и солнышко встало.
Василько хотел было что-то еще сказать, но Марина его не слышала. Она бежала так легко, поднимаясь в гору, словно никогда не видела крицы, не ковала ее.
В ту ночь, когда Василько зажег домницу, деду Левонику не спалось. В полуночи поднялся он с сенника и, хотя при движении чувствовал боль в теле, добрался к окошку. Кузни не видно, ее скрывает высокий берег Мшаги, но по тому, как на вершинах деревьев у реки отлунивают красноватые отблески, Левоник догадался: Василько не ушел от домницы. «Не в два ли меха дует?»— подумал, представляя себе рослую, сильную фигуру Василька в кожаном с прожженными оконцами переднике, освещенную багряными отблесками пламени. «Золотые руки у мастера… И такого-то удалого молодца да в холопы…»
Утром, когда рассвело, Левоник почувствовал себя еще крепче. Он впервые после наказания, принятого от вотчинного попа, выбрался на улицу. Не терпелось узнать, сварил ли Василько крицу, не остыла ли домница? По времени пора бы отдыхать мастеру.
Около крыльца раскинулась резными листьями старая рябина. Левоник в юности сам посадил ее. Из-за князька избы выползло солнце. Яркие лучи его упали на лужайку перед крыльцом, рассыпались и засверкали белыми искорками в капельках росы. Помолодел, шелестя листвой, дуб у околицы. Сколько годов стоит он? Далеко ушли годы Левоника, а он от юности помнит дуб таким же, каким видит его сейчас.
«В самую бы пору быть на погосте княжему воеводе», — вспомнив обещание князя послать воеводу, подумал Левоник. Он снял с головы войлочный колпак, опустился на ступеньку крыльца. Из-за угла избы показался Олекса, сосед Левоника. На плече у Олексы, будто обнимая его, белеет рукояткой серп.
— Мир деду Левонику! — остановившись, сказал Олекса. — Утро ясное, солнце играет на вёдро, и ты нынче на улице.
— Выбрался. Чего им, старым-то костям, сенник мять.
— Правда, деду! А у меня к тебе малая просьбица.
— Смогу в чем — не откажу.
— Насечь бы серп заново.
— Повремени — насеку. Буду выходить в кузню и насеку. А велика нужда, так Васильку молви!
— Уж лучше ты… Ровён зубок на твоих серпах.
— Отдышаться-то все не могу… Не добром будь помянут правитель вотчинный!
— Нету его нынче.
— Как нету?
— Слух есть… — начал Олекса и запнулся, как бы опасаясь того, что поп где-то рядом. Не просохшая на лужайке роса щипала босые ноги, и мужик то и дело переступал ими; тканая опояска на рубахе съехала вниз, отчего живот его казался выпуклым. — Ввечеру, на позднё уж, — понизил он голос, — Калина, ступинский кожемяка, шел мимо. Обночевался у меня. Шел-то он из владычной вотчины. И такие нежданные россказни сказывал — диво берет.
— Ох, Олекса, чую, наплел тебе кожемяка, — недоверчиво промолвил дед Левоник. — Язык у него долог; у людей слово, у него два. Бывало, завернет в кузню — чего-чего не наскажет; со всего свету соберет вести, а говорит так, будто сам все видел. В иной раз покажу ему горячие клещи из горна и молвлю: не прижечь ли, Калина, язычок, заболтался он у тебя? Скажешь так — не обидится. Ха-ха, хи-хи — зальется. Ты, говорит, Левоник, и угодникам-то божьим не веришь, а мне и подавно.
— Враль кожемяка, слава о том по всей волости, — согласился Олекса. — Может, правду молвил, может, язык почесал: будто попа, правителя тамошнего, нету больше в вотчинке.
Воевода Гаврила Олексич сошел с коня на лужайке у дуба. На улице погоста — ни души. Люди словно попрятались. Если бы не куры, хлопотавшие в дорожной пыли посреди улицы, Олексич подумал бы, что погост нежилой. Осматриваясь, он увидел старика, который сидел на крыльце крайней избы. Олексич его окликнул.
Старик приставил к глазам ладонь, посмотрел на воеводу; видимо, удовлетворенный тем, что к нему обратился витязь, поднялся и подошел ближе.
— Шли мы в Медвецкий погост, туда ли выбрались?
— Туда. Погост наш Медвецким зовут.
— Жив ли в вашем погосте мастер Левоник?
Услыхав свое имя, Левоник пристально взглянул на воеводу. Статный молодец в кольчуге и шеломе, стоит он, держа в поводу коня. Через плечо витязя, на кожаной перевязи, меч с оправленной в литую медь рукоятью. Поодаль три отрока в кольчугах оперлись на копья.
— Сам-то чей, витязь? Кому нужен мастер Левоник?
— По указу князя Александра Ярославича прибыл я на погост ваш говорить с домниками и кричными мастерами.
— Княжий воевода?
— Так зовусь.
— А и молод ты, витязь, по бороде не признал бы. Левоник-то я, осударь-воевода, — открыл себя мастер. — Да вот с той поры, как побывал на погосте правитель вотчинный, ноги меня худо носят. Впервой нынче из избы выбрался.
— Прости, мастер, — Олексич шагнул ближе к Левонику. — Не встречал тебя раньше. И людей на погосте не видно…
— Хлеба убирает народ, — объяснил Левоник безлюдие улицы. — Разве что старосте молвить, звонили бы в било.
Левоник, довольный тем, что княжий воевода назвал его по имени, обрел прежнее достоинство кричника. Он вернулся к избе, постучал в подоконницу и позвал:
— Путко! Выбеги, голубок, дело есть.
Подождал. Когда Путко появился на улице, что-то сказал ему. Путко, сделав крюк, чтобы взглянуть поближе на княжих дружинников и на коней их, побежал вдоль улицы. На обратном пути к воеводе Левоник шагал бодро, не опираясь на палку. Остановясь, он поправил на волосах ремешок.
— Ремесло наше старое, осударь-воевода, — заговорил он. — Родитель мой кричником был, от него и я перенял мастерство. По двенадцатому году научился я светцы и ухваты гнуть, а когда двадцатый пошел — отпятнался[45] я от родителя. Топорами с отпятнышем моим избы рубили плотники; косы и скобли ковал. Ныне страшусь, осударь, захиреет ремесло в Мшаге. Читал нам владычный указ поп вотчинный…
— Свой указ читал он, а не владыки, — сказал Олексич. — Примет кару поп за то, что сделал.
…На лужайке, у дуба, собирались люди. Они стояли поодаль, с любопытством и страхом взирая на княжего воеводу, который говорил с дедом Левоником. У всех было в памяти недавнее появление в погосте Семенка Глины, позор, принятый домниками. «Не с боем ли и княжий воевода пришел?»— тревожила опасливая мысль. Но воевода мирно беседовал со стариком, не ругался, не грозил. Вот он сказал отрокам, чтобы отвели на луг коней.
— Будем смотреть кузни и домницы, а кони голодны, — молвил.
Увидев подошедшего Василька, позвал его.
— По здорову ли жив, кричник? Знал тебя воином на походе и в битве со свеями, нынче, коли не осердишься за любопытство, погляжу на твое ремесло.
— Велишь зажечь домницу? — спросил Василько. — Аль изделие ковать?
— И на домницу погляжу и на то, как куешь, а раньше скажу людям погоста указ княжий. Пусть и мужики и женки — все слышат.
С опаской приближались люди к воеводе. Олексич поднялся на колоду, подождал. И когда стало тесно на лужайке, поднял руку и произнес:
— Указал князь Александр Ярославич сказать свою волю людям погоста, всем большим и меньшим: берет он погост ваш, все земли и угодья ваши за себя. — Олексич помолчал, оглянулся вокруг на насупившиеся лица жителей. — Быть погосту вашему отныне княжим погостом, — продолжал он, — а ремесленным мастерам — мастерами княжими, а всем людям вашим именоваться не смердами — людьми посадскими. Кричному мастеру и домнику Васильку быть старостой погоста. За ремесло и умельство ваше указал князь Александр Ярославич обелить княжих домников и всех кричных мастеров от дани на князя и на Великий Новгород. Воля вам продавать изделия и крицы, как продавали раньше на Великом Новгороде, и пошлин за тот торг с вас не брать. Оружие, кое сковано будет, нести на княжий двор, как несут мастера Великого Новгорода. Велел князь Александр Ярославич указ свой скрепить своею княжей грамотой. И пребудет так на вечные времена.
Глава 17Нет числа войску
У подножья холма, за зарослями дубняка, расцвеченного редкими березками и темно-зелеными купами черного ольшаника, раскинулось озеро. Светлая лагуна его напоминает изогнутый рукав; она отделяет Венденский холм от лесной гряды. За озером хвойный бор. Острые, точно еловки шеломов, вечнозеленые вершины елок поднимаются так высоко, что, кажется, трогают бегущие мимо облака. В низменных местах, на берегах озера, непролазная стена ивы и лозняка; заросли перистых камышей угрожающе шелестят поднятыми вверх черными пальцами, словно предупреждая, что никому из жителей заозерья и прочих зажитий не дозволено находиться тут, в заповедных угодьях замка, каменные стены которого возвышаются на холме.
На склоне, вдоль берега ручья, десятка два лет назад стояло ливское селение Кесь. Много поколений ливов жило на этой земле. Они поклонялись своим богам, искали борти, владели рыбными и звериными ловищами, возделывали землю. Как и соседние племена лэттов и эстов, жили они вольно, торговали с полоцкими и новгородскими гостями и гостями из-за моря.
Орден рыцарей-меченосцев, укрепясь в Риге, огнем и мечом подчинил себе вольные племена. Ливонская земля покраснела от крови, жители ее превратились в данников и рабов Ордена.
В год битвы меченосцев с новгородским войском князя Ярослава Всеволодовича на реке Омовже рыцарь фон Балк, проезжая мимо селения ливов, поднялся на вершину холма. Вид озера внизу, окружающие леса, зелень лугов в долине показались ему привлекательными. Фон Балк сказал стоящим поблизости воинам:
— Этот холм и все, что видят вокруг глаза, отныне принадлежит мне. Тут будет мой замок. Страшен станет он для врагов и всех, кого поразит гнев пресвятой девы.
Фон Балк велел сжечь Кесь, жителей селения выгнать в леса, за озеро. Гордо и величественно поднялся на холме его замок.
Войско меченосцев, готовящееся к новому крестовому походу на Русь, собиралось в окрестностях замка. В долине, по берегам озера, виднелись наскоро сооруженные шалаши воинов, белели рыцарские шатры. В замок ежедневно прибывали новые дружины пеших воинов и конные рыцари из земель германских. Многие из них не знали родины; их влекла жажда захвата новых земель, рабов и рабынь. Необозримы пространства Руси, неисчислима добыча, которую сулил поход.