Мы направились ко входу в гавань посмотреть на японские брандеры. Если стать лицом к морю, то по левой стороне, под самыми батареями Золотой горы, лежали два японских судна, затопленные при первой попытке закупорить гавань; ближайший из них, заржавленный, занесенный тиной и водорослями после годичного лежанья на дне моря, находился под командой доблестного Хирози. К концу осады русские затопили еще несколько судов с правой стороны входа в гавань; возвышавшиеся над водой их трубы и верхушки мачт имели вид иссохших остатков первобытного леса. Они чрезвычайно затрудняли движение: фарватер для входа во внутренний бассейн был так узок, что по нему могло проходить только одно судно, со времени японской оккупации ежедневно привозившее съестные припасы из Дальнего.
Возвратившись на пристань, мы застали там медицинский персонал Красного Креста, который помогал больным и раненым русским солдатам, привезенным из госпиталей, расположенных на острове Манджусане. Нежная заботливость, с которой японцы поддерживали своих раненых неприятелей, помогая им дойти от ступеней пристани до носилок, было очень трогательным, не легко забывающимся зрелищем.
Прогулка, сделанная вокруг адмиралтейства, показала нам, что здесь строения пострадали весьма значительно: один большой снаряд причинил почти такое же разрушение, как бы взрыв мины.
Затопленный броненосец «Победа» в Порт-Артуре, декабрь 1904 года. Вдали справа — «Ретвизан»
Хотя машины были испорчены, но большинство из них несомненно можно было исправить.
В сухом доке на боку лежал минный транспорт «Амур», подобно беспомощному киту; снаряды изрешетили весь его корпус; трубы и мачты упирались в стену дока. Но самые большие повреждения находились при входе, где мины или динамит уничтожили даже признаки существования ботапорта (ворота дока) и совершенно разрушили отливные приспособления. Однако, сделанный японцами новый ботапорт для дока был уже готов к спуску. Русские затопили в бассейне два или три парохода и несколько других судов, но около двадцати небольших пароходиков, начиная от катеров до буксирных, в том числе один хороший пароход, вместимостью в 400 тонн (вероятно тот, который делал рейсы в Чифу) были в прекрасном состоянии, так что большинство из них японцы уже пустили в дело.
Вдали слышалась музыка военных оркестров, так как в этот день генерал Ихиджи принимал город, как генерал-губернатор Ляотунга, и я на дрожках поехал на площадь смотреть происходившую церемонию.
На следующее утро был туман, немного рассеявшийся к полудню; ехать на паровом катере было нельзя, и я отправился осматривать «Победу» на нанятой джонке. Вид этого броненосца, пострадавшего больше других, вызывал сожаление. Все его 6-дюймовые орудия очевидно были разрушены самими русскими. Дула пушек были сбиты, башни были без крыш и ясно была заметна сделанная попытка разрушить барбет, хотя она осталась без результатов. Русские употребили для этого пироксилин, оставивший незначительные царапины на дулах орудий, но большая часть взрывчатого материала вывалилась и лежала разбросанной на палубе. Орудия, выдержавшие подобную пробу, были, должно быть, очень высокого качества. В этом случае, как и во всех остальных, главное разрушительное действие произвел огонь. Согнувшаяся грот-мачта висела прямо над водой, ее большой боевой марс был очевидно поврежден японскими снарядами.
Прилив окончился и представилась возможность спуститься вниз, хотя было очень трудно идти по доскам, пропитанным маслом и наклоненным под углом в 25 градусов. Смотря на столбы яркого солнечного света, лившегося в пробитые отверстия, легко было проследить полет попавших в броненосец снарядов. Один 11-дюймовый снаряд, должно быть, не взорвался в самом корабле, а только пробил его навылет, хотя повсюду было разбросано множество осколков. Большею частью снаряды сыпались сверху, пробивая насквозь обе палубы и, по всей вероятности, также и дно. Над машинным отделением были натянуты предохранительные минные сети, но ни один снаряд сюда не попал, и было невозможно проверить, насколько действительна такая мера предосторожности. Железные части над люками были исцарапаны и изломаны, а громадный медный котел, вместимостью около ста галлонов чая, был пробит насквозь. На палубе беспорядочными грудами валялись бумаги, матросские мешки, набитые разными вещами, платье, койки, простыни, — все залитое маслом. Насколько я мог заметить, броня была не разрушена и так как суда обстреливались так называемым навесным огнем, то было маловероятно, чтобы снаряды могли попасть в бока корабля. Наложенные вокруг кожухов дымовых труб громадные кучи бревен и брусьев, толщиной около пяти футов, были пробиты снарядами насквозь. Пострадали переборки и один выстрел сбил тяжелую стрелу для подъема тяжестей.
Зрелище, виденное мною на «Победе», утвердило меня в том мнении, что ни один броненосец не может безнаказанно подойти к гавани, окруженной возвышенностями. Я думаю, что при обстреле навесным огнем снаряды могут пробить даже бронированную палубу, если бы таковая существовала. Было бы очень интересно и поучительно произвести опыт, испытав посредством навесного огня крепко приделанные к палубе броневые плиты.
С «Победы» мы отправились вновь на «Палладу», лежавшую носом ко входу в гавань, почти на прямой линии с двумя белыми знаками на холме. Русские ценили по достоинству безумную отвагу японских минных офицеров, — это доказывала поставленная перед «Палладой» противоминная сеть. Не думаю, чтобы японский главнокомандующий позволил какому-нибудь из своих миноносцев так рисковать, бросаясь прямо на мины, боны и скорострельные орудия с целью взорвать корабль, стоящий на внутреннем рейде, но я глубоко убежден, что ни один из командиров миноносцев ни на минуту не задумался бы исполнить отданное ему подобное приказание. Русские, должно быть, вполне разделяли мое мнение. Сеть поддерживалась двумя большими бревнами в определенном расстоянии от корабля; концы сети были подобраны на манер занавесок.
Повреждения «Паллады» были однородны с остальными кораблями; снасти ее висели бухтами, и вся скорострельная артиллерия была снята. С левой стороны заднего мостика последнее скорострельное орудие вероятно снимали во время отчаянной суматохи, потому что на этом месте остался забытый открытый ящик рабочих ручных инструментов; некоторые из них даже валялись на метке, оставленной на дереве стоявшим здесь орудием. Около кормовой части с целью повреждения вала и рулевого привода, по-видимому, была взорвана мина, которая произвела сильнейшее опустошение как раз рядом с капитанской каютой; сила взрыва, направленная вверх, сделала пробоину, в которую легко мог проехать джинирикша. Капитанская каюта была сильно попорчена: вместо белья и красивых мундиров там висели одни лохмотья. Садясь в джонку, я обратил внимание на то, что снаряд перебил на «Победе» якорь.
Между тем погода совершенно прояснилась. Решив посетить 203-метровую гору, мы наняли веселого, смышленого с вида молодого китайца для того, чтобы он нес наши пальто; вестового нагрузили водой и провизией и двинулись в путь через новый город до главной дороги, которая привела нас на вершину одной из укрепленных возвышенностей. Оттуда мы пошли прямо по направлению горы, оставившей по себе такую трагическую память, но двигаться пришлось сравнительно очень медленно, так как дорога шла через проволочные заграждения и стрелковые окопы. В час пополудни мы расположились у подножия холма для завтрака, состоявшего из походных сухарей и банки пикулей; все это мы запили принесенным с собой холодным чаем.
На вершине горы бродили группы солдат и целые вереницы кули; мы легко могли догадаться, почему они там находятся. Гора эта стоила Японии двадцати тысяч человек, и потери с русской стороны были почти одинаково тяжелыми. С соседней, более низкой, возвышенности по временам поднимались темные, густые клубы дыма. Яманаши сказал мне: «Там сжигают мертвых».
Вершина 203-метровой горы слегка похожа на седловину; на более высоком горбе ярко блестел на солнце какой-то памятник. Мы поднялись по военной тропинке, которую в некоторых местах, с помощью мешков с песком, сделали более удобной для ходьбы. Мимо нас прошло несколько вьючных лошадей в сопровождении кучки солдат, и мы остановились отдать честь, когда они поравнялись с нами. Неподалеку стоял похожий на корыто, длинный открытый ящик, в котором вечным непробудным сном спал солдат с лицом, обращенным к небу.
Скаты горы были изрыты ямами и изорваны взрывами снарядов, точно здесь приготовляли почву для посадки молодых деревьев. На самом гребне и с левой стороны 203-метровая гора поднимается еще выше. Каждый дюйм ее поверхности был вспахан снарядами; на склонах везде виднелись следы позиций и орудийных оснований. Воспоминание о происходившей здесь трагической драме наполняло душу глубоким ужасом. Скалы были измолоты в порошок, и вся вершина представляла из себя буквально огромную насыпь мелкой рыхлой земли, как бы струившейся от движения воздуха. Поднятая легким ветерком пыль была так тонка, что долго продолжала висеть в воздухе. На поверхности лежали густым слоем осколки японских снарядов и везде валялись лохмотья одежды, обломки дерева и скал.
На этой стороне укрепления едва можно было определить расположение траншей, наполненных до самых краев телами русских, изуродованных действием огня до неузнаваемости. Более ужасного зрелища мне не случалось видеть во всю свою жизнь! Хотя я присутствовал на многих полях сражений, но никогда не мог даже допустить возможности чего-нибудь подобного этой нечеловеческой бойне на 203-метровой горе. Многие из этих несчастных людей, тела которых наполняли эти адские траншеи, были застигнуты смертью с ужасающей внезапностью. В одном месте я увидел обнаженные ноги и часть желудка человека, оставшиеся в том же скорченном положении, в котором его застала смерть, между тем, как далеко вниз по склону горы лежала другая половина тела, точно связанная с первой вырванными кишками. Холм был усеян остатками человеческих тел; отовсюду, из всех этих ужасных груд трупов, на нас смотрели слепые глаза и обожженные лица, искривленные страшной предсмертной судорогой.