— Пошёл ты к чёрту, иезуитская лахудра!
Толпа застыла, но на один лишь миг. Затем она колыхнулась, зашумела, засвистела, затопала, заулюлюкала. Где-то зазвенело возбуждающе разбитое стекло. Низенький, приземистый инспектор с бельмом и с косым, большим, отвисшим животом тщетно и беспомощно махал руками, неразборчиво хрипел. Толпа неистовствовала. С потемневшим от гнева лицом архиерей спустился с кафедры, немного постоял, как бы что-то обдумывая, направился поспешно к выходу.
Вечером стало известно, что состоялось заседание училищного совета; на нём обсуждался список семинаристов, подлежащих немедленному увольнению. Вот тогда-то и было пущено слово «бунт». Неведомо, кто и когда решил бунтовать, но это уже решили бесповоротно. Испокон века громили семинарию. Громили её в 90-х годах, в последний раз громили в 1902 году. Таков неизменный, освящённый всеми традициями прошлого обычай. И уже назначили время: бунтовать будут после всенощной под воскресенье, сегодня.
Подпольный кружок спешно собрался в пустом классе после обеда. Что делать, следует ли присоединиться к бунту? Слово взял Любвин. Он говорил обстоятельно. Он начал издалека, с теоретических основ: экономический материализм отвергает стихийные, неорганизованные вспышки; мы должны ввести в закономерное русло анархическое движение масс, нужно выпустить листовку. Всё шло у него гладко, и речь отличалась убедительностью, но Виссарион Казанский положил предел его красноречию. Играя ямочками на щеках, он не произнёс, а как-то особенно полно, всем своим существом выдохнул:
— И-эх! И звездарезну же я сегодня косопузого!
Вертлявый забияка Митя Денисов подпрыгнул на месте, толкнул радостно Казанского, завертелся волчком, стукнул кулаком по парте. Любвин крикнул: «Хулиганство!» — но, не встретив сочувствия, обиженно умолк и, по обычаю своему, засопел. Решающее слово произнёс Валентин. Он доказал нам наглядно, что наш бунт — это анархия и противоречит марксизму, но, с другой стороны, революционеры всегда должны быть с массами во время их выступления, иначе нас посчитают за трусов. «Иного выхода нет!» — заключил он. Мы поспешили согласиться. Согласившись, приступили к соответственным приготовлениям.
Наверху, в церкви, шла всенощная, а внизу, в классных коридорах, уже началась борьба за территорию. Начальство решило не допустить погрома. Кособрюхий и косоглазый инспектор собрал преподавателей, надзирателей, субинспекторов, служителей. Штабом нашего противника была учительская, наш штаб помещался в одной из классных комнат, в конце коридора. Перед началом всенощной лампы-молнии оказались снятыми с проволочных крюков, их подвесили к потолку: так их трудней было тушить. В коридорах инспектор расставил сторожей. Входы и выходы тоже заняли наши противники. Мы же набили карманы булыжниками, вооружились палками, ручками от швабр. В руках Валентина я увидел жёлтый резиновый шприц с костяным наконечником, его употребляют в семейном обиходе. Я спросил, для чего он ему понадобился. Для того, чтобы лучше тушить лампы: достаточно пустить струю воды в стекло, оно лопнет, нужно затем помахать пальто, лампа потухнет. Просто и бесшумно. Я подивился изобретательности Валентина, но долго размышлять об этом не мог.
Два штаба находились слишком близко друг от друга, и военные действия открылись ещё до окончания всенощной. Начались они с того, как «косопузый» решил перейти в наступление. Отряд его в пятнадцать — двадцать человек подошёл к классу, где помещался наш штаб, довольно невежливо предложили нам удалиться. Мы отказались. Тогда инспектор приказал очистить от нас класс. Вид у него был вдохновенный и многоопытный. Он выглядел настоящим полководцем в своём мундире и при шпаге. Шпага была игрушечная, но всё же это была шпага. Нас принялись выталкивать и выгонять из классной комнаты. Сторож, потащивший меня к дверям, тихо, но выразительно выругался: «Ну, катись, жеребячья порода, сволочь долгогривая!» Мы потерпели поражение, собрались в одной из спален. Валентин сказал:
— Нужно немедленно послать за подкреплением. Идите ко всенощной, приведите сюда человек тридцать. К концу всенощной мы должны снова занять классы, разогнать сторожей. Иного выхода нет.
С Валентином согласились. Спальня наполнилась бурсаками. Сидели в потёмках, стараясь не шуметь. Начальство, по-видимому, несколько успокоилось. Пришёл вестовой, сообщил — всенощная идёт к концу. Наша ватага выбралась из спальной, спустилась по лестнице. Впереди шёл Валентин со шприцем в руке.
— Эй, уходите, бить будем, — предупредили мы противника.
Сторожа, надзиратели мялись в коридорах. Мы пошли на них сплошной стеной. Полетели булыжники, палки. Они раскатисто зашоркали по асфальтовому полу. Раздался звон первых разбиваемых стёкол. Кто-то охнул. Сторож с сивой бородой, нелепо расставляя руки, бросился на нас, отставши от своих. Его мигом сбили с ног, понеслись дальше. Надзиратели трусцой побежали к учительской. Мы заняли коридор. Одна из ламп от удара жердью толчком снизу вверх вылетела из ободка, грохнулась наземь. Керосин разлился по асфальту, вспыхнул.
— Чёрт вас побери, — заорал Валентин, вертя в руках беспомощно шприц, — пожар будет — тушите!
— Вот это-то и хорошо, — спокойно и философически заметил Казанский, с удовольствием созерцая распространение огня.
Откуда-то приволокли несколько семинарских шинелей, набросили на загоревшийся пол. Огонь потух.
Всенощная окончилась. Первые толпы семинаристов заполнили коридоры. Лампы всюду загасили. Били стёкла, срывали с петель двери, вышибали переплёты в оконных рамах, разворачивали парты. Беспорядочно летели камни. Один работал палкой, другой поленом, третий просто кулаком. Рёв, гам, свист, улюлюканье, выкрики, ругательства, сквернословие.
— Бей!.. Долой!.. Держись, ребята! Лупи субов, учителей! Не давай спуску! Довольно издеваться над нами! Да здравствует Учредительное собрание!
Коридоры наполнились оглушительным грохотом. Казалось, в ночи бьётся огромная, чудовищная, зловещая птица: махнёт крыльями — вылетают рамы, двери; вот она долбит клювом, вот кричит, шипит, словно бросается на врага и просится и рвётся наружу, на простор.
Что делал я в эти мгновения? В разорванном сознании остались: кровь на руке от пореза гвоздем, сутулая и противно-покорная спина надзирателя, по ней я бил палкой. Затем я куда-то бежал, кричал истошным голосом, бил стёкла. Я познал упоительный восторг и ужас разрушения, дрожащее бешенство, жестокую, злую и весёлую силу, опьянённость и радостное от чего-то освобождение. Время сжалось, словно стальная пружина, как бы уплотнило и сблизило чреду событий, состояний. И я почуял в себе нечто древнее, простое, могучее, огромное, безыменное, давно забытое и страшно охватившее всё моё существо. И было в этом разрешающее облегчение. Спустя много лет в ботаническом саду на юге я остановился пред семейством кактусов. Один из них привлек моё внимание. Он был больше других, почти в человеческий рост. Уродливый, свежий, злой, крепкий, узловатый, колючий, он застыл в странном напряжении. Посреди прелестных, восхитительных и нежных растений и цветов он выглядел как остаток древнейших, грубых и сильных своей первобытной силой эпох, и, вероятно, поэтому он напомнил мне то, что испытал я в эту ночь погрома и побоища.
И ещё раз я вспомнил об этой ночи. Было северное, неяркое лето, густая зелень леса, запах ладана от хвои, сумрак вечереющего дня в лесу, сухие, обсыпающиеся иглы, серый мох, замшелые лапы ёлок, шум реки внизу и сквозь скупой просвет опаловые клочки неба. Мучаясь от страха, от унижения, я впервые видел недавно ещё родные и близкие, а теперь таинственные, чужие, испуганные и напряжённые глаза. За рекой закрякала утка, на одно мгновение я ощутил в себе неразложимую, грубую, хаотическую, первобытную силу, — и опять, вновь и снова по-особому пережил я тогда своё состояние в ночь погрома, буйства и увечья.
Я вбежал в класс, не зная, что делать с собой. Рванул окно. В небе сияли светляки-звёзды, плыл запоздалый колокольный звон. Я опомнился, поспешил в коридор; бросился отыскивать Валентина. Я нашёл его в конце коридора. Лицо его, полуосвещённое жёлтым, жидким светом из раздевальной, дёргалось, как у больного тиком. Шприц исчез. Раздвигая толпу зевак, в приёмной показался ректор, чёрный, статный монах.
— Дети! Что вы делаете, остановитесь! — кричал он, продвигаясь к нашему коридору.
Валентин сделал несколько шагов навстречу, легко и упористо взмахнул рукой — в голову ректора полетел булыжник, сбил клобук. Нелепо и неловко, по-бабьи подбирая полы рясы, ректор побежал к учительской. Не говоря ни слова, Валентин бросился за ним. Широкоплечий, но рыхлый субинспектор Петров попытался задержать Валентина, тот мигом вывернулся, кинулся дальше. Я последовал за Валентином.
И вот мы вдвоём в учительской: маленький, худой, трепещущий Валентин и я.
Срывно, задыхаясь, он закричал в дверях:
— Ага, вот вы где, мерзавцы! Я — марксист, а вы довели меня до такого состояния, что мы вынуждены устроить погром! Обманщики, душители! Я покажу вам…
Он поднял первый попавшийся под руку стул, бросил его в толпу наших воспитателей. Воспитатели шарахнулись в противоположный угол комнаты. Около нас очутился учитель словесности Орлов. Орлов был поклонник Пушкина, Гоголя, Лермонтова, слыл превосходным преподавателем. Небольшого роста, большеголовый, он бодро входил в класс, потирал энергично руки, поправлял золотые очки, проводил урок содержательно и интересно. Лекции он читал торопливо, заключал их неизменными словами — «вот и всё», — вся сила его содержалась в умелых вопросах и замечаниях. Лучшим учеником у него был Валентин. Вызывал его он редко и выводил лучший балл. Орлова почитали, и, кажется, он был единственным, к кому не пристало ни одно из злых, оскорбительных и обычно метких семинарских прозвищ. Валентин нередко беседовал с ним о Чехове, о Горьком, о Толстом, о Короленко и находился в почтительном содружестве, насколько это дозволялось семинарским бытом.