— Князь… Александр новгородский.
— Он… Ярославич.
— Невский… В собор к Троице идет, — из уст в уста передается на улицах.
— Ой, девоньки! Сказывают, не видано нигде молодца пригожей Александра-князя… Глазком бы взглянуть!..
В бехтерце и шеломе, но без копья и меча, едет Александр впереди дружины. Конь под ним идет шагом. «Слава!» — несется клич. Он то утихнет немного, то разнесется и разольется с новой силой.
На дворе у Троицы — помост, крытый сукном, вокруг помоста старые дружинники с Гаврилою Олексичем. Под «славу» и приветственные крики Александр поднялся наверх, снял шелом и поклонился народу.
— Люди псковские! — По всему двору и над Великой разнесся его голос. — Ливонские лыцари-меченосцы, по примеру союзников своих свеев, начали крестовый поход на Русь, захватили Псков и землю Псковскую. Ныне враг лежит в прахе. В битве на Пскове псковские люди бились плечо к плечу с новгородскими полками. Рядом с собою видели мы храбрых и смелых мужей псковских. Слава Володше Строиловичу! — возгласил Александр. — Первый он с товарищами пришел в стан новгородцев. Слава всем, кто бились с врагом! Дружбою своею сильны Псков и Великий Новгород, дружбе нашей навеки слава!..
Дальше хотел говорить Александр, но ликующие клики толпы, окружавшей степень, заглушили его речь. Кричали псковичи, кричали новгородцы, выкликивая славу храбрым витязям. Люди обнимались, лобызаясь друг с другом. Не было человека в Пскове, которого не захватила бы всеобщая радость; не было человека, который не стремился бы как можно громче, ощутимее выразить все, что переполняло сердце. Александр, поднимая руку, призывал к тишине, но это никого не успокаивало. Крики людей звучали еще громче.
Долго не давали Александру воины и жители Пскова продолжать речь, но когда он заговорил, то уже не торжеством победы, а гневом звучал его голос.
— В битве на Пскове пленили мы изменников Великого Новгорода и Великого Пскова, тех, кои вместе с врагами, латинскими меченосцами, подняли оружие на Русь, из-за выгод или из ненависти шли против братьев своих. Без злобы, правым судом будем судить переветов. Ни жалость, ни уважение к уму, ни дружба — ничто не тронет наши сердца, ибо нет горше и презреннее врага, чем тот, который взял измену и поднял оружие против Отчизны. Правый суд, по совести и чести своей скажем переветам, в воздаяние за злодейства их и измену.
По знаку Александра на степени предстал перед Псковом боярин Твердила Иванкович. В дерюге и рубище, в чем был он схвачен дружинниками при бегстве, Твердила потерял сановитость свою и спесь. При виде его по толпе, окружавшей степень, пробежал гневный гул. Опустив голову, Твердила стоял перед князем. Осунувшееся, с ввалившимися глазницами, плоское лицо его казалось безжизненным.
— Болярин Твердила, — начал Александр. — Известно мне и всему Пскову, что, взяв измену, открыл ты латинским меченосцам ворота города, принял посадничество и жил в дружбе с врагами Пскова, рядом с ними стоял в битве. Скажи: не облыжье ли то, в чем винит тебя Великий Псков?
Твердила молчал. Дерюга упала с его плеча; теперь он выглядел еще жалче.
— Молчишь. Страшна правда. За вины твои сужу тебя, болярин Твердила Иванкович: хоромы и все имение твое на Пскове, по грамоте моей, отписать в казну Великого Пскова; и вотчины твои отписать в казну Пскова, кроме той, что лежит между Лугою и Псковским озером. Ту вотчину отписать на великого князя. А тебя, болярин Твердила, за измену твою Отчизне, за то, что черной жестокостью своей губил лучших мужей псковских, за все козни злые противу Пскова и земли Русской сужу не нашей — чужой казнью; пусть тебя, болярина Твердилу, повесят на забороле у Свиных ворот; да видит Псков, кто вверг его в беды, казни и горести. Тот ли суд сказан изменнику и вору Твердиле, мужи псковские?
— Тот, тот!..
— Позор перевету!
— И самого и хоромишки его огнем бы спалить!..
— Суд сказан, а хоромы палить не велю. Хоромы — дань казне псковской. Псков и волен решить.
У Твердилы подогнулись колени, он силился что-то сказать, но слов не было, только тряслась голова. Не увели — унесли его со степени. На место Твердилы поставили перед князем боярина Нигоцевича.
Выпятив грудь и подняв бороду, Нигоцевич стоял перед Псковом. Словно не на суд княжий за преступление тяжкое поставлен он, а сам вышел судить всех.
Лицо Александра потемнело.
— Встретились с тобою, Борис Олелькович, — сказал он, как бы на привет боярину.
— Да, привел бог, — отчетливо и громко вымолвил Нигоцевич, не называя имени князя. — По грехам своим, признаюсь, не ожидал того.
— Приняв измену, ждал ты, болярин, что в Новгороде Великом сядешь степенным посадником, как сел на Пскове Твердила, друг твой. За тем ли измену брал и жил в дружбе с врагами Руси?
— В том, что молвил ты, вины не ведаю.
— Почто шел в битву? Почто поднял меч противу Великого Новгорода?
— Противу Новгорода и земли своей не поднимал я меча. За старое болярство, за права болярства вотчинного противу суздальского княжения и тебя, князь, стоял я и стою, — не опуская головы, ответил Нигоцевич.
— Так ли? Не меня, князя новгородского, поносишь ты своим словом, болярин, а великого князя, поносишь то, что делаю я во славу Отчизны. Умен ты, знаю, но ум твой злоба затмила.
— Если в том вина моя, что тебя обидел, прости! Не обиды искал я, а воли старой, чести нерушимой болярства и всех людей верхних.
— Не покрывай черного дела пустой речью, болярин! — сухо, смотря прямо в лицо Нигоцевичу, произнес Александр. — Мы не в Грановитой, а на степени в Пскове, перед войском и народом. За обиды твои мне — не сержусь, простил бы их, но не предо мною вины твои — перед Русью, перед Новгородом Великим. Переметнулся ты к латинским крестоносцам, звал переветов-изменни-ков противу Новгорода. За то, за измены твои, сужу тебя, и вин этих не прощу и не дано мне прощать их. Примешь, болярин Борис, ту же казнь и позор, что и изменник Твердила. Но в последний свой час, Борис Олелькович, если сохранилась в тебе честь и капля любви к Отчизне, скажи: кто в Новгороде Великом одною думою с тобой мыслит, кому ты слал грамоты и чьи ответные грамоты принимал в Риге?
Нигоцевич побагровел, хотел что-то молвить, но только беззвучно хлебнул губами. Кровь медленно-медленно отлила от его лица. Оглянулся кругом. В тысячах глаз, устремленных на него, прочитал он тот же приговор, какой сказал князь.
— Спрашиваешь о чем — не скажу тебе, князь. Нет у меня близких на Новгороде, некому передавать поклон мой.
— Суд сказан, да исполнится он!
По тому, как острые уголки морщин собрались над переносьем Александра, как потемнел его взгляд, видно было — не легко дались ему эти последние, решающие слова. Они обрекли на вечный позор имя перевета Нигоцевича. На какой-то короткий миг Александру вспомнилась юность, те дни, когда боярин Нигоцевич поднимал Новгород, искал бед князю; вспомнился наказ отца и наставления воеводы Ратмира: будь непримирим и тверд в суде над врагами Руси! Александр искал в памяти хотя бы ничтожную искорку, которая, не угасая, умалила бы вину боярина Нигоцевича. Нет! Все доброе и простое, что думал о нем Александр, Нигоцевич погасил изменой. Враг он — упрямый, не кающийся, озлобленный и жестокий в своем упорстве.
Сказан суд боярину Нежиле, переветам, что шли в дружине Нигоцевича и в городской страже боярина Твердилы. Каждому сказан суд по вине его. За измену и бой рубили переветам уши, после свергали в Великую, за меньшие вины драли прутьем и отпускали.
Три дня над Детинцем, над концами и пригородами Пскова, не умолкая, звонили колокола. На забороле стрельницы у Свиных ворот висели на позорище туши бояр Твердилы Иванковича и Бориса Нигоцевича. И кто бы ни шел мимо — плевал и отворачивал лицо от того смрада.
Часть четвертая
Глава 1У рижского епископа
Ладья быстро скользила вниз, к устью, по широкому приволью реки. Сосновые рощи, окаймляющие берега, иногда сменялись лиственным лесом. Ярко блестела на солнце светлая зелень берез и осин; старые дубы и клены высоко поднимали свои богатырские груди; они, точно великаны, возносились среди буйного племени мелколесья. Над водой, мимо ладьи, то и дело пролетали чайки. Свежий ветерок гнал навстречу веселую зыбь.
Простор и безмолвие реки успокоили горе отца Биорна, охватившее его при известии о внезапной кончине папы Целестина IV. Одиночество располагало к размышлениям. Но не судьбы католической церкви, утратившей своего верховного архипастыря, не цели, к которым стремится она, утверждая свое мировое господство, трогали отца Биорна. Размышляя, он снова и снова спрашивал себя: что явилось причиной преждевременной смерти папы? Недавно еще, во время пребывания Биорна в Риме, здоровье папы не вызывало тревог — был он бодр, полон энергии и жизненных сил. С деятельностью папы Целестина он, Биорн из Упсалы, связывал свои честолюбивые замыслы.
В Риме отец Биорн явился свидетелем большой и сложной битвы, прикрытой внешним благочестием, которая после смерти Григория IX сопровождала избрание папы. Противником кардинала Кастальоне, будущего папы Целестина IV, выступал кардинал Синибальдо — хитрый, бессердечный старик с мутными, как непогодливое небо, глазами, орлиным носом и тонкими бескровными губами. При папском дворе кардинал Синибальдо считался наиболее вероятным и достойным преемником Григория IX. И когда конклав, собор кардиналов, избиравший папу, предпочел Синибальду кардинала Кастальоне, — это вызвало у многих изумление и растерянность. Кардиналу Кастальоне недоставало твердости характера и решительности Синибальда, который в исполнении желаний своих не знал преград.
В Риге князь-епископ радушно принял отца Биорна. Из того, что сказал епископ о кончине папы Целестина, отец Биорн понял, что, как и он, епископ теряется в догадках. При дворе же епископа шепотом передавали, что в смерти папы виноваты враги его и завистники, что папа Целестин «принял яд». О том, что говорили при дворе, видимо, знал и епископ, но он высказывался осторожно, предпочитая, чтобы отец Биорн сам разобрался в истине.