Через пару кварталов Ларс наткнулся на столб-рогатку, обклеенный одним и тем же объявлением о пропавшем ребенке. Обхватив руками плечи под порывами ветра, Лоуренс задержался на пару секунд, чтобы прочесть текст и навсегда запомнить его. Так уж было устроено: он не забывал ничего, что однажды попадало в его визуальную память. Хорошо это или плохо, судить он не брался, но в учебе помогало: посмотрел на формулу – и мозг ее как будто сфотографировал, с теоремами и правилами то же самое. Это здорово спасало от зубрежки, а смысл он и так понимал. Только время от времени посещало чувство переполненности, будто голова пухнет и пульсирует изнутри, и оно не проходило, пока как следует не выспаться (не менее десяти часов).
А если игнорировать тревожный сигнал, начинаешь путать и забывать слова, не можешь выполнить простейшие действия, буквы на письме сливаются в одну, строго говоря, ничего приятного не происходит. Хорошо, что такое с ним случалось всего пару раз, и он вовремя вычислил причину.
Интересно, почему для подобных объявлений всегда подбирают наиболее жизнерадостное фото пропавшего и, вероятно, уже мертвого ребенка? Мысль показалась злобно-ироничной, на грани запретной улыбки. Получается, новость о том, что чей-то сын или дочь исчезли (сбежали, потерялись, похищены или убиты), приклеена к столбу желтым скотчем и светится от радости, словно там внутри, под фото, не написано ничего тревожного, нехорошего. Или это намеренно, чтобы путем диссонанса привлечь внимание, вызвать сопереживание? Подстегнуть память прохожего.
Ларс поежился на ветру, но от столба не спешил отходить. Мимо проносились машины. Черно-белый кусок плотной бумаги как будто разговаривал с ним. Вы точно не видели этого ребенка? Посмотрите, как он был счастлив, пока не исчез. Посмотрите на эту улыбку, в которой обязательно недостает молочных зубов, на идиотскую стрижку и веснушки на носу. Может, что-нибудь вспомните? Точно нет? Уверены? Ну, что ж, если вы так безразличны к чужому несчастью, пусть эта фотография врежется вам в память и снится по ночам.
Должно быть, улыбки пропавших детей призваны преследовать совесть каждого, кто их увидит. Причастен он или нет, пока виновный не найден, обвиняется общество, которое это допустило.
Ларс обратил внимание на дату исчезновения. Прошло уже два месяца. Обычно, если пропавший человек не обнаруживается в течение недели, вероятность того, что он не найдется никогда, возрастает до семидесяти процентов, а вероятность того, что он при этом уже мертв, – еще выше. Особенно это касается детей, которые довольно глупы и слабы, чтобы защитить себя, к тому же не обладают статусом полноправного гражданина, то есть не могут вдруг взять и уехать в другую страну или иным способом исчезнуть с радаров. Пропажу детей не объяснить стремлением взрослого скрыться от закона или подобной прихотью.
Неутешительной статистикой поделился с ним отец-полицейский, но эти данные хранили в строгом секрете от родственников пропавших. Отнимать у людей надежду, как говорил Клиффорд-старший, – тяжелое моральное преступление, способное спровоцировать суицид или серьезное психическое расстройство, за которые ни одному копу не хочется расплачиваться бессонными ночами.
Фото ребенка серым прямоугольником отпечаталось в безупречной фотографической памяти Ларса, а сам он двинулся дальше. Архив его воспоминаний хранил неисчислимое множество статичных данных, достаточное для того, чтобы объективно судить о привлекательности того или иного человека, включая себя. Если у тебя на руках есть крупный каталог чего угодно (например, лиц), полистав его, можешь с уверенностью судить, что в нем красиво, а что плохо. Вот и с внешностью людей, в понимании Ларса, то же самое – чем больше видел, тем точнее суждение.
Юноша жил с установкой, что внешность решает все. Эту мысль ему внушило общество. Точнее говоря, реакция общества на то, как выглядел он сам. За несколько лет Лоуренс Клиффорд похорошел настолько, что эпитеты в стиле «элегантный» и «притягательный» казались всего лишь набором звуков с затертой семантикой. Слова, утратившие истинное значение, затасканные рекламными слоганами и женскими сериалами, потеряли способность описать его физическую оболочку, в которой всего было в меру. Лучше один раз увидеть своими глазами, чем сто раз услышать описание.
Представительницы противоположного пола разных возрастных групп единогласно отмечали помутнение обычно здравого рассудка, когда видели этого юношу. Словно затмение, он очаровывал фактом своего присутствия, не прилагая усилий. Ему почти не приходилось стараться, чтобы вскружить голову, а ведь он так любил добиваться цели сложными путями, действуя в соответствии с точным расчетом и подробным планом. Генетика позаботилась, чтобы стратегий не требовалось.
Однако в повсеместном преклонении таилось что-то лицемерное. Эта червоточина беспокоила Ларса время от времени, но не могла оформиться в более четкую претензию к происходящим в его жизни событиям. Все это только из-за того, каким ты родился, – вещал внутренний голос, – это везение, а не твоя заслуга. Выгляди ты иначе, неужели полагаешь, они бы кокетничали с тобой, привлекали внимание, приглашали к себе? Никто не смотрит на обычных парней, будь они тысячу раз хороши внутренними качествами. Никому они, честные и добрые, не нужны, не пляшут вокруг них, как вокруг тебя, последнего говнюка. «Ну и что с того?» – зло спрашивал Ларс, но ответа никогда не слышал, как будто ему оставляли возможность самостоятельно его найти.
Он действительно не встречал кого-то привлекательнее себя, кроме матери, если быть объективным (удивительно, что она не завела себе десяток любовников, будь это так, сын догадался бы). Но факт собственной исключительной привлекательности давно перестал удивлять его, не вызывал ни гордости, ни звездной болезни. Эгоцентризм его, как он сам считал, был врожденным психологическим фактором, и от общественных стандартов красоты не зависел. Свою внешность юноша воспринимал как научную константу, не нуждающуюся в оценке или рефлексии, и вращал ее в уравнениях с новыми и новыми неизвестными, а они не заставляли себя долго ждать… Такой математической моделью и виделась Ларсу собственная жизнь.
Блуждая в лабиринтах умозаключений, никогда не оставляющих его разум, в физической реальности юноша вынужден был остановиться, чтобы осмотреться. Он заметил, что стало темнеть, а до дома оставалось несколько районов, один из которых не предполагает прогулок в одиночестве, особенно в темное время суток. Огни кафешек и пабов главной улицы зажигались раньше положенного, привлекая потенциальных клиентов в теплые уютные помещения. Но Ларс торопился домой. Он замерз и вымотался, его контакт с людьми на сегодня был исчерпан более чем полностью. Да и в любой другой ситуации желания провести лишнее время в людном месте у него не возникало.
С целью сэкономить время подросток свернул в переулок сразу за сияющей желтым светом закусочной, где обычно обедали ученики из его школы (те, кто мог себе позволить не столовую, а нечто большее), но сам там он ни разу не бывал, избегая знакомых компаний – не из скрытности, скорее из брезгливости.
Мелкие группки учащихся, мнящие себя надменной элитой, вызывали в нем невзаимное презрение: эти люди многое бы отдали, чтобы Лоуренс Клиффорд примкнул именно к ним, но самый популярный мальчик старшей школы Уотербери, несколько лет возглавлявший команду местной шпаны, повзрослев, предпочитал оставаться одиночкой.
Привыкший машинально выбирать самый рациональный путь, юноша намерился срезать через пустырь, что начинался через две минуты быстрого шага, сразу за железнодорожной насыпью, по которой много лет не ездили настоящие поезда, только дрезины или одиночные вагоны. Расстояние, представляющее потенциальную опасность, не было большим, и чем быстрее он его преодолевал, тем ниже становился уровень неизвестной угрозы. Ларса не пугали безлюдные места, ему, напротив, нравилось в них бывать: нет людей – нет проблем. Однако низину за железной дорогой Ларс неосознанно стремился преодолеть побыстрее. Он не признался бы себе, что скорость передвижения прямо пропорциональна желанию не только попасть домой, но и избежать смутных неприятностей. Здесь ему было некомфортно, но мальчик презирал суеверия и не слушался интуиции, полагаясь только на сухие расчеты.
С насыпи из крупного темно-серого гравия отлично просматривался пустырь, и Ларс остановился, чтобы этим воспользоваться. Перед ним как на ладони простиралась заброшенная местность, подернутая вечерней дымкой. Когда-то здесь, на отшибе, ютились промышленные здания, но много лет назад всю восточную промзону снесли, и теперь от нее оставались редкие руины да асфальтированное покрытие с огромными трещинами, из которых проглядывала растительность – трава, кустарники и хилые деревца. Солнце садилось на противоположной стороне, поэтому здесь уже было темнее, чем там, откуда он пришел.
Осмотрев местность, Ларс не заметил ничего необычного. Все как всегда, пусто и неподвижно. Он быстро сбежал с насыпи, рассчитав траекторию так, чтобы совершить минимум ненужных движений. Камни, словно твердая пористая чешуя, задорно перекатывались под подошвами. Скопившаяся в низине сырость заставила поежиться. Разделившись на белесые ленты, невесомая влага плавала над остывающей землей, неприятно касаясь открытых частей тела. Нерационально было одеваться так легко, даже ветровка сейчас спасла бы.
Ярдов через пятнадцать, стараясь привыкнуть к местной температуре, Лоуренс услышал неподалеку собачий вой. Его тут же подхватили несколько новых глоток. На его собственной холке волоски приподнялись и зашевелились, словно пиявки на дне болота. Мальчик не остановился и не замедлил шаг, но стал внимательнее смотреть по сторонам, чтобы найти подходящее орудие для обороны и не пропустить появление противника, если оно вообще состоится. Его интересовали палки, гвозди, прутья арматуры, а еще лучше – кусок трубы, но шанс найти такую роскошь на давно заброшенной и разграбленной территории стремился к нулю. Но должно же быть хоть что-то? Не может ему так не везти!