— Сделаю так, как велишь, княже, — сказал боярин. — Напишу грамоты. Оружие у ремесленных, кое сделано будет, не возьму до времени на княжий двор, велю хранить у себя. Гостиным людям молвлю: готовили бы крупу да сухари, куделю дали бы на тегилеи, железо и медь, у кого отыщутся. Соберется войско, было бы чем его снарядить.
— Делай все, как указано, Федор Данилович! И о том нынче твоя забота — не пришел бы в дом святой Софии чужой поп. Явится чужой — распри и коварства будут, до них ли нынче! Желаю я видеть владыкою новгородским юрьевского игумена Нифонта.
— И я не ведаю попа достойнее Нифонта, — согласился Федор Данилович. — Поезжай на Шелонь, княже; ты свое делай, а я свое.
Глава 7Ключник владычной вотчины
Семенко Глина объявился на Шелони. Не худым попишком, каким пробирался когда-то он из Риги в Новгород, явился на Шелонь Семен, а правителем — ключником владычной вотчины. Привез его в вотчину ближний владычный ключарь Феогност; холопам и ратникам владычного полка, сторожившим вотчинное добро, наказал он: слушаться во всем Семена, а кто ослушается — судим будет владычным судом.
Вотчинная усадебка, где поселился Семен, окружена рвом, над которым, на валу, высится острог с рублеными стрельницами по углам. Внутри острога — хоромы островерхие с клетями и подклетями; рядом — церковка деревянная. От ветхости церковка покосилась, и издали казалось — кланяется она кому-то. По зимам церковка отапливается по-черному, отчего лики в иконостасе до того потускнели от копоти, что нельзя отличить один от другого.
Глина обосновался в верхней светелке; внизу, над клетями, жили стражи и работные холопы. Жизнь в хоромах боярина Нигоцевича научила Глину боярскому обиходу. В светелке у него, на лавке в переднем углу, тяжелый ларец, окованный железом, лавки покрыты сукном, на полу разостлан мягкий войлок. Поселясь в вотчине, Глина сбросил крашенинный подрясник и скуфейку, надел белую рубаху из тонкого холста, с красной обнизью, малиновый суконный подрясник. Поверх подрясника — пояс сыромятный; выцветшую скуфейку заменил колпак, отороченный куницей. Бесцветное лицо его пополнело, а серые глаза не выражали больше осторожности и тревоги.
Богаты рыбные ловища на Шелони, много красного зверя и пчелиных бортей в борах. Холопы и смерды-половники, что живут в посадах и займищах на владычной земле, ловят рыбу и зверя, ищут борти, сеют жито на пахоте, льны на огнищах. Зимой, как только установится санный путь, скрипят обозы по дороге на Новгород; везут мужики во владычные закрома зерно, мягкий и белый, как серебро, тонкопрядый лен, бочки с медом самотечным, прозрачным, как янтарь; везут воск, меха лисьи, куньи, бобровые, горностаевые; везут дичь мороженую, зайцев, окорока кабаньи. Не перечесть добра, которое идет с Шелони ко владычному двору. Владычными указами взято в вотчину святой Софии все Зашелонье, до Полисти.
Против владычного слова в Новгороде Великом ни князь, ни бояре в совете господ не судят суда. Да и кто понесет навет или жалобу на дом святой Софии! Ратники владычного полка сожгут жилье непокорного смерда, а самого бросят в поруб.
В первые дни владычества своего в вотчине Глина сидел тихо. Он не показывался за воротами острога: смотрел добро, что сложено в клетях, бранил работных холопов, но ни к кому из них пальцем не прикоснулся. По вотчине разнеслась весть о доброте нового правителя.
Как-то вышел Семен за острог. Остановясь на берегу Шелони, он обнажил голову и потер ладонью лысину. Пора летняя, люди — кто на пахоте, кто в борах. Неподалеку, в тени дубка, усмотрел Семен холопа. По древности лет посажен был тот вязать метлы березовые; в молотьбу, как начнут вороха веять, подкидывая лопатами на ветру зерно, нужны будут метлы.
Семен подошел к древнему.
— Вяжешь? — спросил.
— Вяжу, — холоп доверчиво взглянул на ключника. — Теплынь-то какая нынче, создатель, благода-ать! Вяжу метлу и любуюсь вот на реку — блести-ит на солнышке, как налитая. А косточки у меня ломит, чую, уж не к дождю ли?
— Нужен дождик-от?
— Как не нужен, создатель! Лен зацветает, дай-ко помоку ему — на пол-локтя прибавится стебелек; не падет дождика — поубавится ленку.
— Меня знаешь, старче? — Глина спросил и выше закинул голову.
— Знаю. Ключник ты на вотчине. Хвалит тебя народ, милостив, бают.
— А как сам думаешь?
— Мне-то о чем думать, создатель! Добер к народу — и ладно.
— Давно ли обитаешь на Шелони, старче?
— Давно. Рожден здесь и помирать тут буду.
— Далеко ли отсюда устье Мшаги? Слыхал о такой реке?
— Слыхал и оком ее зрел, — беззубо, усмехнулся древний. — Как пойдешь отсюдова вниз по Шелони, — он показал в сторону бора, который темнел за излучиной реки, — и полдня не будет пути до устья.
— Искусные домники, сказывают, есть на Мшаге?
— Есть. В Медвецком погосте. Хитрецы там, ох хитрецы, создатель! В Новгород возят крицы и сами куют изделия.
— Погост тот… далеко от устья?
— Почто далеко, недалечко. Топор, коса ли горбуша кому потребна, бегут к медвецким кричникам. Вольный погост у них.
Семенко Глина, как бы забывшись, постоял, любуясь сверкающим лоном реки. За нею раскинулся поемный луг, а дальше, на холме, виднелись избы погоста.
— Чья земля там? — спросил, показывая на луга.
— Вольная, Великого Новгорода. А туда, вверху по Шелони, была вотчинка болярина Нигоцевича. Сам-то болярин за рубеж ушел, а земельку не унес.
— Не твоего ума дело, старче, судить болярина, — нахмурил брови Глина. — Может, знавал ты Данилу-бортника, чья поляна на займище на Шелони?
— Слыхал, — не понимая, отчего потемнело лицо ключника, ответил древний.
— Нынче жив Данила?
— Что ему станется, создатель! Мужик крепкой.
Глина вернулся в ограду. На колоде у клети, в которой топили воск, стоя на коленях, пластали березовые поленья двое работных холопов. Глина подошел к ним. Работных не испугало внезапное появление попа. Казалось, они даже были довольны тем, что его видят.
— Горит ли огонек под котлами, отроки? — спросил Глина. — Много ли кругов воску налили?
— Не зажигали нынче, — ответил тот, что был ближе.
— Дивно слово твое… Почто не зажигали?
— Дровишки пластаем. Поглядеть бы тебе, ключник, на котлы да на печи в клети: старое все, худое. Зажжем — дыму полно, от угару голова мутится. В аду слаще. А страху… Только и ждешь — не спалить бы.
— Дивно, дивно, отроки! — словно бы удивясь тому, что услышал, сказал Глина. — Встань-ко!
Холоп поднялся. На ногах он оказался так высок, что голова Глины еле достигала ему плеча. В синих, спокойных, как лазурь, глазах работного не отражалось ни беспокойства, ни удивления.
— Что велишь? — спросил он попа.
— Эко вырос ты, отроче, — глядя на него, промолвил Глина. Пропитанная воском, темная от копоти холщовая рубаха холопа топорщилась лубом. — Подними-ко, отроче, сю булыжинку, порадуй! — Глина показал на выступавшую из утоптанной луговины серую шапку камня-дресвяника.
Холоп ухмыльнулся, приблизился к камню, потрогал — не поддается. Тогда он поплевал на ладони, нагнулся и, рванув камень к себе, выворотил его. На месте, где лежал камень, зияла влажной землей яма глубиной по колено.
— Есть силушка, — одобрил Глина. — А теперь, отроче, сбегай к овражку, наломай черемушника. А как принесешь сюда, тут вы, отроки, за безделие свое постегаете друг дружку. Сперва он, — Глина показал на холопа, стоявшего поодаль. — Он послабее тебя, ну и начнет, а после, как скажу, ты постегаешь. Да без хитрости, отроки, во всю силу, а то осержусь. Крестили-то каким тебя христианским именем?
— Нефедом, — ответил силач. Наивная белозубая ухмылка все еще не исчезла с его лица, но лазурь, оживлявшая глаза, поблекла.
— Нефед… Даст бог — упомню. Иди, ломай черемушку!
Нефед исчез. На тесовой крыше церковки мирно воркуют два сизых голубя. Оставшийся у восковарни холоп, почуяв недоброе за ласковой речью Глины, тряхнул взлохмаченными волосами.
— За какую вину твое наказание нам, ключник?
— Что ты, отроче, какое же наказание? — с силой хлопнув себя по шее, куда присосался слепень, осклабился Глина. — Утро долгое было, а вы ни круга воску не налили. Постегаете друг дружку — обоим польза от того и обиды не будет. Коли б я стражу велел постегать вас, наказание было бы, а я не велел. Зачем? Кто умен, тот и без стража поймет, как радеть владычным холопам дому святой Софии.
Глина, сказав это, обнажил голову. Лысое темя его лоснилось на солнышке. Терпение, которое проявлял он, дожидаясь возвращения Нефеда, удивило холопа. Ни тени гнева или другого неприязненного чувства не отражалось на лице попа.
— Молви, отроче, свое имя! — велел.
— Семеном зовут люди.
— Ишь ты, тезка мой. А по прозвищу?
— Лузга.
— Семенко Лузга… Что же ты, раб божий Семен, глазищами меня ешь? — Глина внезапно оборвал сладкую речь, с лица его сбежала улыбка. — Благословением владыки архиепискупа преподано мне блюсти вотчинку святой Софии и людей, обитающих в ней.
— Почто к прутьям-то приговорил?
— Мой суд — божий суд, — наставительно произнес Глина. — Далеко ты от бога живешь, отроче. В писании сказано: «Кого люблю, того наказую». Мое место близко к богу. Все, что содеяно мною, ему видно. А рабу приличествует в смирении и со страхом исполнять волю наставников.
Долго поучал поп стоявшего перед ним в угрюмом молчании Лузгу. Первая заповедь холопа, говорил он, — преданность господину, вторая — смирение, третья — послушание. Воля наставника — милость, а боль — наказание за грех.
Вернулся Нефед. Он молча бросил перед Глиной гибкие прутья черемушника и застыл, растерянно опустив руки. Глина взглянул на него. Что-то жесткое и хищное на мгновение сверкнуло в глазах попа. И как бы боясь выдать себя, он наклонился, выбрал прут; пропустив его сквозь сжатый кулак, оборвал листву.
— Бери, отроче! — Глина протянул Лузге гибкую, упругую черемушку. — Не играй, силу окажи. Подивись, каков он, — указал на Нефеда. — Верзилище перед тобой. А ты, Нефеде, — Глина тронул плечо холопа, — не запамятовал ли, что велено? Скидывай портовье, припади брюхом на мураву и лежи. Похлещет тебя Семенко Лузга, а как скажу я «довольно» — ты возьмешь черемушку и вернешь Лузге то, что от него принял.