Сотенный подошел к Тарасу, схватил руками его голову, сжал ее в ладонях.
— Ну и голова у тебя, друже, ну и память, — сказал он и неожиданно добавил: — Что мне с тобой делать, не придумаю…
— Давайте вместе думать.
Богдан тряхнул головой, опустил руки, в глазах его появилась враждебность.
— Нельзя нам вместе, — сказал он со вздохом. — И ты пропадешь, и я пропаду. Знаешь, Карась, кажется, отпущу я тебя. Иди к чертовой матери на все четыре стороны. Так будет лучше. От греха подальше. Ты сам понимаешь…
Теперь все было ясно. Да, они были друзьями и врагами. Они как бы стояли на острой грани между враждой и дружбой, и каждый знал, что долго удержаться на этой грани нельзя; обязательно свалишься на какую-нибудь сторону.
— Если без шуток, — могу пойти, — тихо сказал Тарас. — Когда прикажешь?
— Не спеши, успеешь, — тихо ответил Богдан и закрыл глаза. — Мне еще поговорить с тобой надо. Выскажешься на прощание.
— Это я могу, — усмехнулся Тарас. — Насчет главного врага? Это можно.
Богдан стоял с закрытыми глазами, кусал губы. Пошатнулся, взглянул на Тараса осуждающе.
— Дурак ты, Карась. Смотрю на тебя и удивляюсь… Ты знаешь, с чем играешься? Мне стоит слово сказать — и нет тебя. Был Карась и нет его.
— Почему, я все понимаю… — согласился Тарас. — Что хитрого для такой щуки карася слопать.
Пьяная муть ушла из глаз Богдана. В них отразилось удивление, злое любопытство:
— Не боишься, дразнишь? Отчаянный!
— Не в храбрости дело. Я верю, что ты человек, Богдан, хороший, честный, смелый человек. А хорошего человека мне бояться нечего.
— Хитришь, казаче. Испугался все-таки… На добрые чувства бьешь?
— Тю на тебя, Богдан. Ведь мы же с тобой в открытую.
— Хитришь, хитришь.
— Опять! У тебя все козыри, а у меня один — правда. Это ты боишься. Не меня — правды.
— Брешешь, я правды не боюсь. Я ничего не боюсь. Видел, как я германа разделал?
— А чем кончится? Что Могила говорил?
— Плевал я на Могилу. Пока жив — бил германа и буду бить.
— Ой Богдан, не в ту ты компанию попал…
— Договаривай, раз в открытую пошло, — кивнул головой Богдан. — Какую компанию ты мне присоветуешь?
— Ту, которая знает, кто настоящий враг Украины.
— Договаривай…
— По-моему, и так ясно.
— Ясно, — согласился сотенный и усмехнулся одним углом рта. — Ты меня к советам-партизанам приглашаешь. Спасибо. — Посмотрел осоловелыми глазами на Карася и медленно поднес к самому носу хлопца сложенный в кукиш кулак. — Вот. Видел? Сейчас так трахну!
— Бей… — пожал плечами Тарас. — Мне не привыкать. Меня немцы не таким кулаком угощали — прикладами.
— Холера, а не хлопец! — засмеялся Богдан, опуская кулак. — Не бойся, волоса с твоей головы не упадет. Слово чести! Мы — побратимы. Побратима я не предам. Ты Олю спас, а я, дурак, ее погубил.
— Не ты, — с внезапной злостью воскликнул Тарас. — Как ты не понимаешь, Богдан? Фашисты ее погубили, твою сестру. И не ее одну, — тысячи, сотни тысяч украинцев погубили они. И весь наш народ хотели погубить.
— Это я знаю… — Богдан как бы обмяк. — У них такая политика. Немцы только себя любят. — Подумал и сказал печально: — А к советам я не пойду. Ясно? И не заикайся, а то буду бить. Слово чести!
Сотенный вздрогнул, провел рукой по лицу, удивленно замигал глазами. Водка, наконец-то, разобрала его как следует. Тарас решил, что пора уходить. На этот раз было сказано достаточно. Пусть Богдан проспится, подумает.
Расстались по-дружески. Богдан долго тряс руку Тараса, хлопал его по плечу, смеялся и повторял:
— А помнишь, как мы того германа-ефрейтора? А? Как сноп, выскочил из вагона! Я люблю тебя, Карась, ты веселый. Только ты подлец и дурак. Шляк бы тебя трафил, холеру. Ясно? И чтоб никому ни слова. Слышишь? То все байка…
Наконец он схватил Тараса за уши, притянул его голову к себе и чмокнул мокрыми губами в щеку.
Это был последний разговор Тараса с лихим сотенным. Через два дня сотню принял Довбня. Богдан исчез, ни с кем не попрощавшись.
За ним пришли ночью.
19. Среди бела дня
Ева Фильк, помощница советника Хауссера, была легализована. Она получила маленькую комнату в том же доме, где жил советник, продовольственные карточки, пропуск для хождения по городу в ночное время Воспользоваться этим пропуском Оксане еще не пришлось, но днем она появлялась на улицах города довольно часто. Офицеры и солдаты заглядывались на красивую, стройную девушку, деловито шагавшую рядом с низеньким цивильным чиновником в очках. Ровный, уверенный шаг умеющей маршировать молодой немки, голова гордо поднята, правая рука сунута в карман жакета… И никаких взглядов по сторонам.
Зачем потребовался союзникам эксперт по восточным вопросам? Какие новые идеи зреют в голове загадочною и опасного мастера провокации? Ответ на первый вопрос должны были дать радиограммы, но только в том случае, если их удастся расшифровать… Чем занимается советник сейчас, какую очередную провокацию он готовит — это Оксана должна была узнать сама.
Нужно было спешить, времени могло оказаться мало. Первый день ничего не дал. Все осторожные попытки Оксаны выведать что-либо ни к чему не привели. Хауссер даже близко не подпускал «помощницу» к своей тайне. Он согласился, что должна быть создана видимость, будто Ева Фильк занимается чем-то серьезным, усиленно помогает ему. Оксане было предложено читать оккупационные газеты, издающиеся на украинском и польском языках, и делать выписки. «Что именно выписывать?» — спросила Оксана. «Не имеет значения, — пожал плечами советник. — Выписывайте все, что вас заинтересует. Ведь это для проформы». То оружие, каким хотела воспользоваться Оксана, Хауссер старался обратить против нее же. Он, видимо, желал составить более точное представление об ее уме, осведомленности, интересах. По выпискам это было бы нетрудно сделать. Есть мудрая пословица — покажи мне твои книги, и я скажу, кто ты…
Оксана охотно согласилась читать газеты и делать выписки, но тут же высказала сомнение, сможет ли служить такая работа достаточной маскировкой. Если она будет сидеть в комнате, может создаться впечатление, что Хауссер прячет ее, боится показать людям. Неизбежно возникнут кривотолки и подозрения. Гораздо выгоднее показать, что она активно помогает советнику, выполняет хотя бы какую-нибудь черновую работу. К тому же — она не может объяснить советнику причин — ей необходимо почаще появляться на улицах в самых различных местах города. Но это не должны быть бесцельные прогулки. «Ваша помощница, — убеждала Оксана советника, — должна выглядеть как серьезный, деловой человек, сознающий свою ответственность, торопящийся выполнить каждое поручение шефа». Доводы были убедительными, и Хауссер согласился, хотя и с явной неохотой.
Советник решил, что Ева может посещать различные цивильные учреждения, брать там для него всевозможные справки, не носящие секретного характера.
В первый же день они успели (Оксана настояла, чтобы Хауссер пошел вместе с ней) побывать на бирже труда. Советник представил начальнику биржи свою «помощницу» и сказал, что в ее функции входит изучение настроений будущих рабочих Германии и вопросы психологической обработки. Оксана поняла, что здесь, на бирже труда, она вряд ли узнает что-либо новое о Хауссере, но ничем не выдала своего разочарования. Ее внимание привлек красочный плакат, висевший на стене. На фоне прекрасно возделанных полей, ферм с племенным скотом и прячущимся в долине прелестным поселком с островерхими черепичными крышами стояли румянощекие веселые юноша и девушка в вышитых сорочках. Они прямо-таки едва сдерживали свой восторг. Надпись раскрывала причину их необыкновенной радости — «Мы увидим Германию!»
Оксана похвалила плакат. Особенно ей понравилась надпись.
— Тут что-то есть от туризма, а романтика путешествий всегда увлекает молодежь, — глубокомысленно заметила «помощница» советника.
На этом можно было и закончить первый визит, но в разговор вмешался заместитель начальника биржи пап Герасимчук. Это был прилизанный юркий человек с лицом, похожим на мордочку побывавшей у парикмахера крысы… Пан Герасимчук — ему, видимо, не терпелось выслужиться, показать полезность своей персоны — попросил ознакомиться с текстом заготовленного им послания анонимного духовного пастыря к украинским хлопцам и девчатам, отправляющимся на работы в Германию. Обращение называлось «В трудную минуту уповай на бога». По мнению Герасимчука, послание следовало отпечатать на полосках розовой бумаги в большом количестве, чтобы каждый уезжающий в Германию мог хранить эту памятку о родине возле сердца.
Хауссер, недовольно хмурясь, взял листки у Герасимчука. Он держал их перед собой так, чтобы могла читать и его «помощница». Уже первые строки убедили Оксану, что послание написано рукой опытного иезуита. Ничего похожего на висевший на стене дурацкий плакат, который вряд ли мог кого-либо соблазнить или обмануть. Духовный пастырь знал дорогу к сердцам — никакой радости, никакого ликования по поводу «Мы увидим Германию!» Нет, в каждом слове елейное сочувствие и даже скорбь. «Дети мои! Вы оторваны от своих близких и дорогих, покинули родные, милые Вашему сердцу места, едете в чужой, неизведанный край. Что ждет Вас там, на чужбине? Труд и труд, может быть, нелегкий. Он покажется Вам вдвое тяжелее, потому что Вы будете среди чужих людей, язык которых многие из Вас не знают. Верю, будут трудные минуты у Вас, не один раз Ваши сердца сожмутся от тоски по дому, и слезы потекут ручьями от незаслуженной обиды. Не теряйте веры, уповайте на господа, молитесь, молитва ободрит и успокоит Вас. Ничего легкого в жизни нет. Будьте терпеливы и послушны. Покажите тем людям, среди которых Вы будете жить, что украинцы не боятся труда, даже самого черного, и Вы заставите Ваших хозяев и начальников относиться к Вам, трудолюбивым украинцам, по-иному. Только честным трудом, образцовым поведением, преданностью к своей религии Вы можете вызвать уважение, любовь не только к себе лично, но и ко всей украинской нации».