И его скоро прибило, так и швырнуло на ствол. Он ухватился руками, удивляясь, что ствол граненый, и не находя нигде сучьев. Но до полного отчаяния и здесь дело не дошло: поднятые над водой руки уцепились за какую-то наклонную перекладину, судорожно потянули за собой и тело. А когда укрепился на ней, те же спасительные руки нащупали вверху и другую, уже ровную. Он встал в полный рост, зависнув руками на верхнике и соображая, что бы все это значило.
Тело немного отдохнуло, дрожь в руках унялась, разум прояснился, и Демьян понял, что он на кресте, восставшем со дна морского.
А крест тут мог быть только один: на тайной подводной могиле Домны Ряжиной…
Весенний снеговей задержал Федора Самусеева у рыбарей-отшельников. Чтоб не отрывать людей от посевной, он отправился за рыбой один, лошадь оставил в Верети, во дворе уехавшей как раз в Мяксу учительницы, а сам пока докричался лодки, пока приплыла за ним Айно, пока то да се, ветер взбаламутил море, а там и обвальный снег пошел. Вгорячах он кинулся было обратно к лодке, но Айно ухватила его за полу обтрепанной шинели:
— Нет, нет, председатель! Тонуть не дам!
Будто если б стали тонуть, так не вместе. Он попытался уговорить Айно:
— Я на завтрашний наряд опоздаю, пойми, голова. Посевная ведь идет.
— Какой наряд? Какая посевная? — не приняла его возражений Айно. — Снег вон сеется. Снег пахать будешь, да?
У Айно всегда так: наивность мешалась с необоримой решительностью. Знала ведь шельма, что ему самому, с одной-то рукой, на берег не сплыть. Он еще не сдавался, а она уже принялась вытаскивать из лодки мешки с рыбой. Десять крапивных мешков набузовали, только-только увезти, да и то с расчетом на подсохшую дорогу. Теперь мешки снова оказались на паперти, и Айно прикрывала их лапником, будто снег мог повредить рыбе. Делать нечего, Федор поволок и лодку на паперть, привязал ее к дверному кольцу, — в такую непогодь как бы не смыло волной. И пока они тут, как поп с попадьей, препирались, свету белого стало не видать; снег сплошным обвалом рушился с неба. Хоть рыба и была весенним насущным хлебом, Федор больше жалел об оставленной пашне: сейчас грязи набухает, не протащиться с плугом. Половину ярового клина они худо-бедно засеяли, но оставалась еще и другая половина, а там и картошка, и разный овощ. Хотелось побольше всего посадить и посеять, авось к уборочной кое-кто из мужиков возвернется. Припасено у него было семян разной репы и брюквы, знай высевай, под осень все сгодится. Потому и торопил с яровыми, чтобы осталось маленько времени на приварок. А этот проклятый снег знать не знал о председательских планах, снова намертво укрывал ожившую было землю и только море закрыть не мог — бушевало оно, ярилось.
От церкви до берега не больше полукилометра, да ведь не Христос, чтобы по такой воде яко посуху…
— Чего торчать тогда, в тепло пошли, — кивнул он недовольно Айно, будто она и наслала такую погодушку.
Он и Максимилиану Михайловичу в ответ на его приветствие буркнул бог знает что. Но в тепле, за ухой и за чаем, заправленным зазеленевшим уже малинником, он быстро оттаял душой и телом, посмеялся с намеком:
— Кхе-кхе… зря мы с тобой тогда весь спиртишко победно ухайдакали.
— Кхе-кхе… — уже не в шутку, а всерьез покашлял Максимилиан Михайлович. — Зря не зря, а больше нету.
Хоть Федор и не надеялся ни на что, а стало ему от этой вести грустновато. Чтоб не расстраивать себя понапрасну, после чаю придумал занятие:
— Пойдем-ка вашу рыбку посмотрим.
— Не доверяешь? — обиделся Максимилиан Михайлович.
— Какое недоверие, чудак ты человек. Пожелай вы побазарить, я за вами все равно не услежу. Так?
— Так, — согласился Максимилиан Михайлович.
— А раз так, не обвиняй меня в пустых грехах. Нелишне председателю знать приход-расход.
Они прошли в глухой, без окон, придел, служивший, наверно, церковникам потайной каморой, теперь вот превращенной в ледник. Пол, как и везде, был, конечно, на аршин затоплен, и был настлан по новым балкам жердяной. Поверх лапника и снегу накидано, смерзлось все, да и нижний, ледяной, пол не растаял — холодом дышала глухая камора. Холод этот не огорчал, а радовал. Федор прикинул на глазок переложенный крошеным льдом штабель рыбы и пощелкал пальцами, как костяшками счетов:
— Так, так… Молодцы вы, мои молодожены. Пудиков семнадцать наберется, а?
— Наберется и все двадцать, — охотно поправил его Максимилиан Михайлович. — Церковь-то на наше счастье раскололась, устроила протоку. Сейчас рыба сбила охотку, тише идет, но все же на треть забивает за ночь мережи. Сам утром увидишь, подожди.
Федор велел запастись еще ледком, а потом, чтобы хоть как-то оправдать свое безделье, потребовал лом.
Лед все еще покрывал внутренность церкви, но был уже крохкий, ходить по нему опасались, а потому от жилого придела к леднику был проложен жердяной мосток. Вроде как лава над омутом, на кольях, перевязанных вицами. Пошатывалось, поскрипывало, однако же держалось. С лавы и били лед, а потом вычерпывали дырявым ведром. Федор радовался всякой работе, с которой мог управляться одной рукой, вечерний уповод поработал в охотку. Набили они про запас целый угол ледяного крошева — знай только ловись рыбка. Айно уже их остановила:
— Ай, мужики, не наловить нам столько рыбы.
— Наловим, — возразил ей Максимилиан Михайлович, но не очень уверенно.
— Ну, сколько повезет, — не стал их обижать Федор, — С налогом прошлым хватит рассчитаться и себе останется, чего ж еще?
Он понимал настроение Максимилиана Михайловича: тот хоть и вольный казак, не колхозник, а тоже надо как-то оправдать свое существование. Жилось им тут с Айно по нынешним временам вовсе не худо. Рыба своя, картошки немного из деревни подбрасывали, ну, а остальное уж святым духом, как у всех. Зиму в чаду и холоде перебедовали, теперь на море хорошо. Спальню вон себе устроили, за иконами, как отшельники, сами себе хозяева. Федор искренне позавидовал:
— Если бы мне да такую вот благодать…
Он осекся, опять вспомнив, что благодати без женщины не бывает. Никак не уходила из жизни, из души, из памяти Марыся…
Так и не спал, ворочался на нарах, невольно прислушиваясь к шепоту за иконной перегородкой. Но вот и шепот затих, и захрапел с дырявым продухом Максимилиан Михайлович, и тоненько, как песенку, подтянула Айно, а его все не брала истома. Провалялся бы, верно, до утра, не подними его какой-то жутковатый отзвук. С моря, не иначе. Но кому сейчас охота носиться по волнам? Он было плотнее накрылся шинелькой — нет, не лежалось. Вроде как сквозь вой ветра кто-то кричал. Тут уж и вовсе какой сон? Встал, запалил фонарь и вышел вон. То ли свет подбодрил крики, то ли стены теперь не мешали — уже явственно неслось:
— …о-оги-и…
Что-то было неладно на море. Он вернулся и растолкал Айно:
— Слышь, плыть надо.
Она вспорхнула, как птичка, не спрашивая, куда и зачем. И тихо так, чтобы не разбудить Максимилиана Михайловича. Только уже одевшись и садясь в лодку, сказала:
— Плыть? А куда, председатель?
— А туда. Слышь?
Со стороны затопленного Избишина доносился не то стон, не то плач. Жутковато стало Федору, а Айно хоть бы что, видно, притерпелась ко всему на этом диком морском островке.
Плыли в полном молчании: Айно гребла, он сидел на руле. Ветер утих за это время, плыть было сносно, и только снег мешал, забеливал своей известкой все очертания. Все же могучие деревенские березы, с годами ставшие черными, проступали и в такой замети. Держались чернеющей череды, стараясь почему-то не бухать веслами. Словно таились, хотя фонарь не тушили. Совсем керосин не берегли. Свет фонаря и высветил вдруг, на расстоянии одного взмаха весла, жутковатую библейскую картину: на кресте висел распятый, мокрый совсем, безголосый человек, который уже только мычал:
— …м-мо-ги-и…
Тут уж Айно бросила весла и прянула к Федору, закрыла глаза, уткнулась носом ему в колени. А он теперь, когда дознался причины ночных криков, страх свой быстро потушил. Достаточно было посветить фонарем, чтобы выбросить из головы библейские видения: мало походил на Христа несчастный страдалец. Федор подгреб кормовиком поближе к кресту, выше поднял фонарь… и признал в распятом человеке Демьяна Ряжина.
— Та-ак… Час от часу не легче!
Он отстегнул ремень, который держал на кресте Демьяна, и Демьян сам свалился в лодку. Едва ли он соображал, что с ним сейчас происходит, а Федор, само собой, не допытывался, как его туда занесло. Как мог, подхватил Демьяна, прислонил к корме. И Айно при этой возне открыла глаза, тоже признала Демьяна. Теперь к ней вернулась и былая решимость:
— Давай его скорее в тепло. Совсем замерз, бедняга.
Они в какие-то пять минут пригнали лодку обратно. Втащить внутрь мокрого Демьяна стоило немалого труда, но управились и с этим, даже не разбудили постреливавшего на выдохе Максимилиана Михайловича.
Думали, совсем пропал человек, а Демьян через полчаса, раздетый Федором и уложенный под полушубки на нары, уже пришел в себя и удивился, видя сидевшую возле него с кружкой чаю Айно:
— Ты?.. Я ведь вроде бы утонул.
— Утонул, да не совсем, — ответила Айно. — Пей чай. Молчи.
Демьян сам взял кружку из ее рук. Завидное у него оказалось здоровье: отлежался, согрелся, напился малинового чаю и уже совсем вразумительно спросил Федора:
— И ты здесь, неуловимый председатель? Какими судьбами?
— Меня-то дело задержало, а вот тебя какая злая судьба на крест забросила? Вроде бы еще не Христос. Или молиться на тебя прикажешь?
— Не мешало бы маленько… Ну, да об этом после. Нехорошо начальство допрашивать. Считай, что случаем сюда занесло… ехал вот тебе шерсть пощипать…
Федору стало не по себе от этого быстрого и спокойного воскресения из мертвых.
— Может, до завтра-то погодишь со своим щипаньем?
— До завтра погожу, чего ж.
— Ну, так и спи да помалкивай.
Айно убралась за перегородку, а он задул фонарь и пристроился в другом конце нар, подальше от Демьяна. Солома тут была ободрана, так на голом лапнике и прозябал: Снизу, из-под заледенелой прорвы, несло сырую стужу, тряпье все пошло под Демьяна, кое-как вполглаза скоротал ночь, только уже под утро придремал. Каково же было его удивление, когда, с ломотой во всем теле встав с нар, он нашел Демьяна уже в самой церкви, неторопливо расхаживавшего по лаве вдоль рыбного склада. Сердце так и упало: