А тут, как нарочно, да и нарочно же — год в год с Батыем пущена была рукой Ватикана, пришла в неукоснительное движенье на восток другая, западная, немецкая половина тех чудовищных, многотысячевёрстных чёрных клещей, которыми враг думал сокрушить сотрясаемое изнутри распрями князей государство русского народа.
Злейший враг Невского, папа Григорий, как раз в год Батыева нашествия спешно благословил слиянье двух орденов немецких — Тевтонов и Меченосцев. С высоты апостолического престола преданы были анафеме и новгородцы и Александр. От магистра, от императора, от герцогов и государей Швеции, Дании, Германии папская булла требовала — привести к повиновенью апостолическому престолу Землю русских — «terram Ruthenorum», поход на Новгород приравнен был папою ко взятию Иерусалима, к освобождению гроба господня от мусульман. Хладеющая рука этого злобного старца щедро разбрасывала по всей Европе буллы и райские венцы. Эти последние он сулил и рыцарям и ландскнехтам — всем, кто под знаменем католического креста двинется на восток, на «землю рутенов», которые, дескать, суть такие же язычники, как татары, и подлежат обращению.
И навстречу татарскому союзнику своему двинулся кованою стопою — на Псков, на Новгород — алчущий земель рабов и добычи «miles germanicus», германский воин, «дыша угрозами и убийством».
Все отозвались на призывы святейшего отца: и датчане, и англичане, и шведы, и финны. Соревнуя немецкому воину и по участи райских венцов, и по части серебристого псковского льна, и новгородской пушнины, и многого другого, в одно время с немецким воином ринулись на Россию и Вольдемар датский, дотоле прозывавшийся Победоносным, презрев кипящую в его жилах русскую кровь — кровь родной матери, и великий ярл Швеции — ненасытимый славою Биргер Фольконунг, «пыхая духом ратным». Да и суровые народы ямь и сумь — те, что обитают в Финнмарке, — финны двинулись, гонимые папским легатом, английским епископом Томасом, засевшим в крепости Або. Правда, ещё до начала похода, разъярённые бичом, которым загонял он их в купели с крестильной водой, финны растерзали англичанина.
Другой легат апостолического престола, Вильгельм Моденский, лично возглавлял немецкую армию, осаждавшую Псков.
Да и как же им всем было не использовать чудовищный таран батыевщииы, который громил в ту пору самые устои русской державы?..
И вот уже, как писал негодующий летописец, «окаянные немцы прошибошася великой свиньёю» — излюбленным в ту пору немецким бронированным строем кованой рати — поперёк всей Псковской земли. Ещё немного — и вот железное рыло чудовищной свиньи этой вплотную соткнулось бы где-то в пределах новгородских с косматой, злой мордой татарской лошади.
Но тут с челобитьем слёзным послали новгородцы к великому князю, к Ярославу Всеволодичу: «Дай нам сына своего на княженье опять!» Но он младшего дал им сына своего, Андрея. И вновь зашумело над Волховом, будто тёмные боры в бурю, у белокаменных степ Софии, всевластное вече Новгородское и уж владыке своему, епископу Спиридону, «с боярами лучшими» велело идти с челобитьем новым: «Не младшего, но старшего дай нам сына твоего, Олександра, — Олександра дай нам!»
И сжалился князь великий Ярослав и не вспомянул им непрестанные их неправды и крамолы, ибо уж не один тут Псков, не один Новгород, а всю Землю Русскую пришло время заградить рукой крепкою и мышцей высокою, и дал-таки им сына своего старшего Александра, который столь недавно был изгнан из Новгорода боярами новгородскими — теми, что держали торговлю с немецкими городами и Готским берегом.
Юноша Александр — тогда всего лишь двадцати двух годов — с новгородцами да с владимирцами своими на Чудском, у Вороньего камня, расхлестал бронированное рыло вражеского чудовища, этого тысячеголового железного кабана, и кровь его хлынула чёрным потоком, разъедая апрельский хрупкий лёд. И была тут сеча — злая и великая — и немцам, и чуди, и датчанам; гром стоял от ломлений копий, и звук от панцирного и мечного сеченья — будто льды двинулись! И не видать стало льду — залило кровью...
Дали немцы плечи свои! А наши гнали их, иссекая этих рыцарей-гладиферов, то есть меченосцев, — гнали на протяжении семи вёрст по льду, вплоть до Суболического берега, и не было им куда убежать, укрыться на ледяной ладони, на гладкой, на многовёрстной! Пало их бесчисленное множество. Взошло солнце — и вот стальные туши убитых рыцарей там и сям сверкают на льду. Так, когда в апреле приходит пора погреба набивать льдом на лето, и примутся мужики ломами, пешнями колоть и взламывать лёд на озере или на реке, и засверкают по всей площадке наваленные в груды льдяные глыбы, матёрые кабаны льда, доколе не погрузят их на телеги и не повезут в сырую, тёмную ямищу, — так вот и рыцари лежали — застывшие — в холодных, сверкающих панцирях своих.
И вот отгремела великая Ледовая битва, и сам процептор ордена, утупя очи, с высыпавшей на бледные щёки рыжей щетиной, с верёвкой на шее, с заброшенными на крестец и связанными руками, идёт, по-волчьи выбуривая очами на псковитян, за хвостом белоснежного коня, на коем высится отрадно дышащий Александр.
А позади и остальные ступают, проходя тесниною псковичей, — пятьдесят знатнейших, верховных рыцарей отныне в веки и в веки посрамлённого ордена!..
И того же лета уже присылают немцы послов именитых с поклоном: «Всё вернём Великому Новгороду, что заяли мечом, — ото всего отступаем. Дайте нам мир!..»
И «даша им мир, на всей воле своей, на Новгородской». И успокоилась Земля от войны. И принялася врачевать свои лютые рапы и великую свою кровавую наготу, ибо и татары не грабили так, не наготили, как грабили — и людей, и землю, и дома, и овины — эти окаянные.
Скорбя и негодуя, писал во время самой осады псковский летописец, инок Спасо-Мирожского монастыря, быть может за эти-то как раз строки и умерщвлённый немцами: «Окаяннии же немчи льны со стлища посымаша, и из овинов лён выгребоша, даже и до ко́стры. И тако на возы поклаша к собе».
Знал великий магистр, не хуже, чем купцы Любека и Гамбурга, что этот «шёлк русский» оборачивается для Руси и серебром, и золотом, и корабельною снастью, и дамасскою сталью мечей и кольчуг, и медью, и оловом, и свинцом, и многим, многим другим, что ввозилось из-за моря.
Но и внутренний враг губил льны: год за годом истреблял лён лютый льняной червь, который сжирал всё дотла: и лист, и цветок, и даже стебель. Так было и в прошлом и в позапрошлом году. Посаженные на льняное хозяйство крестьяне, делавшие из доли княжескую землю, — смерды — принялись разбегаться. Хлеба они не сеяли, только лён, а уж в княжеских житницах не хватало зерна — помогать им.
Потом присунулась ржавчина и тоже много попортила волокна. Купцы новгородские печаловались князю Александру: уж другой сбор волокна пришлось отдать немецким купцам за ничто! Сперва думали, что промеж всеми немцами стачка: в торговле дело обычное. Нет! То же самое и ольдерман Готского двора сказал, опробовав лён. Да и ту же цену дал: пошло всё по третьему разбору. Многие разорились.
Желая помочь своим мужикам, да и купцам тоже, Александр Ярославич решил безотлагательно заняться досмотром льняного хозяйства самолично и всё доискивал и присматривал человека — честного, и рачительного, и льновода, — а меж тем подумалось ему, что уж кто-кто, а доктор Абрагам (великий знаток всяких трав и зелий) сможет же чем-либо помочь против этих лютых врагов — против льняного червя, блошки и ржавчины.
Доктор Абрагам (это было весною) близко к сердцу принял горе своего князя. Он пожалел только, что Александр Ярославич не говорил ему ничего об этом раньше. Старик обещался клятвенно отныне все помыслы и труды свои направить на поиски надёжных средств для защиты льна от врагов. И то, что сейчас он поведал Невскому, — это было итогом полугодовых раздумий, поисков и скитаний по льняным нивам, стлищам, амбарам, итогом многих безвестных ночей, проведённых старым доктором в его тайной лаборатории.
— И ещё, государь, — говорил старый доктор, — мнится мне, помогло бы и это...
Доктор Абрагам достал из нагрудного кармашка чёрной мантии кусочек выбеленной под бумагу телячьей кожи, развернул его и вынул засохший цветок с жёлтой, как солнце, сердцевиной, с белыми, как снег, узенькими лепестками.
Александр принял на свою ладонь цветок. Понюхал его. Узнал. Улыбнулся.
— Ребятишками звали — пупавник, — сказал он, возвращая цветок.
Доктор Абрагам кивнул головою.
— Так, государь. И думается мне, ежели начать с порошком сего цветка смешивать семя льняное, уготованное для сева, то и добрая будет защита от гусеницы, поедающей цветок льняной и стебель.
— Добро! — знаменуя этим окоп чаи не беседы о льне, произнёс Александр. — Всё, что доложил ты мне сегодня, скажу волостелям своим исполнить. Взыщу сам. Строго.
Тут по лицу Ярославича прошла вдруг усмешка, и, поразив неожиданностью доктора, он спросил:
— А скажи, нет ли у тебя порошков таких, доктор, от коих бы сгинула не та, что цветок льняной сжирает, гусеница, но та, что сердце человеческое точит?
И, сказав это, он остановил взор свой на белом, как гипс, лице медика.
Тот так и не доискался слова: настолько это было необычно в устах этого гордого и скрытного человека, которого он таковым знал с детства.
— Государь... — начал было он, тяжело вздохнув и разведя руками.
Однако Александр не дал ему договорить.
— Знаю, знаю, — сказал он, как бы торопясь придать своим словам оттенок шутки, — медицина ваша бессильна в этом. Однако иные обходятся и без вас: червя, сосущего сердце, они другим, ещё большим лихом изживают — змием зелёным!.. То не про меня!..
Он угрюмо постучал пальцами о крышку стола. Наступило молчание.
— Снотворного чего-либо дай мне, — произнёс Невский. И, увидя, сколь поражён этим требованием его старый медик, пояснил: — Боюсь, не остановлю разгон мысленный!.. А надо как следует выспаться: путь дальний, тяжкий... Мы же завтра... да пет, сегодня уже, — поправился князь, взглянув на пророзовевшие завесы окон, — выезжаем. Сперва — ко мне, в Переславль. Оттуда — в Новгород.