— Перестаньте мне это… подмаргивать!
Слышала или не слышала кормовщица, но серую шаль как бы нарочно откинула, взглянула уже прямо и неприкрыто. Спирин был ошарашен: какие к лешему глаза, какие к водяному волны!.. На корме была учительница из Верети, Альбина Адамовна. Человек без роду без племени, а туда же — открыто не здоровалась с ним… Ну и ладно. Он-то совсем по-хорошему спросил:
— Здравствуйте, как поживаете?
— Поживаю хорошо, здравствуйте, — ответила она.
Вот ведь совсем немного надо: только шаль откинула да два слова сказала, а злые волны уже и улеглись. Просвет вокруг образовался, горизонт уравнялся, отделив небо от того, что было внизу. А внизу проступил лес, черный, подтопленный. Лодка на тихой воде быстро прошла по ясно обозначавшейся улице, сквозь строй старых берез. Волна отстала еще в тот момент, как кормовщица сбросила с лица концы шали, став учительницей Альбиной Адамовной, а теперь и вовсе улеглись заводи. Проблескивало даже солнце, открывая бывшую околицу: верхушки пастушьих засек, остожья, одиночные деревья, кусты: мелко здесь было, вода лишь прикрыла лога, а на буграх еще кипела грязной пеной. Вид этого засоренного всяким хламом мелководья подействовал на Спирина угнетающе. Укором вставала водяная пустыня, с которой еще не сошли людские следы. В свое время Спирину и надлежало подчистить здесь все, порушить, порубить, попалить, но он не мог зачистить и десятой доли Забережья, надеясь, что остальное доделает сама вода.
Как только пристали к твердому заберегу, он первым выскочил на лед и побежал к берегу, слыша, как предательски проседает припай.
Даже и в Вереть не заходил — рванул прямиком через Бесин увал, оставив избишинского гонца далеко позади. Все, что налилось обидного за дорогу, он одним махом готов был вылить на Ольгу Копытову, которая самозванно объявилась Алексеихой.
Алексеиха была еще в конторе. Спирин обрадовался удаче и коротко сказал:
— Здравствуй, Ольга. Рассказывай.
— Здравствуй, Спиридон. Чего рассказывать? Гли-ко!
Спирин и сам уже видел газету «Красный Север», на которой покоились, как на смертной простыне, останки убиенного телефона. Впечатление было такое, что его в ступе толкли. И корпус, и внутренности — все было распахтано, раздавлено.
— Ясно, — определил Спирин. — А насчет взрыва — было?
— Да уж и не знаю… — замялась Алексеиха. — Наговорил разве кто. Разнесло, а порохом вроде не пахнет.
— Не пахнет, — подтвердил и Спирин, принюхиваясь. — Хотя знаете… Совсем распустились! Малахольные! За диверсию, знаешь, что бывает? К стенке по военному времени! Хватит с тобой валандаться! Где эта… беженка? Зови!
— Уж ты больно ретиво, жеребец, подступаешь, — недовольно заметила Алексеиха, однако прошла за перегородку, где раньше сидел бухгалтер, а теперь, за ненадобностью бухгалтера, в свободное время отсыпался Коля-Кавалерия. — Давай, давай шарашись, — пырнула ему карандашом в бок. — Беженку покликай.
Беженка уже и сама, прослышав о приезде уполномоченного, спешила в контору, так что Коле далеко идти не пришлось, он лишь помахал рукой с крыльца.
Увидев Спирина, она заулыбалась, как старому знакомому:
— Дякую вам от шчырага сэрца за дапамогу. Тольки яще куль и пораху трэба.
— Погоди, — остановил ее Спирин. — Порох? Для чего?
— Каб нечисть вселякую стралять.
— Что… сама и стрелять будешь?
— А як жа. За гэтыя месяцы всяму навучылася. Дайте хуть трохи пораху… по знаёмству, Спиридон Иванович, а?
— Так-так… В кого же стрелять собираетесь?
— Знойдем. Старана глухая, непалоханая.
— Так-так, глухая…
Спирин был внешне спокоен, когда выкладывал из портфеля на стол пистолет. Но беженка его жест перехватила, смеясь, протянула руку:
— Наган? Вось добра! Можа, и кули ёсть?
— Не знаю, как кули, а пули на диверсантов — есть! — выхватил Спирин из портфеля и обойму, сердясь уже на то, что не догадался сделать это загодя, — обойма никак не входила.
— Ох, божечки! Небарака вы. Бачыце, як трэба? — перехватив пистолет, одним щелчком вогнала она обойму… Отдала…
Вернувшись в председательский кабинет, Спирин долго сидел в тупом оцепенении. Он, конечно, мог бы поразметать и этих баб, и этого сивоблудого Колю, но руки у него чего-то не поднялись. И стало ему, жеребцу откормленному, невмоготу, хоть реви.
— Что делать-то будем, Ольга? — уже ее помощи ждал. — Надо меры принимать. Сигнал поступил. Вот, — протянул он тетрадный листок.
Алексеиха только минуту какую и пошевелила губами. А в следующую уже в клочья разорвала листок, раскричалась:
— Тыщу ей надо, Барбушихе клятущей! Тень на ясный день наводить! Да я ж ее…
Не успел Спирин ничего сказать, как и сама Барбушиха предстала в распахнутой двери — будто в раме портрет, писанный пьяным, ехидным богомазом.
— Спиридон товарищ, я докладывала, мне и деньги давай. Полтыщи, а лучше и всю тыщу.
Послушав о приезде уполномоченного, одевалась она, видимо, наспех, и уж тут Алексеиха была права, закричав:
— Ведьма нечесаная, явилась не запылилась! Да я тебя, суку, пристрелю и отвечать не буду!
И опять Спирин не успел ничего предпринять, как Алексеиха схватила торчавшее в углу ружье и с маху бабахнула над головой Барбушихи, а когда едкий дым вынесло в дверь — ни Барбушихи, ни Коли уже не было, только сапоги похряпывали где-то далеко по ледку да собаки заходились истошным лаем. Спирин почувствовал себя как в детстве, когда великовозрастная Ольга драла его за вихры.
— Да ладно, — совсем уже признал он свое поражение. — Делать-то что будем?
— А чинить, чего еще другое. Телефон только где взять?
— Да привез я, если уж так… Разпазгали свой, а кто отвечать будет? А если диверсия?
— Чего-о? Ты ребятишек наших не знаешь? Пораспустились совсем без мужиков, до телефона вон добрались. Экой орясиной стукнули! — подняла она злосчастный шкворень. — Да это что! Волков — страсть. С фронта сюда бегут, не иначе. А я вон последний патрон сожгла. Телефон нам вроде уже и ни к чему, одни похоронки да ваши приказы. Кто стельных-то коров приказал резать? Опять ты? — начав шутливо, уже всерьез разошлась Алексеиха. — А телиться кто весной будет? Ты, жеребец несчастный?
Спирин хотел сказать, что к коровам, как и к телефонам, он не имеет никакого отношения, но Алексеиху нельзя было сбить иначе, как ошарашив каким-нибудь новым требованием. И Спирин потребовал самого простого:
— Ты спроси лучше — жив ли я? А то коровы, телефоны! Душа от всего этого рассохлась. Выпить-то найдется чего, Ольга?
Она некоторое время раздумывала, что за этим кроется, а потом с достоинством ответила:
— Найдется, Спиридоша. Сейчас сбегаю, принесу чего. — Она повязала шаль и уже со смешком добавила: — За беженкой не шастай. Домна Ряжина и без того бить тебя собиралась. Сейчас как раз самое время поколотить. Тут в конторе и переночуешь, а утречком потемну на берег топай. Бабы-те у нас, знаешь, какие теперь ярые? В лес вон их скликать надо, а они ревут по избам. Лесное-то горе тоже ты наслал?
Так и не дождавшись ответа, она ушла, а сам уполномоченный, ее земляк незадачливый, опять с прежней тоской подумал: «Кому в лес, а кому по дрова… Так-то, Ольга».
Как ни трудно собиралась лесная артель, в назначенное утро все явились без опозданий. Алексеиху это даже обидело: дело делалось вроде бы само собой, без ее вмешательства. А она уже привыкла вмешиваться в любую бестолочь, в кровь вошло это. Но бестолочи на этот раз не было: кому надо — запрягали лошадей, кому надо — укладывали на дровни поклажу. Коля — великий путаник в таких сборах — и тот не путался под ногами, поил напоследок и обряжал в сбрую свою вислобрюхую кавалерию. На выезде с конюшенного двора уже подергивал вожжи новоявленный бригадир, Аверкий Барбушин. Алексеиха к нему прицепилась взглядом — тоже не нашла ни сучка ни задоринки. Аверкий, как знали все, долго отказывался от главенства, но взявшись, готовился в лес основательно. Несколько дней в кузнице слышалось тупое вжиканье — точил пилы по наряду, для всей артели. Пришлось даже горн раздуть, чтоб лошадей перековать: ехать предстояло еще по скользкому первопутку и неблизко, километров за двадцать, к самой железной дороге. Алексеиха выделила ему в помощники, само собой, Колю-Кавалерию, но Коля еще на что-то годился, пока дело касалось лошадей, а уж топоры точить — руки у него не вертелись. Алексеиха послала к точилу Капу-Белиху. Капа пошла, крутила ручку точила, и все бы хорошо, да по деревне слухи, как первая завея, поползли: точат-то больно уж ретиво, как бы чего такого не выточили… Алексеихе дела не было до глупостей, но Капа, как ни погляни, не им, почерневшим лешинам, чета: береза белая, крепкая, горючая. Отсюда и ласковое прибавление — Белиха. А может, и оттого, что сколько-то времени пробыла в здешнем лесном монастыре белой непостриженкой, пока избишинский тихоня, Павлуша Лесьев, не увел ее оттуда темной ночью. От Павлуши с первых дней войны не было ни слуху ни духу, а Капа его, хохотушка Белиха, от хорошей жизни, видно, уже третий день в кузнице повизгивала. Алексеихе что слухи? Снежок. Попуржило да и перестало. Но бывало, и сильно расходилась словесная метелица — и дорогу к дому человека, и его самого заносило. Алексеиха решила маленько прочистить дорогу к кузнице. Сама полюбопытствовала, как там крутят-вертят. А ничего — было ее самоличное заключение. Правда, когда Капа вертела круг, у нее и спереди, и сзади все так же вертелось, но чего тут такого? Алексеиха и к старому бесу, Аверкию, пригляделась — тоже бесьих повадок не заметила. Как разбойник, нависал с топором над Капой, а рук не распускал и словесно не охальничал, только в черную бороду ухмылялся. Эта его потайная ухмылка была Алексеихе знакома. Дорожку, которую к кузнице проторила, сама же веником замела и веник тот выбросила. Бог с ними, пускай точат. Были бы топоры да пилы в порядке.
Аверкий с Капой, котлом, железной печкой и связкой горбылей пошел передом на лучшей лошади, за ним Коля-Кавалерия на любимом им меринке, остальные женщины и ребята-возчики завалились кто куда на сено — поскрипели-поехали в пять саней.