Одно лишь его подворье, нарезанное когда-то рядом с ряжинским да так и не застроенное, кололо глаз прошлогодним бурьяном. Новых охотников не нашлось, а земли пустой хватало, никто не позарился на Демьянов участок. Он постоял на краю его, склонив голову, как при могиле; да могила и была это, сирая и серая на зеленеющей деревенской улице. После растаявшего снега травка опять ласкала глаз, а солнце упрямо, как и сам председатель, выжигало память о ночной непогодице.
— Вот то-то и оно, — все тем же намеком высказал Федор какую-то свою несогласную мысль, тоже глядя на заросшее бурьяном, одичалое подворье.
Но Демьян на краю своего непостроенного гнезда был уже вроде бы другим, больше походил на покойного брата. И Федор отступился от него со своими председательскими загадками, новых не задавал. В самом деле, чего он в ножи берет Демьяна, как-никак даже родственника?
Обедню им, правда, чуть было Тонька не испортила. После беготни по полям и по деревне проголодались, известно, Федор по-доброму пригласил хоть незваного, но все же родственника перекусить чем бог послал. А бог этот, забыв свое первородство, и предстал как раз в образе Тоньки, бабы и пустомели к тому же. Федор поначалу на нее не обратил внимания, как на стенку посмотрел, но гостя следовало покормить, а это уж бабье дело. Тонька развернулась вовсю, все, что было, выметала на стол, и Федор тут зря прибедняться не стал. Чего не было, того, конечно, не было, водчонки, например, остальное же, щи и рыбу с картошкой, уплели дружно за четыре щеки. Хотели уже из-за стола вставать, да на Тоньку какая-то блажь нашла, решила, видно, по-женски досадить Демьяну, а с чего начать — не знает. И начала, поистине Лутонька, с самого пустого, с приплывшей из-за моря частушки. Так в глаза ему пропела:
У Демьяна Ряжина
Дак вот елова голова…
Федор, вскочив из-за стола, чуть не прибил ее, несчастную Лутоньку, которая расстроила такую хорошую обедню. Но Демьян равнодушно махнул рукой:
— Оставь. Слышал я уже это песнопение. Хуже бы чего не придумали…
Тонька с малышкой на руках улетела с глаз долой на улицу, а Федор, потупясь, самолично проводил после того Демьяна до леса. Там он наказал переночевать у Альбины Адамовны, если не будет большой попутной лодки. Пускаться морем, после вчерашнего ночного купанья, Демьяну не хотелось, но лошадь к железной дороге он не посмел попросить, а Федор не предложил, ценя обшарпанные лошадиные ноги дороже Демьяновых, хоть и в хром обутых.
Все же простились, можно считать, хорошо, по-доброму. Демьян даже помахал рукой на опушке, прежде чем нырнуть под густые своды елей, и Федор добродушно ответил: давай, давай, мол, это не волчьи зимы, не съедят тебя.
Но когда в контору, к делам своим вернулся, опять взяло сомнение: ой ли, не давать, а чтобы взять, приезжал заморский незваный родственничек…
Федор почувствовал себя куликом, попавшим в какую-то глупую сеть. Он попрыгивал на своем умятом бережку и думал, что выпутывается из сети, а выходило — только больше запутывается, увязает долгими ногами…
Тонька не забрасывала эту сеть — у нее и ума на то не хватило бы, — сам он для себя ее сплел. Вначале, как положили в домовину Марысю, дня от ночи не отличал, не то что отличать Тоньку от Василисы Власьевны или Альбины Адамовны, — много баб перебывало в его избе, обихаживало и подкармливало зареванную малышню. Потом стала ему попадаться Тонька на кухне, у обеденного стола и у зыбки; потом принялась заговаривать, бормоча что-то про жизнь и про кучу сирот. И он понял: гнать ее надо. В последний раз Тонька крутилась у стола во время наезда Демьяна Ряжина; тогда даже рассмотрел ее маленько: за уши платочком подвязана, голова постоянно опущена на грудь, сама сирота казанская, да и только. Но рассмотрев Тоньку хорошенько, вспомнил и всю ее непутевость, сразу же после ухода Демьяна турнул:
— Ты вот что, ты убирайся отсюда.
Тонька с минуту в нерешительности покачала гладкой ногой зыбку, сунула Домнушке помазанную кашицей соску и без слов ушла к Барбушихе. А они, пять-то мужиков, остались одни, при единственной бабе, которая понятия о них не имела и знай себе кричала в зыбке. Федор и в контору сбегать не мог, тряс зыбку так, что Домнушка подпрыгивала. Главный его помощник, большун, уже затемно возвратился с выгона, мокрый и еле живой, сразу полез на печку. Санька к нему, от скуки поторкался носом, но получил тычка, скатился по приступкам вниз. Теперь он больше ревел, силясь перекричать и Домнушку, а в перерывах, отдыхая, просил:
— Да-а, ма-амка! Кали ласка, приходи! Без тебя-то ху-удо!..
Худо было и Федору — хуже уж некуда. Свободные теперь от школы помощники, Венька да Юрась, тоже ничего не смыслили. Он им наказал к прошлогодней, уже безвкусной капусте зелени немного нарвать, а они набузовали полный чугун крапивы и щавеля, развели зеленеющее месиво. Он им велел пеленки прокисшие постирать, а они разодрались у корыта, принялись хвостаться — брызги по всей избе полетели. Он корову доить пошел, злой-презлой, корова так ногой пазганула, что не только молоко — сам весь в дерьме оказался. Не выспавшись за ночь возле зыбки и толком не поев, убежал на наряд. Собирались теперь, по теплому времени, быстрее, одна Тонька и опоздала. Он на нее:
— Прохлаждаешься на Барбушихиных пуховиках?
Тут уж Барбушата ему в два голоса:
— А то кричать! А то обедать придешь, тогда и кричи!
На обед он шел безрадостно, с единственной целью — сирот своих присмотреть. Каково же было удивление, когда в загнетке вместо ребячьего варева оказались настоящие щи, пол был подметен, пеленки были постираны и развешены во дворе, Домнушка завернута в сухое, и в бутылке у нее припасено кипяченое молоко — Юрась как раз поил ее из большой соски. Венька на стол подавал, а Санька попрыгивал под ногами, попискивал:
— А тятька, кали ласка, а к нам новая мамка опять приходила.
Он влепил ему затрещину ни за что ни про что. Санька вроде понимал это, не плакал. Во время короткого роздыха, перед вторым уповодом, пришла Альбина Адамовна, похлопотала по хозяйству, с ребят содрала рубашонки и постирала. Он уже начал привыкать к посторонней помощи, помалкивал на лавке, отдыхая. Но Альбина Адамовна, как-никак учительница, заодно с малышней решила, видно, и его поучить.
— Федор Иванович, — подсела к столу, за которым он лежал, — хозяйку тебе надо. Как ни держи в душе Марысю, а в избе живая женщина нужна. Пропадет Домнушка в первую очередь, не выходите вы ее. Я бы сама пожила у тебя, пока каникулы, да ведь женщина тоже, слухи всякие пойдут. Нельзя мне, Федор Иванович…
Он во все глаза на нее посмотрел: что это у такой ученой бабы в голове? Альбина Адамовна его недоумение поняла, вздохнула совсем не по-ученому:
— Что, Федор Иванович? В старухи меня записал, а старуха в невесты набивается! Не удивляйся, сорок мне только осенью стукнет. Будь жив Ваня, старости бы в такие годы не допустил. Но и теперь, хоть поседела, хоть со смертью Вани на вечное монашество себя обрекла, от слухов дурных не оберегусь. Так-то, Федор Иванович. Сколько могу — помогу, а большего дать не в силах. Вот и выходит: нужна тебе хозяйка.
Он подремывал, но вскинулся как встрепанный:
— Умный ты человек, Альбина Адамовна, а глупости говоришь. Кто мне, после Марыси-то, ласковой такой, будет нужен? Какая тень ее заменит? Сама знаешь, мое счастье кончилось. Тень, она и есть тень, постылая.
Альбина Адамовна выдержала его гневный взгляд и потрепала по спутанным волосам:
— У тебя тоже седина пошла, а молодой еще ты совсем, Федор Иванович. Не пережить тебе монашества… как вот я переживаю…
Что-то горькое, застарелое пробилось в ее словах. Федор и сам, потянувшись, погладил ее по рыжей, заметно посветлевшей гриве:
— Вот как у нас: брат и сестра, да и только!
— Так, так, Федор Иванович. Смогли бы мы с тобой по-братски жить, да люди не поймут этого. Я учительница, ты председатель, сплетен не оберешься. Буду забегать, буду немножко обстирывать, а ты тем временем хозяйку присматривай… Ну, Федор Иванович, Федор Иванович! — смехом притушила она его готовый вспыхнуть гнев, попрощалась с малышней, оставила свои гостинцы и ушла в Вереть — пешком, конечно, на летнее время лошадь у нее отбирали.
А Федор остался с тем тревожным угольком в груди, который она на прощание еще и раздула. Не велик огонь, а жжет, мучает. Пока был в поле, среди людей — ничего, терпелось, но стоило прийти домой, к пятерым оставленным без призора сиротам, как охватывала тоска смертная. Хоть руки на себя накладывай. Не раз эта мысль являлась — малышню всю, включая и Домнушку, рассовать по детским домам, а самому… Сорвало его с якоря, бросило в море — плыви, человече! Куда плыть, зачем плыть? Так он думал всякий раз, подходя к дому. И всякий раз удивлялся: малышня опять безбедно пережила день. Какая-то добрая рука утирала им носы, стирала пеленки и варила щи. Федор так к этому привык, что уже принимал как должное. Утром чуть свет Василиса Власьевна забегала, будила Юрия, доила корову, прежде чем выгнать ее на улицу, перепеленывала Домнушку и наливала ей в соску парного молока. Днем кто-нибудь из самых ледащих старух, которых уже и в поле не брали, пришарашится и коротает время у зыбки. После обеда чаще всего Альбина Адамовна забежит, а то и немка Луиза: эта мало разговаривала, больше зашивала малышне вечно рваные рубашки, умывала, стригла и причесывала их. Но оставалось еще много всякого другого дела, которое набегом не сделаешь, а оно между тем делалось. Взять хотя бы огород: все уже помаленьку засеяли-засадили, у одного председателя, как у бобыля, травой поросло. Лошади, конечно, не было, а единственная его рука не доходила до своего огорода. Немудрено, что опешил он, в честь окончания посевной вернувшись немного раньше с поля: все его мужики, включая и Саньку, были на огороде. А с ними Тонька была, главенствовала. И Домнушка там же: к задней стене хлева приколотили жердь и подвесили к ней зыбку. Каждый, проходя мимо, подергивал веревку, зыбка постоянно покачивалась, Домнушка погукивала. Федор как подошел тихим усталым шагом, так же тихо и сел на раскатанную поленницу. На ихнем запущенном огороде шла дружная и довольно спорая работа: оба Юрия возили на тележке навоз со двора, Тонька копала огород, Венька подгребал навоз в прокопанную борозду, а Санька торкал следом картошку. Дело у них зачалось уже давно, потому что много было засажено. Луна всходила светлая, полная, они на нее и рассчитывали. Санька на карачках ползал вдоль борозды, рассовывал картофельную мелочь и, себя подбодряя, бормотал: