«Как много времени, – уныло думала она, – тратится здесь безо всякого прока. А могла бы ползать с Отто в каком-нибудь мусоре, обсуждая парадоксы Вселенной. Или любые другие вопросы, значимые для человечества, в отличие от моих припадков. Не сидеть тут и не рассказывать, что со мной не так, изображая мнимые попытки это исправить. А сколько еще во всем мире таких кабинетов?..»
Время от времени Нина меняла тему диалога, намекая психологу, что есть феномены гораздо более увлекательные, нуждающиеся в пристальном изучении и внимании. Зная о них, непростительно так много времени уделять эмоциональному фону отдельного человека.
Если бы вместо того, чтобы день и ночь изобретать, Тесла пошел бы к врачам и искал ответы, почему он так мало спит и откуда в нем все эти экстравагантные психические причуды, в мире не было бы электродвигателей, переменного тока, рентгеновских лучей, радиосвязи, лазера, робототехники и беспроводных коммуникаций, и это еще не полный список!
Но женщина ее доводов как будто не слышала. Она, кажется, взяла за правило ни в коем случае с пациентами не спорить. А конкретно Нину еще и стараться не злить. Видимо, чтобы случайно не спровоцировать то, из-за чего она сюда попала.
Девочка длинно выдохнула и принялась рассказывать, стараясь уложиться в оставшиеся семь минут сеанса, чтобы сразу после ответа ее отпустили. Сегодня ей очень хотелось уйти. Даже больше, чем обычно. Работать над самоконтролем было сложнее, чем игнорировать проблему, ставшую очевидной.
Ломать вещи в гневе, как и кричать на них, казалось Нине естественным поведением. Настоящим, без притворства. Подступила эмоция – выразил ее. Все. Никаких проволо́чек или самообманов, никакого вредного подавления. Выпустил пар и живешь дальше, не накапливая этого в себе и не думая об этом перед сном.
Злость и ярость вызывали в ней неосознанное уважение. Она считала их самыми искренними эмоциями в себе, а способность ощущать их – незаменимой для любого человека. В этом Нина себе никогда не отказывала.
Однако наступил момент, когда окружающие посчитали, что граница пройдена, и девочке пришлось взяться за ум. Не без посторонней помощи. Под эгидой «добровольного принуждения» она дважды в неделю прорабатывала проблему с местным психологом. Успех был переменным. Иногда ей удавалось сдерживаться, но потом она обязательно срывалась. Вспыльчивость казалась естественной частью ее натуры, и почему нельзя оставить все, как есть?
Что же касается личных ощущений, о которых так настырно выведывала психолог, тут ничего не менялось. В состоянии предельного раздражения (или возбуждения, или болевых ощущений) под переносицей росла тупая боль, словно в нос зарядили чем-то тяжелым, железным, холодным и вибрирующим.
Резкий и болезненный перепад давления внутри черепной коробки, больше всего напоминающий фантомную боль от старого удара, который решил повторяться снова и снова, вспыхивал и затуманивал разум. В такие эпизоды «помутнений» девочка становилась агрессивной, ничего не слышала, ни на что, кроме раздражителя, не реагировала, почти ничего не запоминала.
Моменты ярости, начинающиеся с неуловимой ломоты промеж глаз, должны были делать ее уязвимой, дезориентированной, но вместо этого превращали в серьезную угрозу для окружающих. Судя по опыту, во вспышках гнева Нина переставала чувствовать боль и не соизмеряла силу. Вообще-то полезные умения, особенно для нее, но почему-то все расценивали их как опасные. Нина не вполне сознавала, почему, и пространные тирады психолога не помогли ей в этом продвинуться.
Коннекта между ними не возникло. Все чаще девочке казалось, что она ходит сюда для галочки. Возможно, психолог работала с ней по той же причине.
В семь минут Нина, к сожалению, не уложилась, и пришлось в оставшееся время объяснять, как она понимает значение некоторых пословиц. Те, что попались сегодня, девочка слышала раньше, потому интуитивно улавливала смысл и смогла его разъяснить.
Эта безобидная практика требовалась для проверки активности каких-то долей мозга, отвечающих за абстрактное, творческое мышление. Казалось забавным, что существуют люди, частично или полностью его лишенные. Они либо совсем не понимают метафор и переносных значений, либо понимают исключительно буквально, из-за чего слушать их объяснения уморительно.
Нина даже знала одного такого человека. Она шла к нему почти каждый раз, как сеанс заканчивался, в зависимости от того, совпадала ли смена с посещением. Для этого требовалось всего лишь пройти длинный холл, поздоровавшись с уже знакомыми лицами, и потянуть на себя дверь с тисненой серебристой табличкой напротив глаз.
Попрощавшись с психологом, Нина отправилась привычным маршрутом и тихо вошла в кабинет. Офицер, как обычно, сидел за своим столом, и тут же, не отрываясь от монитора, спросил:
– Какие сегодня?
Это был их маленький ритуал.
– Человек – не остров, – хмыкнула Нина и двинула к журналу, в котором отмечалась после каждого посещения. Журнал всегда хранился здесь, а если офицера не было на смене, стажеры давали девочке ключ, повинуясь указаниям начальника.
– Конечно же, не остров, – задумчиво согласился Клиффорд. – Человек – это плоть и электричество, а не какой-то кусок земли в море.
Нина улыбнулась, выводя галочку напротив даты. Излишне аналитический склад ума к аналогиям не расположен.
– А еще, – добавила она, усаживаясь в кресло как в любимое теплое гнездо, – два заблуждения еще не правило.
Клиффорд выронил ручку, но тут же на лету поймал ее, подумал и мотнул головой:
– Это вообще какой-то алогичный бред.
Девочка не удержалась и хохотнула. Офицер быстро просканировал ее и вернулся к бумагам.
– Как все прошло?
– Да так себе, – апатично ответила Нина, укладывая подбородок на сплетенные ладони.
– [Toska], – заметил Клиффорд по-русски, но с таким ужасным акцентом, на фоне которого произношение Отто меркло. Девочка всегда улыбалась, когда офицер употреблял словечки, которым она его научила, а офицер украдкой следил за ее реакцией.
Лоуренс Клиффорд никогда не думал, что его так поразит чья-то улыбка. Но дело было не только в ней. Все в Нине, от наклона головы и полуопущенных век с рыжими ресницами, когда она смотрела с ожиданием, до того, как сгибаются пальцы и заправляются за уши волосы, все, все, все в ней было натуральным, зовущим, непринужденным. Необходимым.
– Ну, ничего. Подожди немного, будет тебе веселье.
Устроившись поудобнее, Нина стала послушно ждать, пока Клиффорд закончит дела, и они приступят к запланированному мероприятию. Фигура офицера тонула в стопках папок и бумажек, но работал он, как всегда, математически быстро, системно, безошибочно и почти без пауз. Он знал, что делать, и выполнял задачи, словно машина.
Наблюдать за ним было одно удовольствие. Особенно когда он, как сейчас, решал рабочие вопросы, забываясь в обилии бумажной и электронной документации, с кем-то изредка созваниваясь и произнося непонятные термины или вызывая на ковер стажеров, чтобы дать поручения, но не забывая время от времени зыркать в сторону Нины с выражением удовлетворения тем, что она находится рядом, что ждет его, смотрит на него открыто и честно, с ноткой искренней, бескорыстной симпатии, как мало кто смотрит в его сторону, а если быть честным, вообще никто.
Попадание Нины под действие программы совпало с началом учебного года, поэтому в десятый класс девочка перешла уже в новом статусе (и возрасте). Третье задержание за потасовку на спортплощадке стало решающим во всей этой истории и кардинально изменило ее жизнь на ближайшее время, но не ее саму.
Это был один из самых неприятных дней на ее памяти. Почему-то у смелых и правильных поступков всегда ужасный побочный эффект. Нина терпеть не могла вранье, бессовестных, наглых людей, жуликов и всякую неправоту, поданную как истину. И она всегда вмешивалась, став свидетелем несправедливого отношения к кому-либо.
Конечно, мало кто будет тебя любить, если ты принципиально говоришь правду и ловишь кого-то на обмане, но если по-другому жить не получается, обеим сторонам конфликта приходится терпеть последствия.
Когда другие выберут промолчать, отвернуться или пройти мимо, Нина сделает все наоборот, потому что ничего не боится, в том числе и выглядеть глупо. С детства привыкшая к тому, что она сильнее других детей, Нина без промедлений вступала в споры и драки, если считала необходимым свое вмешательство.
И, несмотря на то что все это написано у нее на лбу, пришлось детально объяснять офицеру, зачем она полезла в свору.
Заступившись за мальчиков помладше, которых откровенно задирали, она пару раз получила по голове, рассвирепела и не рассчитала силы. В себя она вернулась только в госпитале, куда пришлось отвезти всех участников потасовки в разных травматических состояниях. Тех, кто отделался легче, забрали в участок сразу, остальных – попозже.
Клиффорд с удовольствием посадил ее в одиночной камере (во избежание новой драки), ни к кому не пускал родителей, толпой собравшихся у входа в участок в поисках своих чад, и вообще заставил всех изрядно понервничать.
Когда ее под недовольный гомон остальных подростков, сидящих в общем изоляторе, повели в кабинет офицера, Нина даже не взглянула в их сторону. Она нервничала, потому что не помнила, что натворила. Именно этого и добивался Клиффорд.
Девочку усадили напротив него, и он несколько минут разглядывал ее перебинтованные кисти, пластыри на руках и на лбу, разбитую губу. Привыкал к этому виду, чтобы держать себя в руках и не дать слабину, как в прошлый раз.
Девочка быстро пошла на контакт и рассказала ему все, что помнила, до момента, пока ее сильно не разозлили. В тот день она произвела на Клиффорда впечатление человека, парадоксальным образом сочетающего в себе сумасбродство, силу и лидерские качества. Озорная, рисковая, непредсказуемая – с известной ему стороны, Нина оказалась принципиально серьезной в некоторых аспектах. Она не могла позволить, чтобы кого-то незаслуженно обижали у нее на глазах. Даже ценой личного ущерба.