По коридору прошло несколько человек. Они обменивались шутливыми замечаниями, смеялись. Зазвенела металлическая посуда. Кто-то подошел к двери, повернул ключ.
— Живой? Выходи!
В коридоре было светлее, и Юрко заметил, что стоявший у двери бандеровец весело ухмыляется. Кажется, это был тот конвоир, которого ему удалось столкнуть с моста в воду.
Конвоир провел Юрка в большую комнату. Здесь находилось человек восемь. Верзила с бельмом на глазу, без куртки, в нательной рубахе с закатанными выше локтей рукавами стоял у раскрытого окна и, держа в одной руке зеркальце, тщательно зачесывал назад мокрые волосы. Двое в углу складывали в мешок поношенную одежду и обувь, снятую, как догадался Юрко, с убитых. Повар в грязной белой куртке расставлял на столе миски с жареным мясом, огурцами и нарезанным крупными ломтями хлебом. Несколько человек стояли посреди комнаты, очевидно, ожидая команды садиться за стол. Комендант районной эсбе Месяц заглядывал через плечо следователя в тетрадку, в которой белобрысый делал какие-то пометки. Все они при появлении Юрка с насмешливым любопытством уставились на него.
— Ну что, Юрко, наложил в штаны? — подходя ближе, спросил Месяц и засмеялся, оглядываясь на своих подручных. Те тоже засмеялись, кроме следователя Белого, продолжавшего рассматривать записи в тетрадке.
Юрко окинул взглядом коменданта районной эсбе. К своему удивлению, он обнаружил, что этот рослый малый был всего лишь на три-четыре года старше его. На Месяце был новенький, с иголочки, френч из коричневого венгерского сукна, такого же цвета галифе, модные сапоги с твердыми блестящими голенищами и выглядел он, вернее старался выглядеть, отчаянным храбрецом, эдакой сильной личностью. Однако Юрко уже научился разбираться в людях, особенно тех, кто был ненамного старше его. Он безошибочно угадал в начальнике районной эсбе обыкновенного задаваку, одного из тех великовозрастных лоботрясов, которые по тупости своей и лености просиживали в одном и том же классе по два — три года. Обычно это были избалованные родителями кулацкие, поповские и учительские сынки. Такие дуралеи были грозой для слабосильных учеников, но они трусливо поджимали хвост, когда им давали достойный отпор. Юрко готов был поклясться, что, если бы ему пришлось столкнуться с Месяцем на равных, один на один, он бы задал этому долговязому щеголю такого жару, что тот бы бросился бежать без оглядки.
Месяц что-то понял или, возможно, решил, что брат Ясного возмущен грубым обращением с ним. Как бы то ни было, он не выдержал взгляда Юрка, отвел глаза в сторону и поспешно приказал:
— Развяжите ему руки.
Веревку не смогли развязать, разрезали ножом. Юрко мельком взглянул на вспухшие, посиневшие кисти, сердито завел руки за спину, начал растирать онемевшие пальцы об одежду.
Месяц покачал головой, сказал как бы оправдываясь:
— Не надо было бегать… Садись за стол. Будешь с нами вечерять.
— Мне надо умыться… — буркнул Юрко.
— Сводите его. Возьмите мое мыло.
На крыльце стоял часовой. У трех подвод распряженные лошади жевали сено. Один из возниц приподнял голову, сонно посмотрел на арестованного, которого сопровождало два конвоира, вздохнул и снова завалился спать. Юрка подвели к колодцу. Он сбросил с себя пиджак с оторванным рукавом, рубаху и мылся долго, не щадя душистого мыла. Напоследок окатил себя до пояса водой из ведра. От чужого полотенца брезгливо отказался, отряхнул воду руками и вытер лицо подолом рубахи.
Когда вернулись в дом, бандеровцы уже сидели за столом, но к еде не приступали. Юрка усадили на углу стола.
— Друже Белый… — поднялся Месяц. За ним, как по команде, вскочили на ноги остальные, наклонили головы.
Следователь выступил из-за стола и ровным, скучным голосом начал читать «Отче наш».
Конечно, это был всего лишь привычный с детства обряд, и те, кто повторял слова молитвы, не вдумывались в их смысл, но Юрку, хотя он и не верил в бога, показалось, что эти люди, только что мучившие и убивавшие других людей и собирающиеся есть то, что они награбили у своих жертв, совершают что-то неслыханное по своему бесстыдству, моля бога о хлебе насущном.
После молитвы бандеровцы шумно, жадно набросились на еду. Юрко был голоден и в то же время испытывал отвращение к пище. Все же он заставил себя съесть гусиную ножку и выпить кружку сладкого кофе — боялся, что может отощать, обессилеть. Украдкой он поглядывал на бандеровцев, стараясь рассмотреть и запомнить их лица. Как ни странно, это были лица обыкновенных людей, и никаких особенных, зловещих черт, которые бы свидетельствовали о жестокости, Юрко не находил. Каждый из этих людей в отдельности не мог бы вызвать страха в душе Юрка, но все вместе они внушали ему ужас. Больше всего ему не понравилось лицо Белого, следователя, — ничем не примечательное, постное, с блекло-серыми, окаймленными воспаленными красноватыми веками глазами за стеклами очков. Человека с таким лицом ничем не удивишь, не обрадуешь, не разжалобишь.
Неожиданно Юрко заметил стоявшую в углу маленькую динамо-машину с выведенной на кожухе белой масляной краской цифрой «23». Точно такая динамо-машина с таким же инвентарным номером стояла в физическом кабинете их школы в Братыне. Сейчас к ней были приделаны стертые до блеска металлические ручки и провода с толстыми медными наконечниками. Как попала школьная динамо-машина к бандеровцам, для чего они возили ее с собой, этого Юрко так и не сумел разгадать.
После окончания трапезы его отвели в камеру. На этот раз рук не вязали и даже принесли охапку свежего сена. Месяц предупредил: если будет что-либо замечено, свяжут и руки, и ноги. Но Юрко уже не помышлял о побеге. Он знал — встречи с братом не избежать и думал только о том, как ему отвести от себя все возможные обвинения. О Стефе ни слова. Петро, очевидно, даже не подозревает о ее существовании. То, что Тимкив видел его в Бялополье, не отрицать. Ружье в сохранности, в любую минуту может вернуть. Рутки… Да, он был там, ходил к товарищу. Дивчина? Тоже было… Встречался с какой-то дивчиной на улице, разговаривал с ней. Что, ему запрещено разговаривать с незнакомыми девчатами?
Как открывали дверь, Юрко не услышал. Его разбудил не шум, а что-то другое. Открыл глаза и увидел брата. Петр был один, автомат висел на его груди. Он, видимо, только что зашел в камеру. Юрко понял, что его разбудил взгляд брата. На Петра было страшно смотреть — лицо потемнело, глаза горели, как у чахоточного.
— Вставай, Юрко…
От тихого, печального голоса брата у Юрка защемило сердце. Он знал: только горе, одно только горе может он принести Петру. Ничего больше.
Когда братья выходили из дома, попадавшиеся им навстречу бандеровцы торопливо сторонились, жались к стенам. Месяц прошмыгнул вперед, распахнул пошире двери, толкнул ногой сидевшего на ступеньках старика. Это был тот старик, которого Юрко видел ночью. Он испуганно вскочил, замычал, дергая головой, начал угодливо кланяться, как, очевидно, кланялся своему пану, бывшему владельцу этой усадьбы. «Глухонемой, держат сторожем», — машинально отметил про себя Юрко.
Петр повел брата по тропинке, протоптанной к реке. Солнце уже стояло высоко, и недалекий, залитый светом лес казался особенно красивым. Нет, лес не манил, не звал Юрка к себе, но было что-то радостное, спокойное, торжественное в его золотисто-зеленой неподвижности, чудилась какая-то невозмутимо-добрая улыбка на лицах деревьев, точно они хотели успокоить, ободрить Юрка, напомнить ему, что земля, на которой живут, враждуют, убивают друг друга люди, по-прежнему прекрасна.
Неужели Петро не замечает этого? Юрко взглянул на брата. Тот шел, сжав губы, глядя на землю. Позади треснула ветка. Юрко оглянулся — двое с автоматами, охрана… Петр, не оборачиваясь, сделал знак рукой, и шаги позади затихли.
До реки оставалось метров шестьдесят — Юрко увидел и узнал тот взгорок, с которого он, разбежавшись, прыгал вниз головой в воду, — когда Петр свернул с тропинки к поваленной березе. Тут, вдали от чужих глаз и ушей, решил он поговорить с младшим братом.
Сели рядом. Юрко застыл, ожидая первого слова, первого вопроса. Петр молчал. Юрко не выдержал, взглянул на него.
— Что ты наделал, Юрко? — с болью произнес Петр. — Что ты наделал…
— А что я наделал? — внезапно ожесточаясь, чувствуя, что внутри сжимается до отказа какая-то пружина, спросил Юрко с вызовом. — Я убил кого? Ограбил?
— Хуже… — покачал головой Петр. — Я все знаю.
— Петро, слово чести… Я ни в чем не виноват, ничего плохого не сделал.
— Юрко, я все знаю! — сверкнул глазами Петр.
«Не знаете. Да и не нужно вам все знать…» — подумал Юрко сердито. Брат был на пятнадцать лет старше его, и Юрко, даже когда мысленно обращался к нему, употреблял уважительное «вы».
— Тогда скажите! За что они меня взяли, руки мне крутили? В чем они меня обвиняют?
— Не они… Я тебя обвиняю. В самом страшном. В предательстве.
Юрко рывком повернулся к брату. Глаза их встретились. Негодование Юрка было таким сильным, искренним, что Петр почувствовал это и обрадовался: хлопец мог не знать всего, его обманули, обвели вокруг пальца… Все же с Юрка нельзя было снять вину полностью, свою часть вины он должен был искупить. Петр продолжал, повысив голос:
— Да, в предательстве. Это твоя Стефа сообщила полякам, что в Рутках гуляют наши хлопцы.
Обвинение Петра было диким, бессмысленным — как он только мог подумать такое! Но не это поразило Юрка. Оказывается, Петр знал о существовании Стефы. Он связывал ее с тем, что произошло в Рутках. Одно необдуманное слово — и на Стефу обрушится беда. И не только на Стефу… На всех, кто отважился дать ей приют.
— Петро, самым святым — памятью о нашей маме присягаю. Это неправда, — тихо сказал он, прикоснувшись рукой к колену брата. — Почему— вы не хотите поверить мне?
— Я верю… — голос Петра звучал тихо, печально. — Сознательное предательство я исключаю, отбрасываю. Все сделала она, твоя полячка. Ты не знаешь, на что способны эти гадючки. Они пригреются у самого сердца и укусят. Где она? Кто ее прячет? Скажи. Ты должен помочь нам. Хлопцы ее допросят, сделают расследование.