— Слыхал концерт? — спросил утром Гордеич. — Чует, проклятая, что волчонок живой.
На следующую ночь «концерт» повторился, выла волчица и днем, постоянно перебегая с места на место, наводила на четвероногих обитателей кордона страшную панику. Так продолжалось еще несколько суток, после чего вой прекратился, зато волчица напомнила о себе иным способом — утащила поросенка. Произошло это днем, когда Гордеич был в лесу. Я, как обычно, работал над рукописью, а пара поросят копалась в огороде, ревизуя убранные грядки. Короткий пронзительный визг, тотчас же оборвавшийся, известил о том, что одним питомцем у лесника стало меньше. Гордеич меня не упрекал, я же считал себя виновным в случившемся. Позднее мне пришлось ощутить себя виновным вдвойне, ибо лесник лишился еще и двух кур-несушек. Гордеич и на этот раз воздержался от упреков, но, потратив несколько дней, подстерег волчицу, метким выстрелом положив конец ее опустошительным набегам и ночным концертам.
А волчонок тем временем немного освоился, во всяком случае, доказал, что с аппетитом у него все в порядке, да и водобоязнью он не страдает. Когда я открывал дверь, звереныш шмыгал под стол, забивался под кровать, ночью же разгуливал по комнате, подкреплялся и весьма исправно делал то, что требовала природа, — пожертвованные Гордеичем для уборки тряпки целыми днями сушились за сараем на заборе.
Иногда мне удавалось получше рассмотреть волчонка: порой он отваживался покидать свое убежище и днем, принюхивался, вытянув длинную шею, к находящимся в комнате предметам, быстро перебегал открытое пространство — от стены к стене. Я пытался его приманить, протягивал кусочки мяса, очень хотелось, чтобы он взял пищу из рук, но, сколько я ни бился, ничего не получалось. Конечно, если бы я имел хоть какое-то представление о методах дрессировки животных, то, вероятно, поступал бы иначе, но я никакими приемами дрессировщиков не владел. Тем не менее отступать не хотелось, и я упорно, по нескольку раз в день пытался прикормить волчонка, заставить его брать пищу из моих рук, старался его приласкать. Обходилось это мне дорого, дрожащий от страха звереныш затравленно озирался, вырывался, неоднократно пытался меня укусить и нередко в этих попытках преуспевал.
И все же некоторые изменения в лучшую сторону происходили. Постепенно волчонок перестал меня бояться, на редкость трусливый прежде, теперь при моем появлении он не удирал, хотя и предпочитал держаться в некотором отдалении, близко не подходил, игнорируя все мои попытки его приманить. А однажды случилось чудо — волчонок медленно, шажок за шажком приблизился ко мне, схватил предложенный ему кусок мяса и юркнул под кровать.
Очень помогал мне приручить волчонка вислоухий щенок. Когда я принес щенка в комнату, волчонок по привычке удрал под кровать, щенок тоже изрядно струхнул, но не очень. Присмотревшись, принюхавшись друг к другу, волчонок и щенок первое время держались настороженно, но пару дней спустя уже весело носились по комнате, гонялись друг за дружкой, боролись, играли с утра и до вечера. Время от времени я подзывал щенка, подманивал его кусочком мяса, следом, робея, тянулся и волчонок, которому за проявленную доблесть перепадало мяса больше, чем щенку. Мог ли я представить, что пройдет еще какое-то время, и Дружок — так по настоянию Гордеича был назван волчонок, — увидев меня, будет не только бросаться ко мне со всех ног, но и мирно спать у меня на коленях?
Постепенно волчонок освоился настолько, что стал вести себя в моей комнате как хозяин; бояться, шарахаться при первом же непонятном звуке перестал. Пора было переводить его в более подходящее помещение, в специально оборудованную вольеру, которую мы с Гордеичем соорудили за сараем. Лесник для этой цели пожертвовал большой кусок проволочной сетки.
К моей идее приручить волчонка Гордеич, в принципе ее не одобрявший, все же относился снисходительно, зато приезжавшие к нему охотники мою затею осуждали, а узнав имя волка, захохотали:
— Хорош дружок! Этому дружку зимой в лесу лучше на глаза не попадаться. Это он сейчас, пока мал, тихий, а вырастет, покажет, на что способен.
Однажды мы с Дружком пошли в лес, повел я его без поводка — волк о нем понятия не имел. В лесу он поначалу растерялся, от меня не отходил ни на шаг, потом немного освоился, но удрать не пытался, трусил за мной, как собачонка.
Привязываясь ко мне все больше, волчонок, когда его выпускали из вольеры, был счастлив и носился по двору совсем как расшалившаяся собака, подбегал, смотрел на меня, словно приглашая побегать с ним наперегонки. И я бегал, бросал волчонку палку, любая собака была бы этому рада и тотчас помчалась бы за палкой, волчонок же поступать так не желал, на палку не обращал внимания. У него были свои игры, он играл с приятелем-щенком, хотя давно перерос приземистого вислоухого коротышку, который постоянно путался у него под ногами.
Многое в поведении волчонка меня удивляло: когда я водил его в лес, он не пытался что-либо там отыскать, поймать какую-нибудь добычу, — иной раз хоть и гонялся за птицами, но в общем оставался равнодушным к окружающему миру, и я совершенно не представлял, что с ним станет, если отпустить его на свободу — сможет ли волчонок добывать себе пропитание. Гордеич мои сомнения рассеял:
— Ты за него не беспокойся, не пропадет. Денек-другой поголодает, а потом начнет разбойничать. И нечего удивляться — волку так и положено.
Стремясь научить волчонка выполнять простейшие команды: «Сидеть», «Лежать», «Ко мне», я потратил много времени и сил, но потерпел неудачу, хотя на мой голос волчонок реагировал, — услышав его, мчался ко мне со всех ног, однако дальше этого не шло. То, чему за каких-то полчаса можно научить любую собаку, на волчонка не действовало, но, скорее всего, он в этом не был виноват, просто-напросто я был никудышным учителем, очевидно, все заключалось только в этом.
Когда я подходил к вольере, волчонок метался по ней, проявляя бурную радость. Он любил, когда его гладят, прижимался к моим ногам, поднимал лобастую голову, подолгу смотрел на меня, и, казалось, счастью его не было предела.
Мне доводилось слышать о попытках приручения волков, и я очень жалел, что прежде никогда этой проблемой не интересовался: опыт других сейчас бы пригодился. И все же мне кое-что удалось. Дружок привязывался ко мне все сильнее, думаю, он даже полюбил меня и очень скучал и тосковал, когда я уходил. Ему нравилось находиться рядом со мной, когда я работал, волчонок в это время всегда лежал под столом и устраивался так, чтобы головой касаться моих ног. Когда я гладил волчонка, называл по имени, все еще надеясь, что он привыкнет и станет как-то откликаться, реагировать на него, Дружок склонял голову набок и смотрел на меня исподлобья, силясь понять, что я от него хочу.
Я же чувствовал, что привязываюсь к волчонку все больше, и с горечью думал, что остается все меньше времени до моего отъезда, который разлучит нас с Дружком, очевидно, навсегда. О судьбе Дружка я позаботился заранее. Зная, что у московских киношников есть какая-то зообаза, где живут четвероногие и пернатые артисты, периодически снимающиеся в художественных и документальных фильмах, я написал Марку, попросил его связаться с руководством этой организации и предложить им моего волчонка. Марк быстро договорился с базовским начальством и поехал к нему, прихватив с собой Ваську, который в таких делах был просто незаменим, ибо мог уговорить кого угодно на что угодно.
Узнав, что речь идет о волке, встретившее моих друзей ответственное лицо изменилось в лице — своих волков девать некуда. Интеллигентные увещевания Марка лицо во внимание не приняло и даже издевательски ухмылялось — много, мол, вас таких ходит, предлагает бог весть что. И тогда Марк выпустил в «свободный полет» Ваську, этот церемониться не привык и (неизвестно, каким способом) быстро уломал несговорчивого начальника, скорее всего что-то ему пообещав; бедный начальник, конечно, не знал, что выполняет свои обещания наш Вася не слишком часто…
Выяснилось, что некий кинорежиссер собирается снимать фильм, где есть эпизоды с волками; съемки этого фильма будут проходить в Сибири. Заполучив московский телефон и адрес режиссера, Васька поехал к нему, моментально его очаровал — Вася это умел, как никто другой, — и режиссер согласился пригласить моего Дружка на съемки. Мало того, Васька, памятуя нашу «медвежью эпопею», договорился с режиссером и о том, что после окончания съемок Дружок останется на базе, войдет в число ее «штатных сотрудников».
Я был очень благодарен друзьям — они помогли решить непростую проблему. Гордеич, разумеется, волка на кордоне никогда бы не оставил, а отпускать Дружка на волю было рискованно — серые собратья могли его не принять. Кроме того, молодой волк, не боящийся людей, сделался бы легкой добычей охотников.
Когда положение прояснилось, я начал готовить волка к предстоящей ему поездке заблаговременно. Прежде всего решил приучить его к наморднику, изготовленному Гордеичем по моей просьбе. Лесник не верил, что мне удастся надеть на волка намордник, и не ошибся — Дружок воспротивился этому, тряс головой, стараясь сбросить намордник, глаза его загорались недобрым огнем, едва я подходил к нему с этой странной штуковиной. Потом волчонок весьма неохотно подчинился и позволял надевать намордник, но вел в нем себя так, что я решил пользоваться намордником лишь в крайнем случае. А в остальном все оставалось по-прежнему: Дружок был весел и жизнерадостен, каждый день я ходил с ним в лес, предоставляя ему там полную свободу, и любовался им — волк был очень красив.
Как же он меня встречал! Как прыгал, стараясь положить передние лапы мне на плечи, радостно носился по двору, а мне становилось грустно, потому что день разлуки неумолимо приближался. Помня об этом, я забросил свою рукопись и все время проводил с волком.
Двое ребят — представителей киногруппы, приехавших за волком, — были мастерами своего дела. Несколько дней они прожили на кордоне, постоянно общаясь с Дружком, потом увезли его на санях, и даже намордник не понадобился — у парней были свои приспособления для транспортировки будущих артистов.