Нашествие полчищ Неврюя было своевременно узнано князем Андреем. Донесли ему и похвальбу ордынского принца: «В котлах мы увариваем наиболее непокорных!»
Андрей, когда ему стало известно об этом от захваченного в плен татарского разведчика, только рассмеялся и отвечал во всеуслышанье:
— А у нас так говорят, у русских: «Не хвались подпоясавшись, а хвались распоясавшись!..»
Радостный, приглушённый смех, понёсшийся по рядам дружины, показал князю, до чего же вовремя упало на сердце воинов это удалое слово. И Андрей Ярославич добавил ещё громче, ещё удалее:
— Слышите, богатыри? В котлах нас грозится уварить поганая рожа татарская!.. Навыкли баранину свою варить!.. Ничего, сами мясом своим поганым котла отведаете сегодня!
Ответом был грозный, рокочущий гул, далеко отдавшийся в тёмном бору, где укрыт был княжеский большой полк Андрея.
Андрей Ярославич понимал, что сила татар — в коннице и что слабость наша — в нехватке этой конницы. Он видел, что сила паша — в пехоте.
Он так и сказал большим воеводам своим на полевом военном совете:
— Пехота — надёжа моя! Коня где ж теперь взять, мы — не кочевые! А на работного конягу, на пахотного, нагромоздить мужиков — какая это конница будет! Будем их, татар, нажидать на себя!..
Так и сделали. Все пятеро больших воевод князя Андрея: воевода сторожевого полка — Онуфрий Нянька, сын того самого Няньки, что погиб от Батыя, обороняя Москву и Коломну; затем правой руки воевода — Онисим Тертергонич, большого полка — Жидислав, левой руки — Гвоздок и, наконец, затыльного — он же и засадный — полка, Егор Мстиславич, — все пятеро больших воевод одобрили и выбор места, где князь задумал встретить татар, и расстановку полков, и предложенный князем способ боя.
Замысел князя был прост. Ярославич в своих расчётах исходил как раз из подавляющего обилия конницы у татар, из недостатка её у нас и, наконец, что сильны мы пехотой.
Место для полков было выбрано примерно в полуверсте от предполагаемой татарами переправы. От самой Клязьмы оно шло на изволок, представляя собою перебитую островками леса отлогую холмовину, изрезанную овражками. И этот постепенный, начиная от Клязьмы, взъём, и овражки, и, наконец, утюги леса, разбросанные по холмовине, — всё в расчётах Ярославича должно было способствовать как бы разлому на куски и замедленью потока татарской конницы. Ей — так рассчитал князь — негде было набрать разгону. И не надо было давать ей как следует развернуться: надлежало смять татарскую конницу сразу, как только переправится, не дать ей обозреться и выйти на простор.
А для русской стороны многочисленные острова и утюги леса были добрым прикрытием: татарам неведомо будет, сколь велики, вернее — сколь малы наши силы, да и пехоте легче будет устоять против атак азийской конницы!
Так рассчитал Андрей.
Но его приказу иные из лесных островов были с трёх сторон окружены окопами, и, кроме того, перед челом леса, на пространстве шириною до двухсот сажен, был рассыпан совсем невидный в густой траве стальной кованый репейник. Этим средством против атак половецкой конницы пользовался ещё Мономах. Потом средство это забыли, и вот оно снова пригодилось его правнуку! И Андрей гордился этим.
Сегодня, перед началом сражения, объезжая полки. И Андрей Ярославич был светел лицом, и сердце у него играло, словно солнышко в Петров день.
«А что сказал бы на всё на это, когда бы глянул, Александр?» — думалось Андрею. Но он тотчас же спохватывался и досадовал, что не может почти ничего творить, государственного или военного, мысленно не оглянувшись на брата.
Александр остался бы доволен, похвалил бы и весь распорядок ратный, и сохранение тайны, ибо ради убереженья её, незадолго перед битвой объявлено было окрестным жителям, что князь выезжает со всей охотой своей на обклад зверя, а потому, как всегда, дня за два, за три доступ всем посторонним в намеченные колки и острова был закрыт, и никого это не удивило.
Одним бы разве остался недоволен Александр — и это как раз обстоятельство и точило совесть Андрея, — тем, что без ведома и согласия брата, пользуясь отъездом его в донские степи, он, Андрей, своей властью определил переславльскую вотчину брата для сбора войска, а в самой усадьбе Невского, в Берендееве, приказал быть потаённому свозу всего оружия и воинского доспеха. Расчёт был простой: земли Невского были неприкосновенны под прикрытием тарханного ярлыка; туда не засылались баскаки, стало быть, и высмотреть было нельзя всё то, что с бешеной быстротою спроворил там Андрей. Тарханная вотчина Александра превращена была в кузницу войны.
Прежде чем решиться на это, Андрей спросил у Дубравки. Дочерь Даниила задумалась.
— Знаешь, — сказала она, вздохнув, — если всё будет хорошо... победим, то он первый тебя расцелует! А если... ну а тогда и нас с тобой в живых не будет, и не услышим, мёртвые, что он там говорить станет про нас, Александр твой Ярославич!.. — с просквозившим вдруг недоброжелательством произнесла Дубравка.
— Дубра-а-ва!.. — воскликнул укоризненно Андрей.
Нежные щёки Дубравки покрылись алыми пятнами. Она закрыла руками лицо, и сквозь её пальцы проступили слёзы.
Трёхсоттысячной орде Неврюя[42] Андрей Ярославич смог противопоставить всего лишь тридцать пять тысяч готового к сраженью войска, из которых около пяти тысяч было на конях. Никто из князей, с кем заводил он до нашествия осторожный разговор о дружном восстании против Орды, не прислал ему ни одного ратника. Только Ярослав Ярославич, брат, прислал две тысячи пеших да тысячу конных. Однако и такой силы — тридцати пяти тысяч — никогда ещё, от самой битвы на Калке, разом не выставляла Русь против Орды. Мало было войска у великого князя Владимирского, но Андрей крепко надеялся на неутолимую ярость своих воинов, ибо не было почти ни единого из них, у кого бы в семье не зарезали кого-либо, не осквернили, не угнали бы в рабство. Да ещё надеялся Ярославич на то, что острова леса не дадут развернуть Неврюю его конницу и помешают разведать силы русских.
Серая, в яблоках лошадь Андрея шла просторным намётом, я золотисто-гнедой иноходец Дубравки едва поспевал за аргамаком князя.
Князь и княгиня совершали последний объезд войска перед битвой. Татары были уже не столь далеко. Поймано было уже несколько татарских конных разведчиков. Андрей сам допросил их в присутствии воеводы сторожевого полка — Онуфрия Няньки.
Полки и дружина готовились к построенью под прикрытием лесов. Полковые знамёна находились ещё в чехлах, притянутые ко древку. По знамёна сотен — двуязычные, всевозможных цветов, «прапорцы», — те уже струились под лёгким ветерком.
По всему лесу — по траве, по стволам деревьев — прыгали солнечные зайчики, отсвечивая от шлемов, кольчуг, от рукоятей мечей и сабель, от нагрудных зерцал с золотою насечкою, стальных бармиц — оплечий, от наручей и наколенников, от рогатин, секир и копий.
Щиты на этот раз приказано было даже и не вынимать из возов: отяжелили бы только бойца!
Шло поспешное возложение на себя доспехов, сопровождаемое взаимным подшучиваньем, поддразниваньем, вместе с дружеским помоганьем один другому — этой прощальной на земле услугой товарищу.
Осматривали, в последнее, своих ретивых коней, ласково оглаживали их, что-то шептали в конское ухо, втыкали в налобный ремень узды веточки берёзы или какой-нибудь полевой цветок. Пешие ратники изукрашали веточками железные шлемы: русичи!..
Застёгивали последние пряжки и застёжки, завязывали тесёмки, напяливали через голову кольчуги и потом долго поводили богатырскими плечами, пытая, просторно ли плечам.
Пятеро главных воевод, а также тысяцкие и сотники были уже в полном доспехе, на конях и в блистающих островерхих стальных ерихонках — шлемах, которые отличались одна от другой лишь степенью отделки, соответственно воинскому чину.
На князе, поверх доспеха, был алый короткий плащ — приволока.
Дубравка, поспешавшая напряжённо вслед мужу, вся отдавшаяся управленью конём, с распылавшимися щеками, была похожа на отрока-оруженосца. Мальчишечко из княжих дворян. «Видать, что ещё и не ездок!..» — судили о ней воины, глядя ей вслед и не узнавая княгини. Да и приказано было, тайны ради, не кричать никому при проезде княжеской четы.
— ...Возволочите стяги! — приказал зычным голосом князь Андрей, ибо и один, и другой, и третий разведчик из сторожевого полка донесли воеводе Онуфрию, а этот — Андрею, что татары уже близко и начинают переправу через Клязьму.
Первым взвился и трепыхнул княжеский стяг — над большим полком. Дивного искусства перстами было строено это знамя! И та, что расшивала великокняжеский стяг, — она была тут, рядом с супругом, осеняемая сим знаменем.
Основной квадрат знамени был небесно-голубого цвета. И это голубое поле охватывала жаркого — алого цвета кайма. Вышитый Дубравкою со старинной галицкой иконы, которою благословил её родитель, образ Спаса — Ярое Око сиял в средине голубого поля, окружённый венком из золотых с крыльями херувимских головок. Больше на этом основном — голубом поле не было никаких ни изображений, ни надписей. Однако со свободно веющего края свешивалось другое полотнище — белого, в прожелть, цвета, снизу откошенное — для лёгкости веянья, и на этом полотнище были вышиты два изображенья: вверху — Георгий Победоносец на коне, вонзающий копьё в глотку змия, а внизу — золотой вздыбившийся барс: родовой, прадедовский знак Ярославичей — от Юрья Долгие Руки.
Внизу под этим изображеньем перстами Дубравки исшита была, золотою узкою тесьмою, надпись, не столь-то уж и легко читаемая теми, кто не силён был в грамоте:
«О страстотерпче Христов, Георгие, прииди на помощь великому князю Андрею». Надпись была под титлом, то ость сжатая, с пропуском букв.
Едва только возреяла великокняжеская хоругвь, как великий князь, Дубравка, воевода Жидислав и все, сколько было тут дружинников, сняли шлемы, перекрестились и помолчали.