Я не видел, как они «упаковывали» Дружка, не хотел этого видеть. За час до расставания я привел Дружка в комнату, он по привычке хотел было залезть под стол, чтобы уткнуться потом в мои ноги, но я сел на кровать и взял Дружка на руки. Сидел, качая на руках матерого волчину, гладил его, говорил что-то подобающее моменту, а волк смотрел на меня добрыми желтыми глазами и — впервые за все время, ничего подобного прежде не было — лизал мои руки, на которых оставил столько шрамов, лизал лицо, инстинктивно предчувствуя скорое расставание.
Я любил, этого зверя. Очень любил. Предвижу саркастические улыбки отдельных читателей — любить волка?! Натяжка, преувеличение, писательский вымысел. Думайте что угодно, уважаемые, но я любил это создание, хотя подавляющее большинство человечества люто ненавидит все его племя. Я любил волка, и он отвечал мне тем же, только выражал свои чувства по-своему. Я любил его, помню его и поныне и знаю, более того, твердо убежден, что любовью, и только любовью, можно укротить дикое животное, приручить, привязать к себе.
Любовь, и только любовь, должна двигать нами при общении с «братьями меньшими», ибо все мы — дети одной матери.
Только любовь!
Глава восьмаяНа войне
Пухлая общая тетрадь в потертом клеенчатом переплете, какие были у многих фронтовиков; короткие полудетские записи. Странно читать их более полувека спустя, но исправлять что-либо, отшлифовывать, сглаживать шероховатости, убирать неудачные фразы и куски не хочу — пусть остается так, как легло на бумагу, — без правки…
Чадит в землянке сработанная из сплющенного снарядного стакана коптилка, постукивают о неструганые доски грубо сколоченного стола косточки домино. Я лежу на спине, закинув руки за голову, под бревенчатым потолком плавает едкий махорочный дым. Вспоминаю родных, близких; где друзья мои закадычные?
Васька на фронте. Прислал письмо, любительскую фотографию. Тот же буйный, витой чуб, лихие глаза, веснушки. Ваську не изменила даже военная форма: лейтенантские погоны и орденские ленточки не сделали его серьезным, не стерли озорной улыбки. Николай трудится на военном заводе, выпускает самолеты, вечерами занимается в художественной студии, собирается поступать в Суриковский институт, чтобы стать профессиональным живописцем. Марк, оправившись после тяжелого ранения, демобилизовался, устроился в научно-исследовательский институт…
Зашелестела солома, между бревен свесился тонкий розовый хвостик, не долго думая, я ухватил его двумя пальцами, дернул — и перед глазами маятником закачался маленький серый комочек.
— Мышь! — оживился круглолицый сержант Панченко. — Замерз, бедолага. Сейчас мы его согреем. — И указал на раскаленную железную печку, из раскрытой дверцы которой выбивалось пламя.
— Сам погрейся, — остановил его пулеметчик Чепела. Он взял у меня мышонка, посадил на свою широкую ладонь: — Полевка. Махонькая еще.
— В котел его, — засмеялись солдаты. — Будет суп понаваристее.
— А шкурку на шапку.
— Перебьетесь. — Чепела вышел из землянки. Когда вернулся, Панченко спросил:
— Прихлопнул мыша-то?
— Отпустил. Пусть живет…
Чепела лег на нары рядом со мной, свернул самокрутку:
— Зверинка маленькая — ну что в ней особенного, а растревожила: деревню вспомнил. Леса у нас кругом, поля. Хорошо…
Заброшенный хутор в горах. Жители бежали от войны. Сидим в покинутой хате, в выбитые окна задувает ветер. Тишина. И вдруг в соседней темной комнатушке — крик, какой-то шум. Я потянулся за «парабеллумом», Панченко схватил автомат, Чепела шагнул в темноту, повозился за широкой печью и принес… филина! Ухач!
— Ну и птаха, — покрутил головой Панченко. — Как заорала, каналья! А когти-то, когти…
С любопытством разглядываем филина, он топорщит перья, хлопает крыльями. Чепела принялся было рассказывать, как однажды днем в лесу на него сослепу налетел преследуемый лесными птахами филин, чуть не сбил с ног и…
— Слушай, — перебил Панченко. — А их едят?
Горы. Тяжелые, затяжные, как осенние дожди, бои. Дождь перестал, мы поднялись выше туч, вышли на луговину, стелется потревоженная холодным ветром поблекшая трава.
— Полонина, — сказал проводник-русин. — А вон там Русский перевал.
Над горами кружит воронье, перекликается хрипло, тоскливо. На лугу одинокий — в три обхвата — дуб, расщепленный молнией, на обломанном обугленном суку сидит большая черная птица. Мы подошли, но птица не улетела, только крылья распростерла да раскрыла клюв.
— Это ворон, ему сто лет, — сказал проводник. — Уже не летает, другие птицы его подкармливают.
Ворон! Вещая птица бесстрастно взирает на растянувшуюся колонну войск: повидал, наверное, на своем веку и такое.
— Как бы по этому дедушке не пальнул какой-нибудь дурень, — беспокоится Чепела. Но кто может гарантировать безопасность на войне?
Чепела ходил в санвзвод на перевязку — открылась старая рана. Вернулся веселый:
— Угадайте, что я вам принес?
— Неужто бутылку?
— Кто о чем, а Панченко — о горилке. Закройте-ка дверь поплотнее. — И Чепела вытащил из брезентового солдатского вещмешка рыжего котенка.
— Кошеня, — разочарованно протянул Панченко. — И охота тебе всякую дрянь подбирать? То пса блохастого притащил, теперь кошку. Этак нам скоро из землянки бежать придется.
— А ты зимовать здесь собрался? Воевать не думаешь? — насмешливо спросил старшина. Панченко обозлился:
— Вам смешки! А какой может быть смех, если наш зверолов все, что ни поймает, в землянку тащит. Забыли, как он летом ужа приволок? Сколько я ночей из-за него не спал!
— Зато мы спокойно спали, от храпа твоего избавились. А ты стал рот закрывать, боялся, что змея заползет.
— Уноси, уноси своего кота. Они вонючие.
— Ничего подобного! Впрочем, не нравится — не нюхай. К тому же это не кошка, а рысь.
Мы обступили пулеметчика; рысенок был симпатичным — густая, мягкая шерстка, рыжеватая на спине, куцый хвостик, на ушах кисточки. Он пытался вырваться из рук Чепелы, но, убедившись, что это не удастся, запищал. Бойцы засмеялись, заговорили все разом, старшина недоуменно спросил:
— Что ж нам теперь с ним делать?
— Зачислим на полное довольствие, — улыбнулся Чепела. — Пусть отъедается на солдатской каше.
Солдаты повернулись ко мне — что скажет командир? Все ждали моего решения, а я отдал приказ, совершенно не сообразующийся с требованиями Боевого устава пехоты:
— Рысенка взять. Кормить-поить. Пойдем в наступление — отпустим, занесем в лес.
Чепела вытянулся в струнку: «Есть!» Рысенок выскользнул из его рук и спрятался под нары.
Вскоре он перестал дичиться, сделался всеобщим любимцем, а в нашу землянку началось паломничество: какой-то шутник пустил слух, что разведчики где-то поймали и держат у себя тигренка. С едой у рысенка проблем не было никаких, со всех сторон что-то ему несли, а аппетит у зверька оказался отменный.
Ночами он путешествовал по землянке, прислушивался к возне шуршащих в соломе мышей, быстро пробегал по неровному земляному полу, ловко взбирался на подпиравший потолочную балку столб. Однажды он прыгнул оттуда на голову спавшего Панченко, сержант спросонок завопил, переполошил всех. С тех пор Панченко возненавидел рысенка и, когда в землянке никого не было, мучил и бил бедного звереныша.
Рысенок стал пугливым, днем забивался под нары, и его невозможно было найти, никто из нас не понимал, что с ним стало; Чепела мрачнел.
Однажды к нам в землянку пришел командир полка. Я в это время пришивал подворотничок к гимнастерке, сидел в одной майке, Панченко брился, двое бойцов чистили оружие, остальные бездельничали, болтали, а Чепела играл со своим питомцем. Седой краснолицый полковник Стольников, человек суровый и строгий, остался этим очень недоволен, с ходу закатил мне головомойку, потом неожиданно утих и воззрился на стоявшего навытяжку Чепелу, на плече которого мирно умывался рысенок.
— Это что за образина? Цирк устроили? Хороша разведка, нечего сказать. Вот до чего твой либерализм доводит, лейтенант! Батюшки, да это же рысь!
— Так точно, рысь! — подтвердил Чепела. Полковник взял рысенка, погладил:
— Не боится, совсем ручной.
Я смотрел на командира полка и обступивших его солдат — каменная суровость их лиц исчезла, и все они, включая седого полковника, стали похожими на повзрослевших деревенских мальчишек, с интересом разглядывающих нечто любопытное.
Полковник опустил рысенка на пол.
— Вы хоть голодом его не морите? Нет? А теперь готовьтесь ловить другого зверя — мне нужен пленный.
На выполнение боевого задания ушло двое суток. Трудный был поиск, не обошлось и без потерь. Сдав «языка» в штаб, я вернулся в землянку и сразу же понял, что во взводе что-то стряслось. Старшина доложил, что за время моего отсутствия никаких чрезвычайных происшествий не произошло, но… Старшина замялся, подбирая слова:
— В общем, нашего рыся прикончили.
— Как?! Кто?
— Сержант Панченко.
Днем Панченко, свободный от нарядов, пришел в землянку. Рысенок спал на нарах Чепелы, который сидел рядом, набивая патронами автоматный диск. Панченко схватил зверька и, затянувшись самокруткой, пустил струю дыма ему в нос. Перепуганный рысенок закашлялся, зачихал и укусил своего мучителя за палец. Крепко выругавшись, Панченко с силой хватил рысенка об пол, придавил сапогом…
Солдаты хмуро молчали, Чепела сидел на ящике из-под гранат, помешивал трофейным штыком в печурке, на щеках перекатывались, вспухали желваки. Вошел Панченко, Чепела процедил сквозь зубы:
— Гад!
Панченко вздрогнул, ссутулился, прошел к своим нарам. Как мне хотелось ударить этого человека! Сдерживаясь, я отвернулся, стараясь на него не смотреть, закурил.
— Что вы все на меня ополчились? Что я такого сделал?
Чепела встал, шагнул к побледневшему Панченко, старшина поспешно встал между ними.