— Надо костер передвинуть.
— Зачем?
— Скоро поймешь.
Затоптав огонь, Саша еловой лапой старательно смел тлеющие угли, разжег костер на новом месте.
— Ложись сюда. Согреешься.
Я улегся на то место, где минуту назад пылал костер. Тепло, отданное костром земле, живительной влагой вливалось в мое тело. Казалось, что я лежу на широкой русской печке, неведомым образом очутившейся здесь, в лесу. Я задремал.
— Юрец, а Юрец! Спишь?
— Что? Волки?
— Не… Знал бы ты, какая это девушка! Какие письма мне на фронт писала!
Вот бесшабашный парень! Лес, мороз, темень, кругом голодное зверье, неизвестно, что с нами будет, а он…
— Значит, любит.
— Любит! — Сашка вскочил. — Она меня любит! Слышите вы, сволочи! Любит!
Выхватив из кострища две пылающих головни, Сашка побежал к ельнику, в котором укрылись волки, потрясая рассыпающими искры головнями, как факелами, вломился в ельник, перепуганные звери бросились наутек, вслед им полетели головни.
Брезжил рассвет.
Утром на дороге показался крестьянский обоз, Сашка выскочил наперерез, замахал руками. Степенные мужички, слушая нас, только ахали:
— Неужто всю ночь оборонялись? До чего же обнаглело зверье!
— Еще как обнаглело! Лошадку нашу угнали, до сих пор небось отдышаться не может. Ищи ее теперь по всей степи. Да и нас могли покусать.
— Покусать?! В лапшу порвали б запросто! Легко вы, ребята, отделались. А с кобылкой своей можете проститься, ей, горемыке, от волков не уйти.
Нас усадили в розвальни на солому, обоз тронулся, заскрипели полозья. Когда лес остался позади, пегобородый старик в потертой солдатской ушанке указал кнутовищем на нечто бесформенное, черневшее в стороне от дороги. Мы сошли с саней: на истоптанном снегу — множество волчьих следов, порванная сбруя, какие-то бурые клочья, чуть дальше валяется на боку кошевка, а рядом — припорошенное снежком то, что осталось от нашей лошадки.
— С волками не шуткуйте, ребята, — видите, что делают! Извести бы разбойников под корень, да как? Охотников-то в деревнях не осталось, а которые на войне уцелели, еще дослуживают в армии.
— Изведем, дедуля, дай срок. — Расстроенный Сашка собрал изгрызенную острыми зубами упряжь.
— Эх, сынок! Что ты один сделаешь? Волков развелось видимо-невидимо. Только чтобы наш район от них очистить, охотников нужен целый полк.
— Ничего, дед, сами справимся, не зря живем в век техники. Я этим гадам покажу, как чужих лошадей губить. Мне ведь за нее расплачиваться придется.
Сашка долго и виртуозно ругал волков — за растерзанную конягу, несостоявшееся свидание. Реальную же опасность, недавно грозившую ему самому, несмотря на испытанное минувшей ночью, всерьез не воспринимал.
Обозники довезли нас до ближайшего селения, помогли вернуться в Пихтовку. Два дня я отлеживался, растирал опухшее колено мазью, на третье утро разбудил меня Сашка:
— Боевая тревога, Юрец! Выходи строиться!
Армейский вездеход доставил нас на военный аэродром, подкатил к небольшому самолету. Саша сел за штурвал, рядом его приятель — летчик с карабином, я устроился позади, и самолет взлетел.
Внизу расстилалась заснеженная равнина. Самолет шел на небольшой высоте, минут через двадцать Саша поднял руку: внимание! По степи бежали волки, много, целая стая.
Самолет пошел на снижение; выровняв машину у самой земли, Саша начал преследование, волки вихрем мчались по степи; быстро настигнув их, самолет протарахтел над головами беглецов, звери приседали, припадали к земле, ощущая идущую с неба угрозу, круто, почти под прямым углом сворачивали в стороны, но бежать по глубокому снегу нелегко, и самолет настигал их снова и снова.
Загремели выстрелы, закувыркались срезанные меткими пулями волки, бились на снегу подранки, а самолет все носился над степью в поисках новых жертв.
Вот он настиг волчье семейство — взрослые волки бежали впереди, молодняк шел следом, семья пыталась скрыться, но куда там! Упали под выстрелами один за другим молодые, забился в судорогах матерый волчище, — видимо, пуля повредила ему позвоночник.
— Молодец, снайпер! — гаркнул Сашка. — Бей их! Бей — не жалей!
Старая волчица, вильнув в сторону, увернулась от предназначенной ей пули: то и дело припадая к земле, бросалась туда-сюда, уходя от выстрела, но выстрелы продолжали греметь. У стрелка кончились патроны, он долго перезаряжал карабин; Сашка же не оставил волчицу в покое, гонял ее по степи, прижимая к земле, гонял до тех пор, пока волчица не упала, хотя выстрела я не слышал, — у стрелка заело патрон. Описав полукруг, самолет возвратился к этому месту, — волчица, когда над ней скользнула крылатая тень, вскочила и бросилась бежать.
Захохотав, Сашка погрозил волчице кулаком и бросил послушную машину в пике, выровняв ее над самой землей. Волчица делала отчаянные попытки уйти от преследования, но не знала, бедная, с кем имеет дело. Нет, не напрасно Лиходеева называли бесшабашным — таких виражей и выкрутасов в воздухе я никогда в жизни не видел. Если бы Сашкино начальство узрело подобные трюки, боюсь, что Лиходеева изгнали бы из авиации либо по меньшей мере отправили бы на гауптвахту на максимальный, предусмотренный воинским уставом срок.
Самолет вертелся в воздухе, стремительно набирал высоту, устремлялся к земле, выравниваясь у самой ее поверхности. Не раз зависал я вниз головой на ремнях, чувствуя, как бунтует в желудке съеденный накануне завтрак. Так повторялось неоднократно, и я подозревал Сашку в том, что он не только вошел в охотничий азарт, но и вознамерился еще продемонстрировать мне свое мастерство, а заодно и хорошенько «укатать» меня, чтобы лишний раз подчеркнуть превосходство авиации над пехотой, в которой я провоевал всю войну.
Погоня за волчицей продолжалась, зверь явно устал и больше не метался из стороны в сторону, а бежал по прямой, и даже не бежал, а трусил. После очередного пике волчица с ходу зарылась узкой мордой в снег и осталась лежать неподвижно.
Из самолета я вылез зеленый, земля уплывала из-под ног. Возбужденный Сашка радостно хлопал по плечу товарища, все еще пытавшегося извлечь из карабина застрявший патрон:
— Спасибо, дружище! Скольких же ты перещелкал?
— Не считал…
— А что стряслось с волчицей? — еле ворочая языком, спросил я.
— Я ее до инфаркта довел, — засмеялся Сашка. — Слабовата оказалась.
— Как же ты будешь свои трофеи собирать?
— Зачем они мне? Пусть валяются в степи воронью на радость. Думаешь, мне шкуры нужны или премия? Нет, просто разозлился я на волков ужасно — лошадь задрали, подлецы, на нас с тобой страху нагнали. Теперь я с ними в расчете. А охоту я не люблю, сегодня впервые в жизни охотился, причем сам ни разу не стрелял.
В тот вечер Саша был необычно тихим, на душе у меня было скверно, впечатление от увиденного тягостное, бойня в степи казалась отвратительной, и, хоть волки за все свои злодеяния заслуживали наказания, возмездие больше походило на расправу.
…Все это отчетливо вспомнилось мне на лесном кордоне, когда я заглянул в мешок, на дне которого, сжавшись в комок, затаился чуть живой от страха волчонок.
Гордеич всю дорогу молча курил, изредка головой покачивал, дивился, видимо, про себя скудоумию московского гостя. Когда вдали показался кордон, лесник подвел невеселый итог своим размышлениям:
— Ну, все! Не видать нам теперь ни счастья, ни удачи.
— Почему?
— Мы волчихе дорогу указали, она ведь за нами шла. Теперь жди беды.
— Так уж и шла! Почему ж мы ее не видели?
— Она же не дура — себя показывать. По нашим следам топала, не сомневайся.
Навстречу нам радостно бросилась лайка, внезапно шерсть на загривке вздыбилась, зарычав, собака отпрянула, отбежала подальше, втягивая влажными ноздрями воздух. К мешку подковылял вислоухий веселый щенок — приблудыш; по словам лесника, щенок увязался за ним в деревне да так и пришел на кордон. Щенок завилял хвостом, но вдруг завизжал, метнулся под дом, однако не успокоился и там, в спасительном полумраке, — жалобно скулил.
— Почуяли волчий дух. — Гордеич посадил лайку на цепь, вернувшись, поднял мешок и вытряхнул из него волчат; звереныши шлепнулись на землю, и я не сразу определил живого — все они лежали неподвижно. Но вот один зашевелился, встал, покачиваясь: стоял, беспомощно озираясь вокруг, стоял среди мертвых братьев и сестер, прижав острые уши. Гордеич, забрав тушки, ушел, я взял волчонка — он не дрогнул, не попытался вырваться, лапы безжизненно повисли, дымчато-голубые глазки глядели в одну точку.
Я принес звереныша в свою комнату, опустил на пол, он пошатнулся, но не упал, так и остался стоять: шок. Ничего удивительного в этом не было — о том, что пережил волчонок, трясясь в душном мешке, на трупах других волчат, можно было только гадать.
Я вышел во двор, разыскал пустую консервную банку, плеснул в нее ковшиком воды из бочки, взял в сарае немного сена. Гордеич, развешивающий на заборе только что снятые волчьи шкурки, усмехнулся:
— Логово ладишь? Ну, ну…
Когда я вернулся, волчонок все еще стоял посреди комнаты. От воды он отказался, надо бы попросить у Гордеича для него молока, да язык не поворачивался — натерпелся лесник от волков предостаточно, в прошлом году волки загрызли телушку, которая вместе с коровой паслась невдалеке от дома. Корове удалось отбиться, но два дня спустя она погибла — раны, нанесенные волками, оказались смертельными. Покуда я раздумывал, как волчонка напоить, пришел Гордеич, принес немного мяса, нарубленного мелкими кусочками, положил на обрывок газеты:
— Пойдем покурим. Он при нас есть не будет.
Мы сидели на высоком крыльце, Гордеич курил, насмешливо поглядывал на меня:
— Намаешься ты с ним. Ох, намаешься!
— Похоже, ты прав, Гордеич. Я и сам так думаю.
— Пошто ж тогда вступился?
— Не мог я иначе — малыш ведь.
— Оно так. Но малыш подрастет — что тогда?
Я только руками развел — что тут ответишь? В тот день волчонок так и не притронулся ни к воде, ни к мясу, сидел в дальнем углу, таращил испуганные глаза. А ночью я проснулся от истошного лая — собаки буквально сходили с ума, рычали, визжали, заливисто лаяли, потом забились под дом; а из лесу наплывал тягучий тоскливый вой — волчица звала своего детеныша, оплакивала мертвых, выла до самого рассвета. Вот когда я узнал, что такой настоящий волчий вой — мурашки по спине бегали от завываний волчицы.