лась душа. С Капой было удивительно легко; когда она немного подросла, проблем у нас с ней не возникало — покладистая, открытая, бесхитростная Капа была воплощением искренности и доброты.
Глядя на Капину фотографию, вспоминая Шани, Дину, других моих собак, о которых речь впереди, я прихожу к выводу, с которым изучающие животных ученые, возможно, не согласятся: собаки, по моему твердому убеждению, способны испытывать те же чувства, что и мы, они могут радоваться, печалиться, плакать, испытывать чувства собственной вины, нечто вроде угрызений совести, проявлять недоверие, сочувствие, снисходительность, тосковать, улыбаться. Им может быть стыдно, причем не только за себя, но и за нас!
Однажды я с друзьями отправился на велосипеде за грибами. Когда отмахали по шоссе, а затем и по грунтовой ухабистой дороге километров тридцать, Николай предложил заехать в деревушку, оставить у знакомых велосипеды и идти в лес. Так мы и сделали. Хозяин, большой хлебосол, встретил нас как дорогих гостей, усадил за стол, причем вид у него был такой, будто он только что из-за стола поднялся, просидев за ним Бог знает сколько времени. Мы наскоро подкрепились, хозяин, опрокинув по случаю нашего приезда еще пару стаканчиков, основательно охмелел — пел, плясал, виртуозно щелкая деревянными ложками, потом повел гостей показывать свое хозяйство — кур, гусей, корову с теленком. Нетвердо держась на ногах, он косноязычно пояснял, стараясь ничего не пропустить: «Вот это гуски, это утки, курей я на ночь загоняю вон в тот сарай…» Хозяина повсюду сопровождала неопределенного цвета кудлатая дворняга по имени Зажига. «Странное имя», — подумал я. Мужик повторял его на все лады, потом принялся собаку ругать. Чем Зажига ему не угодила, нам, а тем более собаке было совершенно непонятно, но мужик орал, размахивая руками на весь двор:
— Зажи-га! Зажи-га!
Собака раздражала его все больше, покорная, добродушная, обвешанная репьями, обляпанная засохшим навозом, — видимо, спала где-то в коровнике. Порицая невесть за что собаку, хозяин орал и орал, хватаясь за полусгнившее крыльцо, а собака глядела на нас виновато, помахивая хвостом, словно стыдясь за горластого пьянчужку, и в добрых слезящихся глазах ее читалось: «Вы уж простите его, люди добрые. Перебрал малость. С кем не бывает?»
Все-таки плохо мы знаем собак, а иной раз кажется, что и совсем их не знаем, хотя и утверждаем, что проникли во все их собачьи тайны. Нет, многое еще для нас остается за семью печатями, многое нам просто недоступно. Иной раз создается впечатление, что собаки понимают куда больше, чем нам представляется; в том, что слух у них острее, сомненья нет, но вот загадка: быть может, я ошибаюсь, но иногда по поведению собаки создается впечатление, что она видит что-то такое, чего не видим мы, что недоступно нашему взору; много еще в поведении собак неразгаданных тайн. Взять хотя бы беспредметную, казалось бы, тревогу накануне землетрясений, каких-либо бедствий, катаклизмов — такие факты общеизвестны, и их немало. Необычно ведет себя собака, если в доме покойник; собаки скорбят, потеряв хозяев, для них это страшный удар. Некоторые псы могут дать нам кое в чем фору — они искренни, бесхитростны, абсолютно не понимают и не принимают лжи — обманутая собака просто теряется, не знает, что предпринять…
Попробуйте в порядке эксперимента ввести в заблуждение свою собаку, и вы встретите недоумение, замешательство. Несколько секунд собака будет испытующе смотреть на вас, неуверенно помахивая хвостом, — шутить изволишь, хозяин? А убедившись, что вы не шутите, растеряется: человек обманывает — такое собачьему уму непостижимо.
А мы, вольно или невольно, подчас обманываем их, фальшивим и не стыдимся после этого глядеть им в глаза. Но они прощают нам обман, они нам все прощают…
Вспомните глаза вашего песика, провожающего вас до двери. Он давно привык к вашим каждодневным уходам и все равно всякий раз тоскует и грустит, втайне опасаясь, что расстается с вами навсегда.
А как они встречают нас, когда мы приходим домой с работы, возвращаемся из командировки или отпуска! Сколько визга, неподдельной радости и счастья доставляет собаке появление хозяина! Кто еще нас встречает столь радостно и бурно — знакомые, друзья, любимые?
А кто готов выполнить любой наш приказ, выполнить не по принуждению, а с превеликой охотой?
Вероятно, мы все же не всегда их понимаем, не разбираемся в тонкостях их непростой жизни, мы очень самоуверенны, полагая, что она вся на виду. Но это не так, есть у них секреты, в которые мы еще не проникли, есть…
И конечно же каждый пес — личность, яркая индивидуальность с присущими данному индивидууму способностями, наклонностями, характером — добрым и покладистым. Впрочем, характер может быть и достаточно дурным, однако зависит это прежде всего от нас, ибо собачий характер формируем мы сами, так сказать, по своему образу и подобию.
Многое, очень многое они нам прощают. Усталость и плохое настроение, недостаток внимания. Прощают и тех, кто выгоняет их из дома, бросает на улице, бьет, прощают подлость и вероломство, несправедливость по отношению к ним и корыстолюбие: продаем же мы друзей своих, продаем! Прощают и раздражение, и гнев, который, порой неоправданно, мы обращаем против безответного существа, на котором можно безбоязненно отыграться за свои обиды, неприятности и беды, сорвать злость, чтобы, говоря по-флотски, стравить пар…
А несчастное племя бродячих собак! Взгляните им в глаза — лиха им достается в избытке: голодают и холодают, и перепадает им вдосталь пинков, палок, а то и камней. Вы никогда не задумывались над тем, отчего многие бродячие собаки сильно хромают, а то и вовсе шкандыбают на трех ногах? Кто в этом виноват? А они готовы нам и это простить, они, кого вышвырнули за дверь, лишили родного крова, еще на что-то надеются, еще не отчаялись, не разуверились в человеке, потому и взирают на нас, проходящих мимо них, умильно, униженно, ластятся: авось покажусь, а вдруг меня возьмут? Потом надежда исчезает, и глаза смирившегося с незавидной своею долей пса блещут печалью. Но никогда вы не встретите взгляда недоброго, угрюмого, злобного даже у самой несчастной, голодной, самой забитой и истерзанной людьми бездомной собаки. Да, подчас она настороженна, недоверчива — людская «доброта» испытана ею в полной мере, но стоит вам улыбнуться, и уши собачьи дрогнут, взгляд посветлеет, станет пытливым, молящим, ожидающим хоть малую толику ласки, хоть доброго слова, кусочка хлеба…
Где же мы с вами встречали такие глаза — униженные, печальные, теплящиеся тщетной надеждой — а вдруг опомнятся, заберут? Не в провинциальных ли богадельнях — пристанищах брошенных стариков?
…Собаки не способны изменить своему хозяину, бросить его беспомощного, при любых обстоятельствах они будут защищать его от врагов, не считаясь ни с чем. Если на вас нападет лев, то болонка, невзирая на свою малость и ничтожность, будет вас защищать, защищать до конца!
Однажды случилось мне заночевать в лесу. Поужинав у костра, мы с Капой улеглись спать. Я заснул быстро, а Капа всю ночь не сомкнула глаз, настороженно вглядываясь в темноту, прислушивалась к каждому шороху, вздрагивала, рычала — эта малявка стояла на посту, выполняя обязанности часового, которые ей никто не поручал. И я хорошо знал, что, если мне будет угрожать опасность, собака сделает все, чтобы меня спасти.
Я неоднократно просыпался, заставал Капу бодрствующей, пытался уложить ее рядом с собой, но собака отказывалась, она была обязана охранять мой покой и берегла его до утра.
Как и многие собаки, Капа очень не любила расставаться со своими хозяевами, и каждое расставание было драматичным. Еще задолго до моего ухода Капа по каким-то неуловимым, только ей понятным признакам догадывалась, что я собираюсь ее покинуть, сникала, тускнели, затягивались туманной дымкой выразительные карие глаза, она начинала беспокойно сновать по квартире, тонко, чуть слышно повизгивая, и этот жалобный протест становился все громче. Когда я надевал ботинки, плащ или пальто, собаке становилось ясно, что предстоит неизбежное, она ложилась на свой матрасик, раскидывала «ручки-ножки», бахромчатые уши, распластывалась и устремляла взгляд не на меня, а куда-то вдаль, взгляд ее был отрешенным, каким-то безжизненным, всем своим поникшим видом собака показывала, что задержать меня не в силах и потому с уходом моим смирилась, хотя и скорбит. Когда я уходил, она не шевелилась, но стоило запереть снаружи дверь, вынуть ключ из замка, как начинался крик — жалобный, отчаянный, громкий. Кричала Капа не переставая, уверенная, что я больше не вернусь, покидаю ее навсегда, и, прощаясь со мной, была неутешна.
Зато как же она меня встречала! Как голосила, облизывала, плясала вокруг меня на коротеньких ножках! Счастью ее и радости не было конца…
Десять лет, что Капа прожила в моем доме, промелькнули счастливой вереницей. Я был счастлив, и казалось, что так будет всегда, но, увы, так только казалось…
Как-то раз, вычесывая у Капы завязшие репьи, которые она умудрялась набирать постоянно, я сделал маленькое открытие, вызвавшее у меня не только удивление, но и острый укол тревоги: на животе собаки вздулись большие желваки. Я подумал было, что ее нажгла крапива, необычно в это лето высокая и злая, но понял, что дело не в ней. Вскоре желваки заметно увеличились, что, впрочем, никоим образом не сказалось на собачьем настроении и поведении — бедная Капа была по-прежнему веселой и жизнерадостной; я же ее оптимизм не разделял, поэтому, усадив собаку в машину, поехал с ней в ветеринарную лечебницу, где миловидная женщина-врач буквально ошарашила меня:
— Новообразование. Нужно оперировать.
Что скрывается под туманным словом «новообразование», сегодня знают едва ли не все, знал и я, но стоял оглушенный — услышанное не укладывалось в голове. Я пролепетал что-то несвязное, быть может, следует подождать, проверить. Анализы… Доктор смотрела на меня с сочувствием, но была непоколебима — промедление недопустимо.