В этот день были выданы 2000 человек и 2000 были отставлены и после долгих волокит выпущены на волю. Спасибо генералу Трускотгу и за это.
Накануне выдачи граф протоиерей Георгий Граббе, Ганзюк и я поехали в ставку генерала Айзенхауера просить отложить выдачу русских пленных и пересмотреть их дело, но генерал был в гостях у Жукова и приказал передать нам, что люди, о которых мы хлопочем, выдаются по распоряжению американского правительства, к которому нам надлежит обратиться по дипломатической линии… а в этот день рано утром производилась выдача.
Что касается генерала Меандрова и пяти других генералов РОА, живших с ним в одной комнате, то и их судьба тоже плачевна. Этот лагерь был исключительно немецкий. В один непрекрасный день Меандрова вывели в лагерную комендатуру. Там оказался полковник советской репатриационной комиссии. Для Меандрова это было неожиданностью, и он заявил, что не желает с ним разговаривать, но тот старался успокоить Меандрова и уговорить его согласиться вернуться домой. На что Меандров сказал, что возвратить в Москву можно только его труп. Тогда разозленный полковник сказал, что он доставит в Москву Меандрова хоть и с веревкой на шее. Так же враждебно отнеслись к советскому полковнику и генералы Айсберг и Севастьянов. (Остальные трое были старыми эмигрантами, и их не тронули.) Все трое власовских генералов отказались добровольно вернуться домой. В тот же день Меандров пошел в уборную и вскрыл себе вены на шее. Его вовремя обнаружили и спасли. В то же время администрация лагеря усиленно убеждала его, что его никто не собирается выдавать. Несмотря на все заверения, раны его еще не зажили, когда посадили в машину его, Айсберга и Севастьянова и отвезли и сдали их большевикам.
А какое варварство было допущено по отношению к доктору Быстролетову, который при выдаче в Платлинге вскрыл себе вены. Его тоже спасли, но он объявил голодовку, а приставленный к нему американский солдат хлестал его по щекам, заставляя есть. Но эта мера не помогла, и тогда храбрый воин стал таскать раненого за волосы и подносить к его лицу револьвер, грозя прикончить его. Быстролетов прекратил голодовку, но перед его повторной выдачей повесился в уборной.
Да, страшны и кровавы были пути репатриации. Тогда англо-американцы точно старались не отставать в зверствах от своих советских союзников. И все это усугублялось тем, что упомянутые зверства происходили через год, а то и два после войны, когда все солдаты вернулись с фронтов к своим семьям, когда, казалось бы, было покончено с теми, кто вызвал это кровавое международное побоище, и следовало бы успокоиться и образумиться. Вместо этого экзекуция над советскими беженцами, как выходцами из Советского Союза после 1939 года, все еще продолжалась. Их выдавали Сталину не только в Германии, Австрии и Италии, но и у себя, во Франции, Англии и в Соединенных Штатах Америки. И, как потом выяснилось, и там выдачи русских военнопленных и восточных рабочих сопровождались не только обманом и коварством, но и жестокими мероприятиями, не уступавшими мероприятиям их восточного союзника, как было упомянуто выше.
Формы и места выдач были тогда слишком разнообразны и слишком многочисленны, и трудно было их все тогда учесть и упомянуть. Я коснулся здесь только кратко крупных, ошеломивших нас выдач, чтобы отдать дань прошлому и заклеймить укором тех, у кого могла подняться рука на такое страшное злодеяние. В связи с вышеизложенным невольно вспоминаются слова Ачесона, когда, раздосадованный бесконечным «вето» Молотова, которые тот накладывал на общие решения, сказал своему коллеге Бевену: «Мы, кажется, не ту свинью зарезали». Я удивляюсь, что Ачесон пришел к такому выводу с таким большим опозданием, а не после Дахау, Лисица и Платлинга, когда англо-американцы, выполняя волю Сталина, принуждены были покрыть себя несмываемым позором.
Однако я уклонился от своего повествования и позволю себе еще раз вернуться к нашим беженцам в Фюссене и его окрестностях. Итак, Сталин после того, как одних своих бунтовщиков схватил на полях сражений, других ему выдали союзники, а третьи потянулись к нему с повинной, знал, что осталось еще около семи с половиной миллионов, успевших скрыться на оккупированных зонах западных демократий, и их нужно было во что бы то ни стало заполучить. Не заботой о застрявших на чужбине беженцах руководствовался Сталин, посылая свои комиссии на Запад, а желанием покарать бежавших, чтобы другим повадно не было. Я бы сказал, что советская власть открыла новый беженский фронт, разослав свои репатриационные комиссии во все три оккупированные западными демократиями зоны, и беженцы в этих зонах не были гарантированы от насилия со стороны советчиков, но и не только советчиков. Так, например, во французской зоне они свободно ходили по адресам эмигрантов и принуждали их пойти в советский лагерь.
Летом 1946 года в деревне Кнолленграбен, под Равенсбургом, с наступлением темноты приехали на автомобиле вывезти семью Шатова (Шатов, он же Каштанов, — бывший начальник охраны генерала Власова). Дома была Шатова с ребенком. Она вовремя заметила незваных гостей и скрылась, заперев за собою двери. Три советских офицера, входя в дом, увидели входящего в калитку самого Шатова, но и он их увидел и повернул обратно. Они окликнули его, но он убежал. Тогда один из них дал ему вслед два выстрела, но не попал. После этого вошли в дом. Квартира Шатовых оказалась запертой. Они приставили револьвер к виску старика хозяина дома, требуя сказать, куда девалась Шатова, но старик и его старуха сказали, что они ничего не знают. Тогда они сломали замок и ограбили квартиру, забрав все носильные вещи. Это были члены советской репатриационной комиссии, а французские власти отказались принять жалобу на грабителей.
Случай с Шатовым не был единственным. Советская репатриационная комиссия выезжала на ловлю своих жертв на автомобиле, а за машиной следовал большой омнибус для добычи. В таком составе были и у нас и спрашивали, где я, но жена сказала, что я в отъезде, а на вопрос, куда поехал, сказала, что это их не касается, достаточно и того, что мы — старые эмигранты. Люди стали бояться оставаться днем дома, чтобы не попасть экзекуторам в руки. И тем не менее попадались.
В Равенсбурге одна бывшая советская девушка панически боялась репатриантов. Как-то она шла по улице и не заметила, как перед нею очутились члены советской репатриационной миссии. Мало того, они обратились именно к ней, спрося по-немецки, где такая-то улица. Она, не растерявшись, вытянула руку вперед и, повернув ее направо, произнесла «зо, унд зо». Бедная девушка побоялась сказать лишнее слово, чтобы не быть опознанной, а те были ее ответом удовлетворены и пошли дальше.
А в Кемптене одна одинокая советская девушка была принята в семью бездетными пожилыми старыми эмигрантами. Она полюбила своих новых родителей, те — ее. Как-то, когда она одна была дома, советчики ввалились к ней. Она перепугалась, но твердо заявила, что они старые эмигранты. И на все их вопросы отвечала «не знаю» и опрашиваемое ее не интересует. Тогда один из них спросил, почему она не топит печи и сидит в холодной комнате (дело было зимою), и она ответила, что она не умеет топить печь, что скоро вернется папа и затопит ее. Тут советчики поднялись и со словами «И чему вас старых эмигранток учат?» покинули помещение.
И все-таки такие курьезные случаи и некоторые другие, им подобные, тогда составляли исключение, а нормально — людей вытаскивали из их домов, хватали их на улицах, и не к кому было обратиться за помощью, их судьба никого не интересовала. Кроме того, нередко и немецкая полиция вытаскивала скрывавшихся русских парней и девушек и доставляла их на сборный пункт, ибо советчики пригрозили немцам расправой за укрывательство своих людей.
Но это, конечно, были пустяки по сравнению с тем, что имело место в кемптенском лагере летом того же года. Приехал из Мюнхена в Кемптен какой то американец изъять по советскому списку якобы засевших в лагере военных преступников. Совершенно неожиданно лагерь был оцеплен американскими солдатами, а офицер с командой и другие вошли в помещение изъять людей. Перепуганные люди хлынули в церковь, где священник служил службу. Американский офицер вошел в церковь, но, ничего не сказавши, ушел. Через 20 минут пришла команда МП[50], они ворвались в церковь и стали оттуда выволакивать обезумевших от страха людей. Поднялись паника, крики, женский вой, но их вытаскивали за руки, за волосы и за ноги. Священник вышел на амвон в облачении, с крестом в руке, чтобы усовестить насильников, но подошедший к нему солдат так сильно ударил его по лицу, что он упал в одну сторону, а крест полетел в другую. Люди бежали в алтарь, пытались спастись от преследователей, но их вытаскивали и из алтаря, причем свалили престол и растоптали антимис, чашу, скинию со Св. Дарами. Короче говоря, доблестная команда устроила в церкви мамаево побоище. У дверей здания стоял часовой. К нему подошел вышедший из церкви пожилой человек и взволнованно сказал: «Ах ты, демократ!» Но демократ стоял, красный как рак, и не шевельнулся — может быть, ему было так же противно смотреть на это.
Не обошлась кемптенская экзекуция и без казусов. В тот момент, когда свалка в церкви дошла до своего апогея, экзекуторы, не разобравшись в жертвах, схватили и француженку из лагерной администрации. Та стала отбиваться и кричать, тогда ее повалили и, схватив за волосы и за ноги, вытащили в коридор, где выяснилось, что она не из унтерменшей. Пришлось им извиниться перед нею.
И еще одно: громадный, почти двухметровый негр из лагерной американской администрации, глядя на происходящее, молча стоял в стороне и заливался слезами. Когда же изъятие подошло к концу и комиссия, погрузив свои жертвы на грузовики, собиралась отъехать, стоявшие и наблюдавшие за тем, что творилось, латыши, литовцы и эстонцы, жившие недалеко от русского лагеря, шпалерами легли на дорогу перед машинами. Американцам стало стыдно. Они стали уговаривать балтийцев открыть дорогу и обещали возвращение всех задержанных. И действительно: они были возвращены.