Мой друг снял комнату, получил работу в Василеостровском районе.
Тут я должен описать, как произошло первое знакомство Валентина с Лениным. Нам предложили съездить в Куоккала близ Териок и привезти нелегальную литературу. По дороге мы встретились с Ниной Фёдоровой; мы работали с ней зимой в одной и той же агитационной группе, ходили изредка к ней на квартиру. Она читала нам «Пана», «Викторию» Гамсуна, отрывки из Гауптмана. От неё мы узнали в вагоне, что в Куоккала будет собрание, на нём выступит с докладом Ленин. Мы упросили её провести нас на собрание. Это было нелегко, но всё же удалось.
В небольшой пустой комнате уединённо расположенной дачи собралось человек тридцать. Мы пришли к началу собрания. Вошёл Ленин в летнем куцем, сером пиджаке, потирая руки и приглаживая слегка у висков коронку рыжих волос на лысеющей голове. Он задержался с Гольденбергом-Мешковским, высоким и худым; от него перешёл к Румянцеву, с брюшком и пухлыми румяными щеками, похожему на коммивояжера, в пёстрой паре и белом рябом жилете; переговорив с Румянцевым, он поймал приземистого районщика, оттер его в угол, там шептался с ним, наклонив голову, приблизив к нему ухо и в то же время оглядывая искоса как бы скользящим взглядом собравшихся. Районщика сменила хрупкая, с длинным, костлявым лицом женщина; затем он держал за пуговицу неуклюжего товарища, по-видимому, рабочего, слушал его, посматривая в потолок и словно что-то припоминая. Он быстро переходил от одной группы к другой, почти бегал, легко и округло, наставлял, шептал, выслушивал, кивал головой, покачивал ею, смеялся, шутил, записывал. Ни на один миг он не оставался в покое.
Наконец уселся за стол, замолчал, поднёс правую руку с растопыренными пальцами к лицу, поводя ею медленно вверх и вниз, потирая ладонью нос. Сквозь пальцы он по-прежнему оглядывал собравшихся маленькими, узкими, татарскими глазами весело, хитро, быстро и внимательно. Рыжие усы его топорщились. Мне вспомнилась известная зарубежная карикатура: «Как мыши кота хоронили». Ленин был изображен котом, он чинил неожиданную расправу над мышами — над Плехановым, над Мартовым и другими, которые собрались читать ему отходную. Иногда он закрывал глаза и тогда казался уставшим и утомлённым.
Председатель открыл собрание. Ленин живо и энергично приступил к докладу. Он начал его с утверждения, что бойкот Государственной думы является наиболее уязвимым местом в тактике большевиков, перешёл к вопросу о массовом терроре, об организации боевых групп, троек и пятков. Эти призывы Ленина встречали тогда много возражений. Ленин имел их в виду и подробно отвечал на них в докладе.
Мои впечатления от его доклада в тот далёкий августовский день были единственны, неповторимы и необычайны. Ленин говорил около двух часов. Прослушав его полчаса, я мысленно уже сказал себе:
«Да, тройки и пятки нужно создавать незамедлительно. Докладчик сказал всё нужное и убедительное в их защиту. Да, это несомненно».
Но Ленин продолжал защищать тройки и пятки. Он находил новые доказательства; он подходил и освещал вопрос с новой и неожиданной стороны, он как будто разбрасывался, делал отступления, но снова и опять возвращался к основному.
Я осматривал собравшихся, старался найти противников боевых троек и пятков, спрашивал их взглядом:
«Вот видите, всё очевидно, — так чего же вы оспариваете, как можно не соглашаться?»
А Ленин продолжал говорить.
У меня развивалось любопытство: «Ясно, всё ясно, но интересно, что ещё можно сказать в защиту боевых групп. Ведь всё уже сказано».
А Ленин продолжал говорить. Он не ослабевал, наоборот, напор его креп, усиливался. Он говорил всё твёрже, напряжённей, подчиняя и покоряя себе, ускоряя темп речи, не запинаясь, почти без пауз. Трибун, защитник, повелитель и друг-собеседник звучали одновременно в его картавящей речи, где каждое слово казалось неотделимым от говорившего. Он выговаривал слова чётко, но скрадывая какие-то буквы, в словах не слышалось певучести, скорее они были жёстки и непреклонны.
Я уже чувствовал себя подавленным. Удивлённо и восхищенно я смотрел на этого небольшого, плечистого человека, но моё внимание усиливалось.
В конце доклада Ленин с особой силой сказал:
— Нужно развивать, воспитывать, укреплять в наших рядах презрение к смерти, презрение к смерти!
Я не мог уже спокойно сидеть на месте, пробрался к Валентину. Он сидел в углу, заложив ногу на ногу, тёр кулаком подбородок и не сводил глаз с Ленина.
Когда Ленин окончил доклад, я спросил Валентина:
— Ну что, как?
— Замечательно, только относительно бойкота Думы он не прав. — Валентин был закоренелым бойкотистом. — Я буду выступать за бойкотисткую тактику. — Валентин сорвался с места, подошёл к столу и попросил его записать. Его записали. Ленин мельком взглянул на Валентина.
Началось обсуждение доклада. Румянцев находил, что тройки и пятки не соответствуют моменту и грозят совлечь партию с испытанного пути массовой работы. Кажется, его поддерживал и Гольденберг.
Третьим выступил Валентин. Вот тут-то и произошло знакомство Ленина с Валентином. Валентин, сильно волнуясь и поправляя дрожащей рукой пенсне, заявил:
— Я совершенно согласен с товарищем Лениным относительно организации троек и пятков. Безусловно — это неотложная задача дня, и товарищ Ленин это прекрасно доказал. Возражения товарища Румянцева — неубедительны. Но я думаю, товарищ Ленин глубоко не прав, когда он приглашает нас пересмотреть нашу тактику в вопросе о бойкоте Государственной думы. Такой пересмотр есть отступление от большевизма и сдача позиции меньшевикам. Я думаю, что в этом пункте товарищ Ленин рассуждал не как марксист, не как большевик. В самом деле…
С самого начала речи Ленин исподлобья внимательно стал следить за Валентином. Потом он завозился на стуле, заулыбался, вынул платок, быстро высморкался. Улыбка не сходила с его лица. Когда Валентин объявил об измене его, Ленина, большевизму, он пригнулся к столу, прикрыл горсточкой рот, наклонился в сторону, прыснул от смеха, схватился обеими руками за голову, захохотал звонко, заразительно и громко. Он старался удержаться от хохота, зажимая снова горстью рот, но это ему не удавалось. Он смеялся всё сильней и сильней, до слез, махая руками и вертясь на стуле. Вслед за Лениным оглушительно грохнуло собрание.
Валентин умолк, с удивлением обвёл взглядом собрание, смутился, нахмурился, сбивчиво и торопливо закончил свою речь, побледнев и больше ни на кого не глядя.
Когда он сел, Ленин поднялся из-за стола, стал проворно пробираться в наш угол, стараясь никого не задеть и не нарушить порядка собрания. Он подошёл к нам, наклонился к Валентину, спросил шёпотом, глаза у него блестели от сдержанного смеха:
— Кто вы и как попали сюда?
Он с ног до головы осмотрел Валентина. На Валентине была чёрная суконная рубашка, чёрные брюки, заправленные в сапоги. Он походил на уволенного гимназиста.
Валентин дернулся на стуле, ответил упавшим шёпотом:
— Я — агитатор Василеостровского района. Приехал сюда за литературой.
— А что вы раньше делали?
— Учился в семинарии.
Ленин наклонился к нему ближе и как бы озорно спросил:
— Так вы за бойкот?
Валентин смущённо ответил:
— Да, я за бойкот.
— А литературу-то получили? — деловито и неожиданно вдруг осведомился Ленин.
— Получим после собрания, — оживляясь, сказал Валентин.
— А как вы её перевозите?
За Валентина ответил я:
— Мы хороним её на животе, стягиваем пояс.
— Ну, ну, — согласился Ленин и заспешил к столу.
Собрание окончилось принятием резолюции, предложенной Лениным.
К ночи мы возвращались в Петербург. Бока и живот нам спирали оттиски газеты и листовок. Я сказал Валентину:
— Ты провалился с бойкотом.
— По-видимому, — хмуро пробормотал Валентин.
Тёмным и грязным вечером я развивал после лёгкого ужина пред путиловскими коммунарами философские теории (я не забыл о них), приправленные горячими, но бестолковыми рассуждениями о тройках и пятках, о презрении к смерти. Я старался невольно копировать Ленина. В разгар нашей беседы за окнами послышались тревожные шаги, заржала лошадь, дверь распахнулась, на нас набросились казаки, скрутили нам руки.
В квартиру, звеня шпорами, вошёл грузный пристав с околоточным надзирателем.
— Развести по углам, обыскать с ног до головы, — распорядился он.
У нас вывернули карманы, обшарили одежду.
У меня нашли паспорт, несколько прокламаций одного и того же содержания, два листка, исписанных карандашом, узкую ленту папиросной бумаги. Околоточный порылся в пальто и, к моему изумлению, достал письмо. Недели за две до обыска я получил от матери письмо, она просила меня поступить в университет. Я ответил, что учиться мне в университете некогда, так как я «по горло» занят социал-демократической работой. Я всё же догадался, что такое письмо посылать нельзя, хотел его уничтожить, но не нашёл его у себя; решил, что письмо утеряно, забыл о нём. При обыске выяснилось: письмо провалилось через порванный карман вниз; вместе с паспортом, прокламациями, листовками, лентой папиросной бумаги околоточный передал его приставу.
Пристав подсел к столу, придвинул лампу, надел очки, расчесал руками веером растущую седую бороду, занялся просмотром отобранного у меня околоточным. Он остался им доволен и не скрыл своего довольства.
— Ага, — сказал он, стукнув кулаком по письму, — тоже революционер: жарит прямо, что работает в партии. Посмотрим, что ещё тут есть. — Он взял два листка, исписанных карандашом.
В листках содержался проект резолюции, который я намеревался предложить районному комитету. В проекте говорилось о необходимости усилить работу по организации боевых дружин.
Пристав медленно просмотрел резолюцию, как бы не доверяя, перечитал её ещё раз, уставился на меня холодными и злыми глазами.
— Вашей рукой написано это?
— Моей.
— Тэк-с! Очень хорошо! — Он кивнул на меня казакам: — Присматривайте-ка получше за этим голубчиком.