— А пока я стою одною пятою на Клязьме, а другою здесь — на Волхове, — не отсадят они меня от моря! Николи!
Неоднократно в такие минуты княгиня Васса грустно говаривала мужу:
— Нет, Саша, разве тебе такая нужна, как я?.. Я разве помощница тебе!.. Только деток твоих лелеять да помолиться о тебе!.. Другому жена нужна, а тебе... царица!
— Ну, пошла, пошла!.. — неодобрительно прерывал её Александр. — Да полно тебе!.. А вот что замолишься ты да запостишься когда-нибудь до смерти, то это вот верно... Княгиня ведь, не монахиня!..
Его тоска по настоящей государыне-супруге и явилась там, в Переславле, быть может, истинной основой вспыхнувшей в его сердце любви к Дубравке.
Почти с первой же встречи, когда Дубравка покинула свадебный пир, оскорблённая появленьем Чагана, открылась ему в ней прирождённая супруга властителя. «Да! Это не то что моя Васса!..» — думалось ему, как ни стыдился он этих мыслей, как ни боролся с ними.
Александра Ярославича и сейчас раздражала Васса тем, что, любовно хлопоча вкруг него, ради того, чтобы отдохнуть ему телесно, она совсем не полюбопытствовала, откуда он только что приехал, и совсем не заметила, что супруг её ныне приходит к ней победителем и победителем из такой битвы с буйным городом, которая ещё вряд ли когда прежде выпадала на его долю. А он-то шёл к ней — и отдохнуть у неё, и рассказать ей, какое страшное вече сегодня переборол он!
И Александру захотелось, в раздражении на Вассу, сказать ей что-либо неприятное и осуждающее.
— Вот что, княгиня, — суровым голосом, которого она страшилась больше всего на свете, молвил он. — Давно собираюсь тебе сказать, да всё забываю. Распустила ты этих паломников своих, ходебщиков по святым местам, пилигримов, что дальше некуда! У тебя ведь все — святенькие. Доверчива ты очень. И многие из них и не монахи, не попы. И ни в каком Ерусалиме они и в жизнь свою не бывали. Беглые. От оброка скрываются. От боярина твоего бегают. Я вот велю Андрей Иванычу как-нибудь всех их перебрать, кто чем дышит, — эти твои богомольщики, ходебщики — не сидится им дома!
Княгиня Васса смиренно опустила голову.
— Хорошо, Саша, — отвечала она. — Скажу Арефию-ключнику, чтобы строго проверил всех...
Она придвинула к его креслу маленький восьмиугольным столик, накрыла его белым как снег полотенцем и поставила, взятые из погребца и для него припасённые, курицу и кувшин с кахетинским, и его любимую большую чару, из которой пил в день свадьбы, уж почти скоро двадцать лет тому назад, и которую она свято берегла на эти его приходы.
— А ты? — спросил он, готовясь приняться за еду.
Она покачала головой и смутилась. Он понял.
— Ну понятно, — сказал он, улыбаясь, — ведь пост сегодня... Ну, не осуди!
— Да что ты, Саша!.. Где ж тебе посты соблюдать!.. То — на войне, то — в дороге, то — у татар!.. Да с тебя и сам бог не спросит!..
Александр, как бы в сомненье, покачнул головою.
— Ну не знаю!.. — сказал он. — Хотя на днях Кирилл-митрополит говорил мне: дорожному, да недужному, да в чуждых странах обретающемуся пост не надлежит!..
Том временем княгиня устроилась на подлокотнике его кресла, взяла блюдо и принялась бережно отделять от костей куски куриного мяса — белые, длинные, волокнистые — и кормить ими Александра и время от времени подносить к его устам чашу с вином.
Он снисходительно-ласково потрепал её белоснежную узкую руку.
— Да у тебя здесь чудесно!.. — сказал он. — Однако дай-кось я сам: люблю с косточки кушать.
Он взял из её рук остатки курицы и, разламывая и разворачивая своими сильными пальцами сочно похрустывающие косточки, принялся есть с той отрадной для глаза мужественной жадностью, с какою вкушает свою заслуженную трапезу пахарь и воин.
Горячая слеза капнула на щёку Александра. Княгиня, державшая чашу с вином, поспешила поставить её на место.
Александр перестал есть, поспешно отёр пальцы о полотенце на столике и обеспокоенно повернулся к ней:
— Что с тобой?
Она склонилась молча к его голове и плакала. Когда же он стал отымать её лицо от своего плеча, чтобы заглянуть ей в глаза, она выпрямилась, стряхнула слёзы, и у неё стоном горлинки, терзаемой ястребом, вдруг вырвалось:
— Господи!.. А что же Вася-то наш кушает — там, в темнице в твоей, в порубе? — И она зарыдала.
Невский вздрогнул от неожиданности. Он полагал, что ей, матери, ничего ещё не известно о заточении сына. Он запретил ей что-либо сказывать. Сам же он хотел сказать, что Василий отбыл на время во Псков.
Стужей пахнуло на княгиню от слов, которыми он ответил на её жалобный возглас:
— А право, не знаю, чем их там кормят! — сказал он. — Не любопытствовал!.. Да надо полагать, курятинкою не балуют, вином не поят... Приказывал я, чтоб хлеб-вода дадены были...
— Господи! — опять скорбно воскликнула княгиня, глядя молитвенно на иконы. — Да как помыслю, что он, Васенька мой, отрок ещё, — и в темнице, с убийцами... и на земле спит, на соломе гнилой, — сердце кровью подплывает! Да что же это такое? — выкрикнула она и заломила над головой сплетённые руки и завыла, как воют простые бабы над покойниками.
Невский вскочил на ноги.
— Чего запричитала? — крикнул он. — «Васенька, Васенька»! А с кем же ему сидеть, как не с убийцами, головниками? А кто он сам-то есть?.. Да он сто крат хуже убийцы. Знаешь ли ты, что сей сынок твой, отрок твой умыслил?.. Нет? Так слушай: Василий ладил послов татарских убить, новгородцев напустить на них. Меня хотел в город не допустить! Ведомо ему было, мерзавцу, что я без полков здесь, да и что дружины при мне немного... Хорош отрок!.. На соломе, говоришь, на земле сырой спит?.. Ничего! В земле ему будет постель постлана... с которой не подымаются!..
При этих неистовых словах князя слёзы княгини словно бы враз высохли, рыданья пресеклись. Теперь это была царица, но царица-мать!
— Будет мне плакать! — вскричала гневно она. — У тебя разве сердце?! То жёрнов! И кто под него попадёт, тому не быть живому!.. Да и будь он проклят, этот Новгород твой!..
— Княгиня!
И дверь постучали. Александр подошёл и открыл. Сквозь распахнутую дверь к нему поспешно подошёл Андрей-дворский. Он был одет по-уличному и запыхался.
Приветствовав князя, он проговорил:
— Беда, Олександр Ярославич, — опять мятутся, окаянные!
— Сюда ступай, Андрей Иваныч, — здесь скажешь! — прервал его Невский и втянул за рукав через порог и захлопнул двери.
Он не дал даже перекреститься Андрею Ивановичу на иконы и приветствовать княгиню.
— Ну, что там опять стряслося? — сразу преображаясь, словно взявшийся за гриву коня, готовый вскочить в седло, спросил он.
— Ох, княже! — воскликнул Андрей-дворский. — Опять вече созвонили, другое!.. Повалили все на Торговую сторону, с факелами, — боюсь, сожгут город!.. И все — при оружии, а кто — с дрекольем. Крови не миновать!.. Стражников и укрепил, добавил, сколько мог... а не знаю, удержат ли! Кричат: «Василья-князя отдайте нам!» На посадника, на Михайлу, самосудом грозятся: вышел он уговаривать. Боюсь, Олександр Ярославич, не убили бы старика!.. Сильно ропщет народ!
— Подожди, сейчас выйду, — сказал Александр.
И дворский вышел, закрыв за собою дверь.
Князь обернулся к супруге:
— Бот, вот он, отрок твой, Васенька твой!.. — грозно-угрюмым голосом, в котором, однако, слышались слёзы, выкрикнул он вне себя, и прекрасное лицо его исказилось.
Второе вече, и Неревском конце, у церкви Святого Иакова, — вече крамольное — созвонил Александр Роговой, гончар. Да и какое там вече! «Вечити» не давали никому. Не было тут ни посадника, ни тысяцкого, ни дьяка, ни подьячего, ни сотских, ни подвойских, ни биричей: это было диковечье, это было восстание!
— Тут — наше вече! — кричали. — Теперь спуску не дадим!
Сперва, ещё в сумерках, народ на князя и на посадника Михайлу копили не здесь, а во дворе усадьбы Роговича. А когда уже столько скопилось, что и забор повалили, то Александр Рогович велел своей дружине перегонять народ на другое место, к церкви, и там бить в колокол.
Слугам и дружине своей велел возжечь факелы, быть при оружии и в доспехах. А кричать велел так: «Бояре себе творят легко, а меньшим — зло!», «Кажный норовит в свою мошну!», «Князь татарам Новгород продал!..», «Дань по достатку надо раскладывать, а не по дворам!», «Посадник измену творит Новгороду, перевет с князем Александром держит!..»
Это и кричали в народе на разные голоса.
Площадь церковная не вмещала людей, а улицы со всех четырёх сторон всё накачивали и накачивали новые оравы и толпы.
Страшен мятеж людской!..
Сперва взбулгачили чуть не всех своим колоколом. Натекло народу и такого сперва немало, у которого и в мыслях не было супротив самих себя идти: ведь только что отвечали и грамоты вечевые князь-Александру выдали, так чего же уснуть не дают хрестьянам?!
Разузнав, чего домогается Рогович, одни стали заворачивать обратно, сшибаясь на возвратном пути с теми, кто приваливал к Роговичу, а другие и в драку ввязались. Жерди, колья, мечи, сабли, буздыганы и копья — всё пошло в ход!
Завзятый вечник — небогатый мужичонка Рукосуй Иван ввертелся в толпу с диким воплем, показывая всем разодранную и окровавленную на груди рубаху:
— Вот, православны, глядите: ударили стрелою в пазуху!..
— Кто тебя ударил?
— Приятели княжеские, клевреты!.. Милостивцы Олександровы!.. Предатели наши!..
— Бей их!..
На крыльцо церкви вскочил Александр Рогович. Двое рослых дружинников стали рядом с ним с дымно клубящимися и кидающими огненные брызги факелами.
Староста гончаров был в кольчуге и в шлеме. Сбоку, на поясе, висел его неизменный чекан. Шлем был застегнут. Он снял его. Толпа притихла.
— Господа новгородцы!.. Гражда́не новгородские! — воззвал Рогович. — Дело большое зачинаем! Либо свободу себе возворотим, либо костью падём! Кричите: ст