционера, расследовавшего впоследствии это происшествие, — оказала на возмутителя спокойствия «усиленное физическое воздействие».
— Скорее, дядя Эксонджон! Ведь его убьют!
Усманов выбежал за ворота, молодой шофер Саид, ремонтировавший поблизости самосвал, поспешил за ним, из ямы, над которой громоздился другой грузовик, выскочил еще один водитель, и все трое помчались навстречу орущей, улюлюкающей толпе.
Усманов бросился ей наперерез, седой, нездоровый человек, прижимая руку к сердцу, мчался со всех ног. Перескочив через дувал, он пробежал огородами и, выбежав на улицу, замер: медвежонка загнали в угол, в тесную щель между сараями, и какой-то доброхот занес над ним острую пешню.
— Стой! Остановись, гад!
Усманов гаркнул так, что его услышали на противоположном конце кишлака. Толпа замерла, медвежонок, увидев хозяина, со всех ног кинулся к нему, обнял лапами, прижался всем телом, уткнулся в ноги Усманова и, захлебываясь в плаче, жаловался на людскую несправедливость. Он весь дрожал, крупные слезы стекали по окровавленной мордочке. Сжав тяжелые кулаки, нагнув голову, Усманов медленно пошел на толпу — и толпа подалась назад… Взяв израненного медвежонка на руки, Усманов зашагал к дому, товарищи молча шли следом за ним…
Улан вырос добрым, покладистым, но чего это стоило Эксонджону Усманову! Многие животные памятливы, сколько же терпения, усилий, ласки потребовалось, чтобы стереть из памяти измордованного медвежонка тот злополучный день…
Усманов был терпелив, не жалел времени, потраченного на воспитание травмированного и обозленного случившимся медвежонка. Медленно, не торопясь, исподволь Усманов повседневной лаской укрощал злобу, не позволив ей превратиться в холодную ненависть, умиротворял медвежонка, преодолевал вспыхнувшие у него, что было вполне естественно, страх и недоверие к людям и постепенно добился своего. Улан снова стал самим собой — веселым и жизнерадостным медвежонком, потешным и общительным, простил неразумным людям причиненное ему зло, простил и позабыл о случившемся благодаря неустанным заботам и благотворному воздействию Усманова.
Вместе с другими обитателями усмановского «Живого уголка» Улан очутился на Воробьином острове, где его поджидали, к сожалению, тяжелые испытания…
Миновала ласковая таджикская осень, прошла короткая дождливая зима, наступила весна, зацвели сады, загудели в теплом воздухе пчелы, а на Чумчук-Арал потянулись тысячи и тысячи экскурсантов, и все они останавливались возле клетки, в которой находился огромный бурый медведь. Могучий красавец Улан привлекал всеобщее внимание, около его клетки всегда было многолюдно, посетителям зоовыставки очень хотелось, чтобы медведь встал на задние лапы, и, когда это случалось, зрители дружно ахали: ну и гигант!
Но, как это ни печально, среди посетителей нашлись «шутники», решившие использовать доверчивость зверя для осуществления весьма и весьма, как им казалось, остроумных «фокусов». Накупив в ближайшей чайхане беляшей и самсы, они подкармливали зверя, который, к вящему удовлетворению зрителей, любил, схватив вкусный пирожок передними лапами, «всплывать» на задние и лакомиться подаянием, прохаживаясь перед публикой, словно благодаря ее за доставленное ему удовольствие.
Целую неделю Улан ежедневно получал жареные пирожки, теперь он еще издали узнавал своих благодетелей, и, когда юные меценаты, смеясь, приближались к клетке, медведь радостно рюхал и приветственно качал головой.
В тот день Улан столь же радостно поприветствовал своих знакомцев и, как обычно, получил от них причитающуюся ему порцию. Ухватив двумя лапами пирожок, медведь вкусно захрустел поджаристой корочкой и… взревел от нестерпимой боли — в глотку ему впился рыболовный крючок!
Обезумев, огромный зверь катался по дощатому полу, поднимая тучи пыли, расплющил в лепешку металлическую кормушку, попавшую под многопудовую тушу, опрокинул и сломал поилку; толстые прутья массивной решетки гнулись, как медная проволока, сотрясалась вся клетка, а стая затянутых в джинсы мерзавцев, хватаясь за животики, визжала от восторга — еще бы! Мишка-то, мишка — без музыки пляшет! Вот потеха!
Посетители зоовыставки, понятия не имевшие об истинной подоплеке случившегося, недоумевали — что произошло с мирным, добродушным Уланом? И диву давались, глядя на отчаянные прыжки и судорожные попытки медведя вытащить застрявший крючок. Но один паренек, видимо, о чем-то догадался и, вскочив на велосипед, помчался на автобазу.
Усманов смело вошел в клетку и тотчас же отпрянул к стене — обезумевший от боли медведь метнулся к нему, с силой ударился всей тушей о решетку, клетка затряслась, с потолка густо посыпалась пыль.
— Улан! Уланчик…
Усманов потрепал зверя по загривку, медведь встал на задние лапы, передними горестно обхватил оскаленную морду и стоял, раскачиваясь, как правоверный на молитве.
— Уланчик, Уланчик, нагнись. Нагнись же, мне не достать…
Медведь понял, неловко сел, задрал голову, возможно, так ему было чуточку легче. Усманов, засучив рукава, ухватил зверя за нижнюю челюсть, и тотчас раздался отчаянный женский крик:
— Не надо! Не надо!
— Надо! — Разжав медведю челюсти, Усманов всматривался зверю в пасть. — Отойдите все от клетки! Не мешайте работать!
Он долго не мог найти причину внезапно вспыхнувшей острой боли и все же наконец заметил торчащее вороненое жало. Но рыболовный крючок не так-то просто извлечь, он вонзается глубоко и удерживается с помощью специального ответвления, своеобразного стопора. Что же делать? Страстный рыболов Усманов знал, как трудно иногда снять с крючка пойманную рыбу. Что делать? Дергать или тянуть потихоньку?
Усманов дернул…
Выйдя из клетки, он вытер обильный пот и устало прислонился к стволу кряжистого шелковичного дерева. Позади тихонько рюхал и терся о решетку медведь, вдали галдели испуганные посетители выставки, не решаясь подойти ближе. Усманов постоял, бессильно уронив руки, затем, нашарив в кармане таблетку нитроглицерина, привычно смахнул ее с мозолистой ладони в рот, ссутулился и, волоча ноги, побрел к своему «Москвичу».
А местное хулиганье жаждало новых зрелищ, и вновь пошли в ход рыболовные снасти. На сей раз подонки применили прочнейшие щучьи и сомовьи крючки. В Сырдарье сомы в сотню килограммов не редкость, их ловят на толстые стальные крючья-тройники…
Сколько раз вытаскивал Усманов эти орудия пытки из щек, нёба, языка несчастного страдальца-медведя! И словно понимающий, что хозяин старается ему помочь, зверь не только не рычал, не проявлял малейшей враждебности, но даже и не шевелился, только лишь тихо постанывал, он верил вырастившему его человеку, верил и доверял и потому покорно переносил тяжелейшие муки. А человек очень рисковал, рисковал жизнью, безусловно, рисковал: страшные челюсти, мощные, способные уложить на месте быка лапы — все эти атрибуты своей власти зверь мог пустить в ход в любую минуту. — Весь могучий арсенал средств мог быть использован разом или по отдельности, а результат был бы лишь один… По словам очевидцев, настолько страшно было наблюдать за ходом этих операций, что люди не выдерживали и уходили, а женщины рыдали, умоляя Усманова не входить в клетку.