Кто-то забрал ее у нас, забрал у меня лично.
Долго ли этот человек ходил за нами или Нона попалась ему на глаза случайно, сгенерировав спонтанный план действий? Видел ли он меня, когда забирал ее, или вообще не знал, что девочка в парке с братом? Братом, которому стремно было возиться с ней при других пацанах, который в тот вечер больше всего мечтал от нее избавиться.
Что ж, мечты сбываются.
Каждый раз, как я думаю, что с ней сделали, зачем конкретно ее забрали, что ей пришлось пережить, меня охватывает даже не ярость, а удушающая паника. И желание спрятаться куда-нибудь в параллельную реальность, где не существует людей с их омерзительной привычкой скрывать в себе чудовищ. Становится до тошноты жутко от картин, услужливо возникающих в воображении (как правило, фантазия работает очень активно, если имеет возможность продемонстрировать нечто негативное, внушающее ужас или отвращение). Рот наполняется вязкой кислотой, ладони потеют и воняют ржавым железом, а в висках начинает бурлить кровеносный грохот.
Таков был вкус и запах моих видений, от которых я рыдал по ночам, не помня себя. Сестра в них всегда была такой, какой она осталась на фотографии в моем мобильнике, которую я в тот вечер показал половине парка: босая, в мокром платье и идиотских красных нарукавниках для плавания. Вот такой она и осела в моей голове навсегда.
Я видел рядом с Ноной мужчин, всегда наполовину раздетых. Чего бы они ни планировали изначально, я слишком хорошо знал, что могут сделать с девочкой взрослые мужчины без моральных принципов, прежде чем убить. Даже если похищали ее не ради этого, рано или поздно их мысли склонились бы в эту сторону. Все равно за это им ничего не будет, так зачем же упускать шанс?
Возможность изнасиловать ребенка, ни в чем себе не отказывая, выпадает нечасто (хотя у людей их ремесла она, наверное, случается чаще, чем у среднестатистического человека), чтобы ее проигнорировать. И я уверен: они ее не проигнорировали. Отвратительно, я знаю. Но именно так устроен мужчина (подавляющее большинство порождает правило, исключения подтверждают его своим малым количеством): даже от мысли о такой возможности у многих из нас неосознанно встает. Если не в штанах, то в голове эрекция случается точно. Я видел подобное в интернете и на дисках старшеклассников, поэтому знаю, о чем говорю.
Я понимаю противоестественность такого возбуждения и сам бы так никогда не поступил. Фантазировать – одно, делать – другое. Между мыслью-развлечением и мыслью-намерением целая пропасть. Но не уверен, что для похитителей маленьких девочек все обстоит именно так. Если есть вариант безнаказанно претворить в жизнь самые смелые фантазии, они это сделают, я это знаю, черт возьми, знаю так же точно, как и то, что солнце всходит на востоке.
Любой парень это понимает яснее ясного. По той же причине любой отец бесится, когда узнает, что его дочурка начинает с кем-то встречаться. Он лучше всех осведомлен, на что способны ему подобные.
Знать, на что способны другие мужчины, потому что ты сам мужчина, – омерзительно и неизбежно, даже если ты совсем другой. И ведь это самое ужасное. Пропасть разницы как будто подчеркивает всю лицемерность мизерного сходства.
Однако я не мог ненавидеть себя еще сильнее. Особенно за это.
По ночам я слышал, как сестра кричит. Сначала от испуга, потом от боли. Это точно был ее голос, хотя в реальности мне не доводилось застать ее в таком состоянии. Прошло два года, девять месяцев и восемнадцать дней с того вечера, а я до сих пор слышу в голове исступленный крик, на который никто не откликнулся, и никакие лекарства, беседы и процедуры, хоть тысячу лет меня здесь держи, не продезинфицируют меня от него.
Какова вероятность, что они не убили ее в процессе? Я не знаю. Если не так, то потом – скорее всего. Может быть, только за этим и похищали. Но пока не было тела, и я собственными глазами его не увидел и не опознал, мой мозг упорно отказывался верить в смерть Ноны. Хотя следователи не раз подводили нас к этой мысли. Обо всех сопутствующих ужасах они, разумеется, молчали. Мое воображение и без них было богато на подробности, в прошлой жизни я часто смотрел криминальные сводки.
Они говорили, что если никто не потребовал выкуп за последующую неделю после похищения (слава богу, хотя бы в полиции называли вещи своими именами, а не раздражающе нейтральными терминами), то похищали не ради выкупа. Жертва педофила, секс-рабство или органы. Такими были их основные версии. Они работали над ними, но результатов это не давало. Моя мать продолжала ждать письмо от похитителей даже спустя месяцы. Уверен, она до сих пор ждет.
Помню, как она тщательно проверяла почту, иногда даже соседскую, и первая бежала к телефону, если он звонил. Конечно, это проще, чем смириться или хотя бы представить, что твою пятилетнюю дочь изнасиловали и убили, или кому-то продали, или распотрошили и продали по частям. Отец пил, и пил страшно. Думаю, потому что легче было сбежать из реальности, в которой он, как и я, понимал все слишком отчетливо и знал, на что способны другие мужчины. Мама этого не знала либо игнорировала.
А ведь сейчас Ноне почти восемь лет. Интересно, какой она стала? Вот бы посмотреть…
Со временем наши визиты в полицию становились все более бессмысленными и безрезультатными. Никакой новой информации. И нас начали подводить к мысли, что мертвый ребенок лучше, чем живой, но все это время страдающий. Сама по себе такая альтернатива звучала абсурдно и дико, я бы принципиально отказался выбирать на таких условиях, но видел, что родители иного мнения. Они слишком устали страдать и ждать. А я был полон сил переживать это снова и снова, идти до конца.
Я быстро понял, что наше дело считают безнадежным и медленно ведут нас к смирению, как скот на бойню. Делали ли они хоть что-то сверх положенной меры, чтобы найти Нону? Мне казалось, что нет, и до сих пор так кажется. Да, обыскали парк и окрестности, да, опросили часть людей, которые в тот вечер точно были в Глэдстоун, но на этом, похоже, их рвение закончилось, ведь зацепок не было.
Сначала это пробуждало ярость, но со временем я признал, что не ожидал от них ничего иного. Они делали вид, что сочувствуют, но у продавцов мороженого в парке аттракционов было ко мне больше сострадания и желания помочь. Нону увезли оттуда задолго до прибытия полиции, но кто это сделал и на какой машине, как ее увели и куда именно увезли, оставалось загадками, к которым не нашлось ключей.
Потом мне стало очевидно, что я сам должен заняться этим, что обязательно справлюсь, если начну. И непонятно, почему не начал сразу же, а потерял столько времени. Никто не желал найти мою сестру и вернуть домой сильнее, чем я. Ни родители, ни следователи, ни соседи, ни тинэшники[6], прибывшие в Глэдстоун за пять минут до полиции и напавшие с камерами и микрофонами на меня, зареванного подростка. Упустить такой прекрасный инфоповод они не могли, ведь, будем честными, суть их деятельности базируется на том, что людям нравится в деталях узнавать о чужих несчастьях. Они жаждут знать всю подноготную, чтобы вкус собственной жизни казался слаще. Тут-то и появляется работа для криминальных журналистов, особенно таких наглецов, как тинэшники.
Похищение ребенка потрясло тихий Вудбери и соседние городки, из которых все съезжались в Глэдстоун, наш маленький аналог Диснейленда. TINA, тогда еще не очень известные, воспользовались громким делом, чтобы сделать себе имя. Они заявили, что проведут собственное расследование, чем гарантировали себе приток клиентов. Ведь все хотели быть в курсе событий, а полиция обычно менее многословна, чем журналисты.
Некоторое время палату, в которой я валялся после избиения, атаковали репортеры. Очень уж им хотелось узнать подробности моих взаимоотношений с отцом и пропавшей (похищенной, – мысленно поправлял я) сестрой. Но в конечном итоге тинэшники оказались такими же любителями чесать языком и вынюхивать все, что не относится к теме, как и следователи. Только более настырными. Ничего они не могли придумать, чтобы дело сдвинулось с мертвой точки. В отличие от меня.
И вот когда я это очень хорошо понял, когда все стало зависеть только от моих действий, родители сделали один звонок, и меня забрали в царство рубашек с длинными рукавами. Иронично. На родителей я не злился. Должно быть, они искренне верили, что этот поступок – проявление заботы обо мне. Я не успел поделиться с ними своими планами, а потом, когда они меня навещали (не очень часто, кстати), я был уже в образе и не мог такого озвучивать.
Цель важнее, чем отношения с родителями. Цель важнее чего бы то ни было.
Если бы мне сообщили, что через полгода человечество неизбежно погибнет в апокалипсисе, я бы не отклонился от намеченного курса. Так почему же увещевания врачей и пребывание на стерильном отшибе Вудбери, в царстве рубашек с длинными рукавами, должно отклонить меня от задуманного? Никто не ощущал решимости, которой я преисполнился, а потому не смог бы предугадать истинную форму моих стремлений: не вылечиться, чтобы освободиться, а освободиться, чтобы вылечиться.
Чуть более года меня мягко убеждали, что я ненормален и нуждаюсь в помощи, что я слаб и измучен, что инцидент (похищение, – поправлял я мысленно) – это не повод отказываться жить дальше. Что я ни в чем не виноват (дерьмо собачье, виноват здесь только я). И конечно же, что меня вылечат и все будет хо-ро-шо. Как будто что-то может стать как было, когда твою сестру украли, скорее всего изнасиловали, а потом либо убили, либо продали. Но если бы ее убили, то от трупа избавились бы. Очевидный факт. Рано или поздно все тела находятся. Как в кошмаре, прошел год, а Нона считалась без вести пропавшей. Следующие два года я провел в лечебнице, вынашивая свой план, и она все еще считалась без вести пропавшей.
Пока для других вероятность того, что Нона жива, сокращалась пропорционально течению времени, для меня все было наоборот. Чем дольше не могли обнаружить тело, тем активнее тлела надежда, что это неспроста. Может, и нет никакого тела. Нечего находить. Может быть, она еще жива. День за днем этот вывод казался все более логичным. Теперь я даже мог улыбаться, со мной случалось хорошее настроение, что помогало обманывать врачей, в частности Крэнсби.