[18]. Через некоторое время, в море, они получили второе сообщение адмирала: «”Новик” прошел остров Этолег». По получении этой депеши им стало ясно, что «Новику» от них никак не уйти. Крейсируя в проливе, в 5 часов вечера 21-го числа, они получили новое сообщение по беспроволочному телеграфу:
«Новик»
«Читозе»
«Сума»
Затопленный корпус «Новика»
«Новик» грузится углем в Корсаковской бухте». Этот залив находится на Сахалине. Идя полным ходом, они вскоре услышали гром пушечных выстрелов и подоспели к сражению «Сумы» с «Новиком», но ко времени их подхода уже смеркалось и бой прекратился. Оба судна получили повреждения, хотя «Сума», будучи меньших размеров, все-таки пострадал меньше «Новика». С наступлением ночи «Новик» пытался прорваться из-залива, но «Сума» крейсировал все время перед выходом из бухты, блокируя таким образом «Новика» и в то же время исправляя свои повреждения. «Читозе» вошел в самую бухту. «Новик» был там, но была такая непроглядная тьма, что невозможно было рассмотреть, где именно он находился. Оба японских судна всю ночь крейсировали перед выходом из бухты. С рассветом они усмотрели, что «Новик» стоит у самого берега. Подойдя на расстояние 3000 метров, японские крейсеры открыли по нему огонь, расстреливая его, точно мишень. Вскоре обнаружилось действие попадавших снарядов: «Новик» сел носом и было очевидно по вырывавшимся клубам дыма, что на нем вспыхнул пожар. Команда спасалась на шлюпках. Убедившись, что «Новик» окончательно выведен из строя, в 7 час. утра оба японские крейсера ушли в Сасебо. «Читозе» остался там, а «Сума» направился в Йокосуку для починки повреждений.
Глава VI
Того назначает меня на «Тайнан-Мару». Взятие китайской джонки. Вспомогательный крейсер. Рыбная ловля вечером. Поездка в Дальний. Минные водолазы. Причина хорошей артиллерийской стрельбы японских моряков. Взрыв мины в гавани.
1 сентября на крейсер приехал ревизор Аихара и сообщил мне, что, по распоряжению адмирала Того, я назначен на крейсер «Тайнан-Мару». На укладку моих вещей не потребовалось много времени. Дружески распрощавшись с капитаном и товарищами по кают-компании, я спустился с Аихара в ожидавший нас паровой катер. На крейсере «Тайнан-Мару» я должен был войти в состав служащих, но обязанности мои были очень не сложны.
Мне назначено было место и по пожарной тревоге и при спуске шлюпок; вообще при всех тревогах я должен был находиться в распоряжении старшего механика. При входе на трап часовые отдали мне честь, а вахтенный офицер вышел навстречу. Столпившиеся впереди матросы смотрели на меня с любопытством и с улыбкой со мной раскланивались. Вахтенный офицер представил меня командующему судном. Капитан Такахаши, подобно всем встреченным мною японцам, был человеком вполне благовоспитанным. Обменявшись несколькими любезностями, он сам проводил меня в кают-компанию, где меня радушно встретили мои новые сотоварищи. Подали чай и папиросы и я скоро совершенно освоился с новой обстановкой. «Тайнан-Мару» — вспомогательный крейсер, и кают-компания представляла обыкновенный, просторный салон, хорошо освещенный и с массой воздуха. По обеим сторонам стояло два длинных стола, за которыми свободно могло разместиться около сорока человек. Мы же помещались в ней более чем комфортабельно, так как в нашей кают-компании было всего 25 человек. Под светлым люком, в центре кают-компании на четырехугольном куске клеенки, был устроен характерный японский садик: тут были карликовые деревья, кустарники, рисовое растение и несколько диких трав и кустиков, взятых с гор Нан-Сан. В крошечном пруде жил меланхолически настроенный китайский угорь, вечно зарывавшийся в песок. Нам часто приходилось расшевеливать его куском угля, чтобы узнать, жив ли он еще. Молодой зеленый сверчок весело трещал в бамбуковой клеточке, общипывая нежные побеги пихты, а пара перепелок, гнездившихся между красивыми цветочными горшками, иногда подбегала к столу, чтобы подбирать упавшие крошки и зерна риса.
Хотя я уже успел пообедать, но радушные хозяева настаивали на том, чтобы меня угостить. Вскоре был подан прекрасный обед, состоявший из рыбы, плодов и хлеба, которого я не пробовал уже целые десять дней. За это время я настолько освоился с употреблением палочек, что нож и вилка казались мне тяжелыми и неуклюжими. После обеда, по приглашению капитана и старших офицеров, мы перешли на мостик, где наслаждались прекрасным закатом. В отдалении неясно виднелись светившие лучи порт-артурских прожекторов.
Насколько это было совместимо с его служебным долгом, капитан ежедневно делился со мной итогом полученных свежих новостей. В первый вечер он рассказал, что японские солдаты усиленно работают над копанием траншей, подводя параллели постепенно все ближе к Порт-Артуру, что очень истомляет русских, заставляя их всегда быть настороже.
По временам на мгновение зловеще отражался на облаках блеск выстрелов тяжелых орудий крепости, а через несколько секунд после каждой вспышки до наших ушей долетал глухой гул выстрела.
Другой услышанной новостью была судьба миноносца, так недавно забиравшего уголь и воду на моем прежнем крейсере. «Подкрадываясь» к минам, он взлетел на воздух: несколько человек утонуло, а одного страшно изувечило. Плавание теперь по этим морям вещь очень опасная, расшатывающая всю нервную систему: в любой момент корабль может коснуться мины и взлететь на воздух со всем экипажем.
В гавань пришел миноносец, ведя на буксире захваченную джонку с курами, свиньями и сотней лошадей, предназначавшимися для осажденного гарнизона. Этот ценный приз являлся полезным добавлением к перевозочным средствам нашей армии.
Положение капитана и команды джонки было очень печальное, но не без оттенка комизма: старая лодка неслась с такой быстротой, о которой ей не могло и сниться. Короткий буксир был так туго натянут, что нос китайского шкипера, правившего рулем, почти касался дула 4,7-дюймовки на миноносце.
Каждый матрос чувствовал, что над его головой висит смертный приговор и соответственно выражал это своей фигурой. Никогда, во всю свою жизнь, мне не приходилось видеть более унылой, подавленной кучки людей! Капитан, выпрямившись, стоял у румпеля, не спуская глаз с оскалившегося жерла пушки, неотразимо притягивавшего его взор. Сверкавшее солнце немилосердно палило его не мигавшие глаза и лицо пепельно-серого цвета. По всей вероятности, в течении многих часов он не изменял своей позы и страшное напряжение всех мускулов его тела ни на минуту не ослабевало. В смертельном испуге, с запекшимися от ужаса губами, он ни одним звуком не отвечал на насмешки издевавшихся над ним японцев.
Я ушел в каюту в 10 часов вечера. Она была высокая и просторная, но с неудовлетворительной вентиляцией. Ставни иллюминаторов были закрыты наглухо, чтобы наружу не мог пробиться ни один луч света. Адмирал Того строжайшим образом настаивал на самом точном соблюдении этого правила. Я заснул под гул выстрелов тяжелых орудий.
Мой новый вестовой, Араи, разбудил меня, открывая ставни и ласково поздоровался, пожелав доброго утра — «охайо!» Встав, я прежде всего занялся осмотром корабля, и я думаю, что описание японского вспомогательного крейсера не может не заинтересовать читателя. На баке и на корме на поворотных станках были установлены два 4,7-дюймовых орудия Эльсвикских заводов. Между баком и пассажирской рубкой лежали бухты стального троса для мин заграждения, — этого ужасного разрушительного оружия, явившегося самой яркой, характерной чертой настоящей войны. Здесь обыкновенно команда берет ванны и спит. В виду жаркой погоды были поставлены верхний и боковые тенты.
Для освежения воздуха в помещении команды над передним люком поставлен виндзейль, направляющий туда струю свежего воздуха, даже при самом слабом ветре. На спардеке имелся обычный комплект спасательных шлюпок. Ниже, по обеим сторонам кормы находилось по одному 12-фунтовому 2,7-дюймовому орудию. Здесь же находились дополнявшие боевое вооружение крейсера две 3-фунтовки и некоторое количество мин заграждения. Над кормовым решетчатым люком помещались четыре больших лодки для высадки, типа плоскодонных сампанов. Здесь же было отведено место для стирки матросского белья; на туго натянутых веревках развивались маленькие японские полотенца.
Японский истребитель миноносцев с захваченной джонкой, направлявшейся в Порт-Артур
Подвахтенные курили свои крошечные трубки, весело разговаривая и смеясь; при моем приближении многие с любопытством встали, желая лучше меня рассмотреть. Столовая второго класса отведена была кондукторам.
Посредине каюты стояли два длинных стола. По всей длине переборки тянулся ряд плотно сдвинутых сундуков, а на другом конце находились небольшие шкафчики по числу членов кают-компании. На крейсере были установлены два прожектора, каждый силою в 60 тысяч свечей; один на мостике, а другой — позади трубы. С ними каждую ночь производилось ученье. Верхний мостик почти ничем не отличался от мостика всякого иного парохода с той только разницей, что на нем был установлен дальномер. Нижнюю палубу, где в мирное время помещались бы третьеклассные пассажиры, теперь приспособили для команды. К бимсам были подвешены полочки, на которых лежали обеденные принадлежности матросов: железная тарелка, чашка, вилка, ложка, ножик. Здесь же хранят матросы ящички с фотографиями и тому подобными маленькими своими сокровищами.
В скором времени после моего назначения на этот крейсер мне пришлось присутствовать при проводах, устроенных старшему механику, возвращавшемуся в Сасебо. Вся команда выстроилась для пожелания ему приятного и счастливого путешествия. В ласковой речи он поблагодарил матросов за образцовое исполнение их обязанностей, выразив надежду, что и впредь они будут так же радовать его заместителя. Платки и фуражки замелькали в воздухе, когда, пожав руку каждому из офицеров, он съезжал с крейсера при громких криках: «Банзай!» На выраженное мной удивление мне объяснили, что подобная церемония неизменно соблюдается всякий раз при получении офицером иного назначения. Этот похвальный обычай устанавливает таким образом и поддерживает более близкое общение между офицерами и командой.