Мы бродим в городах, покинутых без веры
А в пустоте небес кружит аэроплан.
Обречены незнанью и неволе,
В чаду названий мы забыли имена
И странно ли, что солнце не восходит боле
В такие времена!
Но дни прейдут, закону следуя земному
И может быть, поэт в непонятых стихах
Расскажет по-иному
О веке, ставшем притчею в веках.
Да, много язв на нас, но всех других чернее
Та, что скрывает свет из века в век.
Мы все равны, уже рождаясь с нею
И сам себе целитель каждый человек.
1922
Свет на пути
Посвящается Ф. Ф. Кнорре
Плывет, плывет, не видя края,
Раскрепощенная душа
И тонет, радостно сгорая.
О, юность вечная вторая!
О, голубое солнце рая,
Тебя вдыхаю, не дыша!
Блаженный миг, какое лето
Весеннее цветет в груди!
Как руки благостно воздеты!
Но, спутник верный, где ты? где ты?
Лишь отступающего света
Сиянье вижу впереди.
29 декабря – 8 января 1922
«Как жалкий прах, как скорбный тлен…»
Как жалкий прах, как скорбный тлен
Все отпадет, все распадется,
И человек, презревши плен,
В обитель отчую вернется.
Но в мире слез и душных стен,
Который злом запечатлен,
Здесь смертью сей возврат зовется.
Так мы подчас зовем тоской
Слепую горечь отщепенства –
Неясный образ жизни той
Неповторимого блаженства.
Так образ чистый совершенства,
Представший страннице земной –
Душе, поэт зовет мечтой.
Воспоминания
Вот бремя – память для меня!
Хочу, забыв о памяти,
Молчать, когда средь бела дня
Припоминать вы станете.
И пусть нелепая кровать,
Пусть стул один лишь в комнате,
Но чтоб никто не смел сказать:
«Ну потрудитесь, вспомните».
Я вспомню все, припомню сам,
Но не теперь, а вечером.
Не здесь, не здесь, а только там,
За кажущимся глетчером.
К ***
Не говорите, что с годами
Вы лишь усталость обрели.
Дитя рожденной вновь земли,
Не вспоминайте об Адаме!
Когда-то милые черты
Не стали ль мне еще милее?
К чему ж, о прошлом сожалея,
Страшишься будущего ты?
Душе неопытной земной
Тяжка и призрачность утраты,
Но разве менее богаты
Мы, приобщась любви иной!
Пока с улыбкою живой
Моим ответствуешь лобзаньям,
Пока дневным дышу дыханьем,
Как некогда, теперь я – твой.
Не говори, что обрела
С годами ты одну усталость:
Любовь, такая ль это малость
Чтоб ею ты пренебрегла?
«Он подошел ко мне учтиво…»
Он подошел ко мне учтиво
С лицом, серьезным ненамеренно,
С улыбкой тонкой на губах.
Сказавши: «будьте терпеливы,
Не всем дано судить уверенно
О чуждых разуму вещах,
Но на земле, как в небесах.
Душа не может быть потеряна».
Сквозь приотворенные ставни
Весна дышала ароматами,
Виднелся звездный небосклон.
В раздумий следил наставник
За неподвижными вожатыми…
«Познайте, друг мой, – молвил он, –
Как прост любви благой закон,
Единый, сущий в каждом атоме».
Ницше – Шпенглер – Федоров
Как прогоняемый сквозь строй
Метафизических фрагментов
И посвященный Заратустрой
Непонятый, но дельный ментор!
Всечеловеческая боль
Пронизывает тонкий скепсис,
А дух, блуждающий в неволе
Волит любить, незримо теплясь.
Байрейт и Альпы и Пиррон
И вечный круг миров за ними,
Но всех обиженных не тронет
Он, возвращающийся мимо.
– Закат Европ! Европ закат!..
Все радио разносит зычно.
Да, Ницше знал пути возврата,
– Последний эллин и язычник!
Релятивизм пустых шеренг
В победоносных прусских касках.
Сумбурный предзакатный Шпенглер,
Распоряжающийся наспех.
Вовеки не святой Руси-ль
Неподражаемо смиренье?
Не там ли первое усилье
Для дела братства – воскрешенья?
Не надо слугам Феба крыл
Вожди-политики виновней
С тех пор, как Федоров открыл Ц
ель христианства, долг сыновний!
Март-Апрель 1922
Пейзаж во всероссийском масштабе
Подъяв росистые глаза,
Она не видит ни аза.
Плечами, бедная, поводит,
Срамясь при всем честном народе.
Но полно: он соборно спит,
Так бледен цвет ее ланит.
Да, этот цвет чрезмерно матов.
Не он – эмблема наркоматов.
Он усыпил бы даже рысь,
А может быть, уводит ввысь…
«Бесстыдница, к чему уловка!» –
Кричит осипшая золовка.
И, желчно бровь перекосив,
С упругих плеч сдирает лиф.
Уже грозит знакомство с плеткой
Нагому телу дамы кроткой,
Но комендант как раз поспел:
«Позвольте, плод еще не спел.
Плоды ничьи, а все ничейки –
Мои с согласия ячейки».
И, молвив, в рощу поволок
Красотку, словно узелок.
Изнемогая, без протеста
Попала вдруг она в невесты.
Так в изоляционный пункт
Попали все, кто поднял бунт.
Египетская предсказательница
Яков Бауман был молодой еще человек лет тридцати трех и, казалось, без определенных занятий. Был он блондин роста среднего, худощавый и задумчивый. Глаза его подчас имели выражение весьма мечтательное, хотя склонностью к мечтательности владелец их как будто не отличался.
Пожалуй, здесь уже приличествовало бы пояснить, чем замечателен человек, выбранный мною в герои повествования, но, право, я затрудняюсь сделать это, ибо при некоторых несомненных своих достоинствах Яков Бауман все же ничем решительно замечателен не был. Что же касается его жизни, то жизнь, проходящую день за днем, без шума и неожиданных приключений, в хорошем литературном обществе принято считать неинтересной. Такой-то и была к огорчению моему жизнь занимающего меня лица: в ней совершенно, и даже с известной преднамеренностью, отсутствовали события, и не то, чтоб какие особенные, а просто всяческие, такие, что обычно приключаются чуть ли не на каждом шагу с большинством людей.
Но, не согласитесь ли вы, что человек, обойденный судьбою в отношении событий, тем самым уже выделяется из ряда прочих, более удачливых, по справедливости приобретая основание ожидать, если не сочувствия, то хотя бы внимания к нему читателей?
Герой, пусть в кавычках, моего повествования, которое не из подражания своеобразной моде названо гностическим, всегда испытывал особенное пристрастие к философским занятиям. Между прочим мне доподлинно известно, что он серьезно задумал написать небольшой трактат, размером в несколько десятков строк, посвященный выяснению истинного значения Канта для тайноведения или, вернее, для окончательного просвещения языческих философов, которым системой Кантовой, лишь развившей забытое учение Апостола Павла, неоспоримо должно бы быть доказано, что без откровения невозможно иметь познания ни о Боге, ни о душе и что умный мир совсем неприступен для естественного разума, ибо Бог обитает в таком свете, куда никакое умозрение проникнуть не может.
Впрочем, в далекой юности прочел он изрядное количество романов рыцарских и иных, оставивших на нем легкий след. И теперь, в зрелом по годам возрасте, обозревая иногда свою жизнь, он невольно ловил себя на чувстве тайной неудовлетворенности и насмешливого недоумения, сопровождавшем воспоминание о прочитанных некогда сочинениях, в которых знатные красавицы так охотно и быстро влюблялись в одиноких бедных юношей, и вообще провидение неизменно заботилось лишь о том, чтоб на долю юношей выпадало возможно больше удивительнейших и в конце концов приятнейших галантных приключений.
Конечно, прожив и продумав достаточно для того, чтоб успеть познать тщету и горечь всех радостей, соблазняющих здесь человека, еще не сотворившего себя духовным, он, если б и умел мечтать, то уж наверное теперь предметом мечтаний его были бы не подобные приключения, а иные явление, странные, даже сверхъестественные, возможность которых однако вполне подтверждалась не только верой его, но и разумом, изощренным гностическими рассуждениями мистиков. Но, по-видимому, не умел он, да и не любил мечтать, и, если подчас ничем более важным не был занят, то всего охотнее пребывал в созерцательной и совершенной праздности, которую сам определял при случае, как сосредоточенное бездумие.
Однажды неосторожно он увлекся прелестным созданием, незаметно ставшим его невестой, но в самый торжественный момент испугался того, что могло произойти, и неожиданно исчез. Но кто из нас порой не бывает подвержен увлечениям, и какое же это, если мыслить строго, событие!
Во всяком случае никогда впоследствии Яков Бауман не проявлял раскаяния в том, что по собственной вине остался лишенным нежной спутницы, и сожалел, как ни странно, о том лишь, что имя покинутой невесты не было «Наина» – имя особенно им любимое.