— Научный термитов в палатку принес. Целый рой. Много-много. Изучать будет. Научный. А эти недовольны. Мятежный дух вселился в их сердца. Кричат. Клянусь аллахом, добром это не кончится.
Марк действительно поступил более чем неосмотрительно. Натаскал в палатку термитов и намерен их наблюдать под брезентовым тентом.
— Не могу я на солнце сидеть часами, — оправдывался Марк, — и так весь обгорел.
— Тебе загар к лицу! — нахально щурит зеленые глаза Васька. — Девушки любить будут. А термитов убери, сделай милость.
Но Марк неумолимо доказывает, что наука требует жертв.
Возмущенные, мы демонстративно покидаем палатку, захватив спальные мешки. Шали нейтрален. Он всеми силами старается поддержать затухающий огонь мира, не знает, как поступить, колеблется. Забравшийся за шиворот термит заставляет Шали принять решение незамедлительно.
— О аллах! Что за проклятый зверь!
Шали выкатывается из палатки, на ходу смягчая действие медоточивой речью.
— Я ненадолго, Научный. Ты должен сидеть и думать, а я тебе мешаю. Я тут неподалеку. Клянусь аллахом!
Марк молча кивает головой. Шали к нам не подходит (зачем обижать Научного?), располагается со своей кошмой в сторонке и бормочет в бороду:
— Нехорошо, аллах — свидетель!
Васька толкает меня локтем в бок, кричит:
— Эй, Научный, спокойной ночи! Смотри, термитов не обижай!
Марк стоически выдерживает насмешку. Молчит. Шали, кряхтя, возится на кошме.
— Друзья ссорятся. Добром это не кончится. Аллах — свидетель!
Пророчество Шали отчасти сбылось.
Мы проснулись от яростных криков. Солнце только что взошло. На земле распласталась причудливая косая крылатая тень палатки, а сама палатка ходила ходуном. По доносившимся изнутри невероятным проклятиям можно было судить о том, что Марк попал в беду. Зоолог, всегда вежливый, был на редкость корректен и даже в экспедиции, где его окружали лишь мужчины, змеи или ишаки, не позволял себе крепких выражений. Сейчас же Марк превзошел нас всех, вместе взятых, и каждого в отдельности. Призывая погибель на всех термитов, Марк бесновался, и было отчего: ночью термиты вырвались из банки, куда их опрометчиво поместил зоолог, и на радостях устроили пир. Не удовлетворившись остатками ужина, насекомые изгрызли тяжелые ботинки Марка и испортили его брезентовые ковбойские штаны. Другой одежды у Марка не было, и он в отчаянии пытался прикрыть наготу старой овечьей шкурой.
Узнав, в чем дело, мы с Николаем расхохотались, а Васька повалился на землю и минут пять только стонал от неудержимого смеха.
Один Шали серьезно отнесся к случившемуся. Он бросил беглый взгляд на Марка, схватил баранью шкуру (в нее мы завертывали хрупкие вещи), отошел в сторону и в полчаса сшил зоологу «брюки». Они едва покрывали хрящеватые колени, рельефно обтягивая стан. Кривоватые, заросшие нижние конечности зоолога выглядели дико и смешно.
— Экзотика! — радостно воскликнул Васька. — Робинзон Крузо!
Марк скрипел зубами, Шали утешал его как мог:
— Ничего, Научный, не грусти! Брюки первый сорт. Аллах — свидетель!
Наконец мы двинулись в путь. То ли Марку наскучили ежеминутные просьбы, то ли повлияло на него тесное общение с термитами — неизвестно, только мы уже третий день быстрым маршем продвигаемся к спасительной зелени долин. Пустыня остается позади, пески отступают.
Появились зеленые островки, кустарники, на горизонте далеко-далеко чернеет узкая полоска прибрежных непроходимых лесов-тугаев. Вода близка, и мысль о прозрачных прохладных волнах гонит нас вперед.
Но сколько можно пройти пешком по раскаленной степи с двухпудовым грузом за ноющими плечами?! И мы снова останавливаемся в небольшом туркменском селении. Оно невелико — несколько юрт. Колхозные скотоводы радушно принимают нас.
Спускается вечер. Девушки-подростки пригоняют стадо коз. Тихо мемекают козлята, блеют козы, покачивая тугим выменем, слышен перестук маленьких копытцев. Девушки посматривают в нашу сторону, перешептываются, поправляют десятки тоненьких косичек. Мелодично позванивают бронзовые браслеты на смуглых руках.
Николай уже распахнул свой походный альбом и в неверном свете костра пытается рисовать.
Спать в юртах не хотелось — после стольких ночей под открытым небом юрта кажется тесной, душной. Привычка. Еле уговорили отпустить нас: хозяева недовольно разводят руками, недоуменно качают головами. Как? Гостя на улице положить? Вы и в Москве так делаете?
После долгих уговоров разрешили, но с условием, чтобы каждый из нас лег подле юрты.
Ночь прошла спокойно. Весь следующий день мы провели в степи. Вернулись усталые и, пообедав, завалились спать. Проснулись, когда солнце стало садиться.
— Шали! — крикнул Марк. — Шали!
— Шали! — тотчас подхватил Васька хрипловатым спросонья голосом. — Ты, Шали, давай не шали, вылезай, зачем спрятался?
Мы долго звали проводника, хозяева не понимали нас и растерянно улыбались. Наконец одна девушка, сообразив, в чем дело, потянула Ваську за рукав к глинобитному сараю и показала на крышу.
— Там спит? — изумился Васька. — Ай да Шали, поспать любит. Вот сейчас я его…
Васька схватил комок глины и метнул на плоскую крышу, потом еще и еще. Бомбардировка продолжалась с минуту. Шали не откликался.
— Вот это сон!.. Богатырский… Ничего, я его сейчас подниму. — Васька схватил кувшин с водой и стал быстро взбираться по приставной лесенке на крышу, как вдруг, выронив кувшин, стремительно спрыгнул вниз. — Там… Там…
Треск разбившейся посуды всполошил туркмен. Они повыскакивали из юрт, окружили Ваську, зашумели. Воспользовавшись суматохой, я поднялся по шатающейся лесенке и оцепенел: Шали лежал навзничь. Его расширенные глаза смотрели на меня в упор, в них — страх, дрожали слезы, вызванные длительным напряжением. На голой груди проводника мирно грелась на солнышке огромная рыжеволосая мохнатая фаланга! Несчастный Шали боялся шевельнуться и молча смотрел на меня, умоляя о помощи.
Осторожно, стараясь не спугнуть фалангу, я спустился вниз. Покуда я соображал, как согнать фалангу, чтобы она не укусила Шали, Васька пришел в себя, схватил гусиное крыло, которым подметали мусор, птицей взлетел по лесенке — и не успели мы крикнуть — крылом смахнул фалангу едва мне не на голову.
Фалангу тут же прикончили. Николай с омерзением положил на труп пылающую головню, а Шали, бледный, мокрый от пота, спотыкаясь, сполз с лестницы и бессильно повалился на землю — сказалось нервное напряжение.
Глоток коньяка из медицинской фляжки привел проводника в чувство. Шали рассказал, что проснулся еще на заре, почувствовав на груди покалывание, и увидел фалангу. Некоторое время страшное существо шевелилось, разгуливая по замершему от страха человеку, выбирая подходящее место, потом затихло и заснуло прямо на сердце.
— Я боялся — стук сердца услышит и вопьется. Часа четыре как мертвый лежал, даже спину судорогой свело, но не шелохнулся. Аллах — свидетель!
Мы боялись, что неприятное происшествие выбьет уравновешенного проводника из колеи. Не каждый способен пережить подобное нервное потрясение, но Шали после еще двух-трех глотков стал веселее прежнего и даже подмигнул Марку.
— А ты, Научный, продержишь фалангу на сердце столько времени? А?
Снова идем вперед. Шали оправился от пережитых волнений и подтрунивает над Васькой, которому сегодня предстоит дежурить на кухне. Василий кашеварить не любит, а посему не на шутку расстроен.
Идти легко, несмотря на сорокаградусную жару. Пустыня с раскаленными добела, пышущими зноем песками осталась позади. Чахлые обломанные кустики на солонцах, косматую седую полынь и подвижные комки перекати-поля сменила буйная зелень. Травянистые холмы покрыты желтыми, синими, белыми цветами.
К вечеру мы вошли в рабочий поселок. Рядом располагался небольшой рудник. Туркмены, узбеки, киргизы, русские, каракалпаки работали на руднике, пасли скот, рыбачили, охотились, разводили изумительной красоты и резвости коней. Мы остановились неподалеку от коневодческого совхоза, разбили палатку в лесу и легли отдыхать. Шали ушел на ферму, где работал его двоюродный брат, а Васька развел костер и, проклиная постылые обязанности повара, стал готовить ужин. Спать нам, однако, долго не пришлось. Разбудили выстрелы. Выйдя из палатки, мы увидели странную картину. Васька восседал у костра в торжественно-строгой позе восточного владыки. В левой руке он держал ложку, помешивая булькавшую кашу, в правой сжимал малокалиберный карабин. Время от времени, не выпуская ложки, он прицеливался и стрелял в трухлявый пень, выглядывавший из травы шагах в двадцати от палатки.
— Гречневая каша с шумовым оформлением? — осведомился Николай, стараясь скрыть обуревавшие его чувства: художник, как, впрочем, многие люди, не любил, когда его попусту будили.
— Не угадал, о мастер кисти, краски и этюдника! Обыкновенная спортивная стрельба — ос стреляю.
Только тут мы услышали басовитое гудение крохотных моторчиков. Здоровенные полосатые шершни вились над пнем, ползали по земле у круглого отверстия в потрескавшейся коре. Один из них сунулся в кашу, Васька отогнал его ложкой. Обиженный шершень улетел, громко негодуя.
— Ты бы поосторожней, — необычно мягко проговорил Николай. — Что, если они из гнезда повыскакивают и на нас, а?
— Чихал я на этих ос. Смотри!
Василий бросил ложку в кашу, прицелился. Пуля разорвала шершня на части.
— Видал? То-то! Рраз — и ваших нет! И потом должен же я как-нибудь развлечься?
Стрелял Василий действительно виртуозно. Любую цель разил без промаха. Оставив бесплодные попытки образумить его, мы вернулись в палатку. Выстрелы гремели с различными интервалами. Марк долго о чем-то разговаривал с Васькой. В палатку влез хмурый.
— Как клещи? Всех собрал?
— Не смешно. Грустно, дети мои. Помяните мое слово — навлечет на нас Василий беду!..
Очередной выстрел прервал зоолога, и он безнадежно махнул рукой. Мы задремали, но ненадолго. Марк оказался прав. Тысячекрылая беда ворвалась в палатку, как смерч. Пули разбили гнездо шершней, и они, смекнув, откуда грозит опасность, ринулись в атаку.