Появились зеленые островки, кустарники, на горизонте далеко-далеко чернела узкая полоска непроходимых лесов — тугаев. Вода близко, и мысль о прозрачных прохладных волнах гонит нас вперед.
Но сколько можно пройти пешком по раскаленной степи с двухпудовым грузом за ноющими плечами?! И мы снова останавливаемся в небольшом туркменском кишлаке. Он невелик — всего несколько юрт. Скотоводы радушно принимают нас.
Спускается вечер, девушки-подростки пригоняют стадо коз. Тихо мемекают козлята, блеют козы, покачивая тугим выменем, слышен перестук маленьких копытцев. Девчонки посматривают в нашу сторону, перешептываются, поправляют десятки тоненьких, туго заплетенных косичек. Мелодично позванивают браслеты на смуглых руках.
Николай уже достал свой походный альбом и поспешно делает наброски, стараясь запечатлеть юных туркменок, которые, заметив, что сделались объектом пристального наблюдения художника, оживленно переговариваются, смеются, улыбаются нам, явно этим польщенные.
Спать в юртах не хотелось — после стольких ночей, проведенных под открытым небом, юрта кажется тесной и душной. Привычка. Еле уговорили хозяев отпустить нас — туркмены недовольно разводят руками, недоуменно качают головами. Как? Гостя положить спать на улице? Вы и в Москве так делаете?
После долгих уговоров хозяева скрепя сердце согласились оставить гостей в покое, с непременным условием, чтобы каждый из нас лег подле юрты.
Ночь прошла спокойно. Весь следующий день мы провели в степи. Вернулись усталые и после обеда завалились спать. Проснулись, только когда солнце стало садиться.
— Шали! — позвал Марк. — Шали! Где ты?
— Шали! — тотчас подхватил Васька хрипловатым спросонья голосом. — Ты, Шали, давай не шали, вылезай, зачем спрятался?
Мы долго звали проводника, но он куда-то запропастился. Хозяева не понимали нас и недоуменно улыбались. Наконец одна девушка, сообразив, в чем дело, потянула Ваську за рукав к глинобитному сараю и показала на плоскую крышу.
— Там спит? — изумился Васька. — Ай да Шали, видать, поспать мастер. Ну, сейчас я его подниму. По тревоге, как в армии. Шали, по-одъ-ем!
Васька схватил комок глины и метнул на крышу сарая. Потом еще и еще. Бомбардировка продолжалась с минуту, но Шали не откликался.
— Вот это сон! Богатырский… Ничего, я его сейчас подниму. — Васька схватил узкогорлый кувшин с водой, поднялся по приставной лесенке на крышу, как вдруг, выронив кувшин, стремительно спрыгнул вниз. — Там… Там…
Треск разбившейся посуды всполошил туркмен. Они повыскакивали из юрт, окружили Ваську, зашумели. Воспользовавшись возникшей суматохой, я поднялся по шатающейся лесенке и оцепенел: Шали лежал на спине. Его расширенные глаза смотрели на меня в упор, в них копился страх, дрожали слезы, вызванные длительным напряжением. На голой груди проводника мирно грелась на утреннем солнышке огромная мохнатая фаланга! Несчастный Шали боялся шевельнуться и молча смотрел на меня, умоляя о помощи.
Осторожно, стараясь не шуметь, чтобы не спугнуть фалангу, я спустился вниз. Пока я соображал, как прогнать фалангу, чтобы она не укусила Шали, Васька пришел в себя, схватил гусиное крыло, которым подметали мусор, взлетел по лесенке — и не успели мы крикнуть, как он крылом смахнул фалангу едва мне не на голову.
Фалангу тут же прикончили. Николай с омерзением положил на труп пылающую головню, а Шали, бледный, мокрый от пота, кое-как сполз с крыши и бессильно повалился на землю — сказалось нервное напряжение.
Добрый глоток коньяку из медицинский фляжки Марка привел проводника в чувство. Шали рассказал, что проснулся, почувствовав на груди покалывание, и увидел фалангу. Некоторое время страшное существо шевелилось, разгуливая по замершему от страха человеку, выбирало подходящее местечко, а выбрав, заснуло прямо на сердце.
— Сердце у меня колотилось, как бараний хвост. Я боялся, что она услышит стук сердца и вопьется. Несколько часов как мертвый лежал, даже спину судорогой свело, но не шелохнулся. Аллах — свидетель!
Мы боялись, что неприятное происшествие выбьет проводника из колеи — не каждый способен перенести подобное потрясение, но Шали после еще двух-трех глотков «медицинского» напитка стал веселее прежнего и даже подмигнул Марку:
— А ты, Научный, продержишь фалангу на сердце столько времени? А?
— Шали, ты наивный человек. Руководитель нашей группы уже четыре года около себя терпит такую фалангу, что твоей не чета. И…
— Ладно, ладно, Вася. Убедительно прошу тебя на эту тему не распространяться, — рассердился Марк, совершенно не выносивший шуточек друзей относительно осложнений в своей семье. У нашего зоолога не сложились, мягко говоря, отношения с тещей.
Оторопевший Шали недоуменно умолк, размышляя над прозрачным Васькиным намеком весь день, но ни к какому выводу так и не пришел. Спрашивать же Научного постеснялся…
А мы снова в пути. Шали уже оправился от пережитых треволнений и подтрунивает над Васькой, которому сегодня предстоит дежурить на кухне. Василий кашеварить не любит и посему не на шутку расстроен.
Идти легко, несмотря на сорокаградусную жару. Пустыня с раскаленными добела, пышущими зноем песками осталась позади. Чахлые обломанные кустики на солонцах, косматую, седую полынь и подвижные комки перекати-поля сменила буйная зелень. Травянистые холмы покрыты желтыми, синими, белыми цветами.
Шали радостно приплясывает, кричит, что впереди река. Набежавший ветерок приносит запах воды — самого ценного сокровища пустыни.
Весело перекликаемся, ускоряем шаг. Марк ворчит, что при такой скорости он не может наблюдать за «окружающей средой». Васька не выдерживает, догоняет Шали, и оба скрываются в густейших тугаях. Тихо. В лесу перекликаются птицы. И вдруг — крик:
— Бей! Бей!
Выстрел… Другой… Треск сучьев и топот. Мгновение — и мы мчимся через заросли с такой скоростью, какую позволяет развить тяжелая кладь.
Васька с карабином в руках стоит в эффектной позе африканского охотника на носорогов. Даже ногу поставил на свой трофей. А «трофей» являет собой жалкое зрелище. Бурый полугодовалый кабаненок, тонкий мышиный хвостик, розовый «пятачок». Шали брезгливо сплевывает, отходит подальше. Наш проводник, хотя и очень далек от соблюдения требований Корана, свинину не ест и ни за что не дотронется до «нечистого животного». На одной из дневок Васька зло подшутил над Шали, сказав, что похлебка, которую он только что сварил, приготовлена из свиных консервов. Это сообщение повергло проводника в панический страх, вызвало у него судороги, и Василий, пожалев беднягу, тут же признался в обмане, а вечером получил от нас такое «внушение», что запомнил его надолго. Теперь же Василий снова нарушил наш неписаный закон — ни в коем случае не убивать живое без крайней необходимости. По лицу Марка я понял, что сейчас грянет гром.
Марк мельком оглядел кабанчика, подошел к Ваське и, с трудом сдерживаясь, сказал:
— Невелика доблесть подбить беззащитного поросенка! Героем себя чувствуешь, да?
— Беззащитного?! — возмутился Васька. — Да знаешь, как этот беззащитный на меня набросился! На третьей скорости летел, чуть клыками меня не запорол…
Шали пробормотал что-то невнятное, Васька метнул в его сторону яростный взгляд. Марку надоело спорить, он поманил Василия пальцем:
— Иди-ка сюда. Нагибайся, ищи у поросенка клыки. Где они?
Васька порозовел, вытер мокрую шею цветным платком.
— А ты не придирайся! Ну, может быть, и нет клыков… Когда зверь бежит, я ему в зубы смотреть не обязан. Я не зоолог со степенью.
Назревала ссора, а это по нашим неписаным, но сформировавшимся правилам запрещалось категорически. Я счел необходимым залить вспыхнувший огонь.
— Друзья! Распри нам, как вы понимаете, совершенно ни к чему. Но ты, Василий, запомни раз и навсегда — оружие нам дано, так сказать, на всякий случай, а вовсе не для того, чтобы пускать его в ход по любому поводу или без оного. Еще раз напоминаю тебе о наших принципах, которые ты, похоже, подзабыл. И если еще раз повторится…
— Не повторится! Честное пионерское, не повторится! — На Ваську сердиться долго было совершенно невозможно. Он скорчил такую рожу, что мы захохотали, не удержался даже Шали.
— Да я и не думал ссориться, — оправдывался Марк. — Но ведь этот горе-охотник стрелял в слепого зверя.
— Как так?
— Смотрите. У него на веках колонии клещей.
Мы склонились над убитым животным, даже Шали, поборов свое отвращение, приблизился и из-за наших спин с любопытством взглянул на кабанчика. Действительно, на веках поросенка угнездились отвратительные существа: жирненькие тельца паразитов, раздувшихся от высосанной кабаньей крови, наглухо закрыли зрачки, мешая животному видеть. Клещи производили гнуснейшее впечатление. Художник, трепетавший перед любым многоногим, начиная от скорпиона и кончая мирным подмосковным комаришкой, вздрогнул и поспешно отошел, осматривая свою одежду: не прицепился ли случайно клещ.
Молча мы двинулись вниз по течению неширокой речушки, только Марк остался наедине с убитым кабаном, пинцетом оторвал клеща с насиженного места и долго рассматривал его сквозь выпуклые стекла очков.
К вечеру мы вошли в рабочий поселок. Неподалеку располагался небольшой рудник. Это обстоятельство повлияло на национальный состав населения: туркмены, узбеки, киргизы, русские, каракалпаки трудились на руднике, пасли скот, рыбачили, разводили изумительной красоты и резвости коней. Мы остановились недалеко от коневодческого хозяйства, разбили в лесу палатку и легли отдыхать. Шали ушел на ферму, где у него работал двоюродный брат, а Васька развел костер и, проклиная постылые обязанности повара, стал готовить обед. Спать нам, однако, долго не пришлось. Разбудили выстрелы. Выйдя из палатки, мы увидели странную картину. Васька восседал у костра в торжественно-строгой позе восточного владыки. В левой руке он держал ложку, помешивая булькавшую кашу, правой сжимал малокалиберный карабин. Время от времени, не выпуская ложки, он прицеливался и стрелял в трухлявый