И все же жаловаться ему на судьбу не приходилось. Крики криками, а жизнь жизнью. Барбушиха-то вела свое хозяйство исправно даже в это военное лихолетье. Собственно, ничего у них и не изменилось: вся живность оставалась в хлевах, мужик оставался дома, дочки вертели задами на чистой половине, кобылки некрытые. И то сказать: старшей, Светлане, шел двадцать первый, младшая, Ия, старшую грудью подпирала — тоже девятнадцатый год гнал дурную девичью кровь. В батьку уродились дочки, свое без стеснения требовали. Барбушиха это природное распутство не одобряла, но поделать ничего не могла — смирилась. Да всерьез-то Барбушины и не набарбушат: есть у всех у них головы на плечах. Она знала своего шалого: оскоромится на стороне, без всякой жалобы попостничает дома. Вчера, как из леса вернулся, поскребся было, как старый кот, возле нее на кровати, но она так его тузанула по охальнику, что даже дочки за перегородкой захихикали. Со зла сегодня вот ни свет ни заря поднялся, утопал в лес, а возвращается веселый: один жакан только и истратил, а мяса на месяц!
Барбушиха к его приходу уже истопила печь, испекла хороших мазаных пирогов, прикрыла их на кухонном столе полотенцами и шубой — чтобы не остыли. Знала, что Аверкий любит теплое.
— Хватит вам кобениться, — входя, прикрикнул он на дочек. — Хоть умойтесь.
— Да кому смотреть-то на нас? — так и вызверилась на него Ия.
— Кому? Тому!
— Да где тот-то? — теперь и старшая к отцу подступила.
— А вот как поедете на окопы, полковников себе обратайте. Ну, хоть и капитанов каких, — не снисходя до шутки, посоветовал Аверкий. — У, нетелки толстомясые!
Дочки залились веселым смехом, а Барбушиха плюнула себе под ноги и убралась на кухню — готовить еду на всю свою ораву.
— Ну, а ты как, беглая? — немного разомкнул он волосистый рот в разговоре с Тоней. — Даже Спиридошу Спирина не могла обратать?
— Его обратаешь! Оставил бабу ни с чем.
— Ну, это дело поправимое…
Аверкий хоть и не подавал виду, а был сегодня в настроении. От лесных дел выходной, жакан истрачен не напрасно, и на кухонном столе пироги. И склок в доме вроде бы поменьше. Эта беглая, Тонька-Лутонька, и сама жила весело, и другим скучать не давала. Сразу-то он побаивался: передерется все его домашнее бабье, перессорится. Не перессорились, даже ожили немного, мухи сонные. Причина ясная: соскучилась его Барбушиха по ласковому слову. А Тонька так и стелется, так и выстилается мягким половиком. У Барбушихи добрая слушательница появилась — кто слушал ее раньше?.. Она хоть и считала свою жизнь счастливой, но домашней лаской не была избалована. И в молодые годы Аверкий знай переворачивал ее молчком, чтоб не подгорела сухими костями, а сейчас и вовсе разговоры только о хлебе да о сене. Все это его Барбушиха больше самой себя любила, но все же, видно, хотелось и ей иного слова. Хоть бы от дочек, что ли! Но эти совсем выбесились: только дай да подай, только вынь да положь. Радовалась его Барбушиха, что может и дать, и положить, а по теплому слову тосковала. Тоня же как прибежала, сразу к ней на шею: «Ой, тетка Настя, соскучилась-то я как!» Она уже и не помнила, когда ее Настей называли, когда целовали, она так сразу и растаяла. Да и сам Аверкий в присутствии этой беглой словно бы молодел. В каком-то счастливом сне прошли эти дни. Большая темная изба даже посветлела, принарядилась: Тонька от усердия перестирала, перемыла, перескоблила все от пола до потолка. И к каждому слову: Настя да Настя, по имени. Вот и сейчас со двора прибежала:
— Ой, тетка Настя! Корову напоила, поросят-оглоедов накормила, курицам посыпала, овцам задала, надо бы еще только хлевы почистить. Право, тетка Настя.
— Опосля, опосля, — принялась раздевать ее Барбушиха, вслушиваясь в забытое свое имя. — Захолодала вон. Хлевы мы с тобой завтра почистим. Ополаскивайся да за стол. Аверкий вон заждался.
Ждать и другим было невмоготу, и Барбушиха начала собирать на стол. Ну, к этому делу и дочки приладились, стали таскать да шваркать миски. Еду они быстро спроворят, не запоздают.
Завтрак был поздний, основательный. Наварила Барбушиха каши гречневой с салом, достала грибов, капусты, а к чаю — и меду. Оставался у них в запасе и покупной чай, а мед и не покупался — свой стоял с медостава. Дураки деревенские: не хватает ума запастись даровой осолодой! Это не дрова, руки не ломит — не ленись, бери дань с цветка. Сейчас все на войну валят, а ведь и до войны мало кто пчелой баловался: несерьезным это занятие считали. А бегать зимой за ложкой меда — серьезно? Аверкий вспомнил два-три таких унизительных для соседей случая и с непривычной для себя ласковостью глянул на ожидавшее его застолье:
— Ну, нечего рассусоливать.
Есть он, однако, медлил и уже раза два глянул искоса на сбою Барбушиху. Хорошее настроение его исходило вместе с паром от каши. Не понравилась ему некоторая забывчивость Барбушихи, вынужден был коротко напомнить:
— Ну!
— Не нукай, не запряг, — сейчас же сбросила с лица ласковость и Барбушиха. — Все бы так и ездили, все бы…
— Ну, я сказал!
Уняться Барбушиха так вот сразу не могла, да Аверкий от нее этого и не требовал: ему попросту погреться хотелось.
— Промерз я, сама не видишь.
Найдя повод полаяться, Барбушиха застукала-загрукала, но Аверкий только это опять и сказал:
— Ну, вожжи на тебя брать?
Она пулей слетала в подпол и вылезла с кружкой браги.
— Ну, бражка! Достань из запаса. Мне сегодня полагается.
Сколько-то времени под полом гремело и гудело, но наверх все же просунулась рука с мокрым мутным стаканом. Аверкий не стал и ждать, когда там Барбушиха кончит возню, сам подошел и взял стакан, стоя выпил и пошел есть. Ел он долго и от всех домашних разговоров отстраненно: видно, что отдыхал от лесной ходьбы.
Барбушиха тоже молчала — из обиды и тяжелого упрямства. Но это не помешало ей вовремя углядеть что надо:
— Председательша! Несет ее нелегкая…
Она одним махом смела в подол со стола все лишнее и уволокла на кухню, а оттуда на той же ноге приволокла чугун картошки. И первой выхватила картофелину, принялась чистить и, есть, словно и не едала сегодня.
— Ох, мамуха! Ох, Барбуха! — не могли скрыть своего восхищения дочки, оставив сейчас всякие распри. — Поедим-ка и мы картошечки…
Когда Алексеиха вошла в избу, все, включая и Аверкия, таскали из чугуна картошку и жадно, дружно ели, в нетерпении поглядывая на чугун и не замечая председательшу.
— Хлеб да соль, — сказала Алексеиха, проходя к столу.
— Какой хлеб! — повернулась к ней Барбушиха. — Поешь вот и ты. Тоже не манной небесной сыта.
Алексеиха покатала в руках картофелину, торопливо почистила и так же торопливо принялась распоряжаться:
— Ладно, кто в лесу был, тот отдыхает. А ты, Настасья, за сенами, а ты, Светлана, будешь скотницам помогать навоз выкидывать, а ты, Ия, овец стричь пойдешь.
— Не пойду! — последней услышала свое, а первой закричала Ия. — Провоняла я от вашей шерсти. Остатний-то день не погулять?
— И я от навоза вашего провоняла! — взахлеб поддержала сестру Светлана. — На окопы ведь завтра, сама говорила.
— А у меня мужик из лесу пришел, обиходить надо! — третьим голосом так и расколола надвое избу Барбушиха.
Но Аверкий, шмякнув картошку обратно в чугун, коротко возвестил:
— Ну! Пойдете, куда занаряжены.
— Пойдут, пойдут, — как о деле решенном повторила Алексеиха. — И ты, Тонюшка, завтра пойдешь на наряд. Думаешь, сбежала от сестры, так и от меня сбежишь? От меня никто не сбежит, не-ет, — рассмеялась она так уверенно, что не только Тоня — все домашние попритихли.
Сделав нужные распоряжения, она спешила уйти, чтобы собрать побыстрее на работу свой отощавший народ, но Аверкий ее попридержал за локоть в дверях:
— Ты погоди. Ты дай мне вечерком на часок лошадку какую.
— Так уж и приспичило? — отстранила его руку Алексеиха.
— Приспичило. Сенишка привезти надо.
— Да ведь не последняя же охапка на повети.
— Не последняя, верно. Но сегодня-то у меня выходной, между отдыхом и дело свое сделаю, не надо будет отрываться потом.
— Прав ты, как всегда, Аверкий, — с некоторой ехидцей, но согласилась Алексеиха. — Как кончит Настасья дело, возьмешь.
Он в знак согласия склонил голову, а когда Барбушиха собралась на наряд, ей уже строже наказал:
— Не мытарь лошадь особо. Мне еще Тонюшку придется взять помощницей.
Барбушиха хотела было пуститься в расспросы, какие такие помощники нужны здоровому мужику, но он ее тут же осадил:
— Ну, посуровее оборачивайся. Мясо у меня в лесу лежит.
Дочки, ругая председательшу, тоже ушли, и он уже одной Тоне растолковал:
— Нельзя зимой без мяса, отощаем. Кричать, однако, об этом на улице не надо, народ от голода завидущим стал. Ты-то ничего, поможешь?
— Чего спрашиваешь, дядька, не на даровой хлеб пришла.
— Ну и ладно. Подремлю я пока…
Он и поспал-то, кажется, самую малость, когда у него над ухом Тоня закричала:
— Дядька, а дядька! Проехала Настя с последним возом, сейчас пригонит лошадь.
Барбушиха на порог, а они с порога: сели, свистнули и поехали.
Аверкий правил вначале по той самой дороге, по которой ездила сегодня Барбушиха и по которой еще раньше ездила Домна за дровами и за сеном. В самое лютое заснежье здесь прощупывалась копытами твердь, а нынешнее предзимье вышло малоснежное, дорогу накатали так, что сани повизгивали. Одним махом доехали до ближних сенокосов, миновали с десяток дровяных костров и стали пробираться на закраек, на глухие лесные полянки, где и явно, и тайно ставили стожки для себя. Этих полянок было не счесть, и разобраться в их лабиринте мог не всякий мужик. Но Аверкий лес знал как свое подворье. С накатанной дороги он уверенно свернул на малоторную дорожку, потом на одиночный чей-то след, а потом направил лошадь прямо по целику. Он поутру прошел на лыжах взад-вперед, вот и вся дорога. Лошадь теперь подвигалась тяжело, набродом — на мягких мхах даже малый снег казался глубоким. Аверкий слез и пошел сзади; слезла и Тоня, широко ступала в его расшлепистые следы. Лошадь всю свою жизнь шастала по этим лесным урёмам, перла вперед без понуканий, по еле заметному лыжному следу. Так, в тяжелом поту, и вышли они на глухую просторную поляну. На ней стояло три стожка, и Аверкий окинул их цепким хозяйским глазом. Его стожки, его домашнее молоко и мясо! А вот и мясо лесное… Подойдя к ближн