ев отрясло еще вчерашним, верно, ветром. Сосновая гряда спустилась вниз, сошла на нет, и дальше лежало чернолесье. Километра три такой нудьбы: Матренина ямища. Когда-то какая-то Матрена, собирая ягоды, тропнулась в бездонную болотину, да так и пошло: ямища. Домна даже приостановилась: не заблудилась ли? Нет, ведет ее вперед тропка учительши, ведут ободранные бока осин и олешин — еще с тех времен, когда продирались через лес с тяжелыми переселенческими возами. И более светлые залысины — летние, и совсем свежие — это какой-нибудь малолеток-шалопут проезжал из Верети в Избишино. А следы топора уже успели потемнеть — давно здесь не хаживали мужики. А ведь каждый, кто проходил, оставлял след на деревинах; эти человечьи отметины на глухой дороге как доброе «здравствуй». Домна радовалась, встречая затеси. Наверняка здесь есть и отметины Кузьмы — он-то уж было никогда без топорика не пройдет, не преминет знак оставить. Среди многих затесей Домна вроде бы даже узнавала топор Кузьмы. Кто еще так лихо мог хватить по осиновому горбу — так до половины и сколол… Кто пазганул по восковому еловому наплыву — как картинку на срезе оставил… Какой еще другой дуролом, кроме Кузьмы, мог смахнуть придорожную олешину и в расщепленный скол вставить вороний хвост…
За этими сквозными, навылет продуваемыми думами и сырая Матренина ямища прошла. А дальше сосняки зазвенели. Домна прибавила шагу. Скоро и вовсе посветлело: Дарауха, эти разбойничьи выселки Верети. В сутеми просматривалось семь крепкостенных домов, еще только пускавших первые дымки. «Долго спят дараухие», — с завистью и неприязнью подумала Домна: дараухинцев она не любила, воды у них не допросишься. Да и не встретила никого на куцей улочке. Дорога отсюда шла накатанная, Домна ходко припустила к Верети. Но навстречу из-за первого же поворота вымахнул рыжий вихорь.
— Здравствуй, Домна!
— Здравствуй, Альбина!
— Ко мне или куда?
— Да нет, в Мяксу. Встало море, не знаешь?
— Сама не была, но говорят, остались еще разводья. Пойдем, я тебе провожатого найду.
До Верети было рукой подать. Они так и допрыгали: Альбина Адамовна в седле, Домна у седла.
— Ты погрейся у меня, пока я разбужу провожатого.
Двери у Альбины Адамовны никогда не запирались, Домна зашла, разулась и присела на стул. Хотелось ей помять мягкий диван, да постеснялась. Хоть и давняя товарка, а все же учительница. Жила Альбина Адамовна со своим Иваном Тесловым совсем не так, как деревенские. И внешне дом выделялся из общего посада — был обшит вагонкой и покрашен золотистой охрой, с белой каймой по наличникам и по резному фронтону, а внутри все было оклеено хорошими обоями, и мебель покупная, лаковая. Кресла пружинные, овальный стол, венские гнутые стулья, большущий ковер во всю главную комнату, даже совсем уж невидаль — пианино. Вроде и заработок не особо велик у лесничего, а вон как обжились. И то сказать: Иван не пил совсем, да и учительское жалованье шло в дом. Сад у них огромный, пчелиных колод не сосчитать, все одно к другому прибавлялось. Домна знала, что жили они открыто и хлебосольно, а все же вырвалась вздохом некая зависть: вот ведь как хорошо!.. В эту минуту она даже забыла, что целый уже год живет Альбина Адамовна одна, без Ивана.
Домне подремать бы перед такой проклятущей дорогой, да какая дрема. То Кузьма рядом на мягкий диван подсаживался, то Иван над ухом кричал. Как закроет глаза, так и идут они на нее в две тени, так и орут в две глотки. И чего они, мужики, такие? Жили бы себе да жили, глупые… Чтобы отвязаться сейчас от них, Домна совсем открыла глаза. Так было лучше. Так и встретила Альбину Адамовну.
— Вот провожатого тебе привела, — подтолкнула та в спину парнишку лет тринадцати. — За почтой плавает в Мяксу, моряк!
— Андрюшка, что ли, соседский? Больно длинен стал.
Ни Альбина Адамовна, ни сам Андрюшка ничего на это не ответили — сразу же занялись сборами. День декабрьский короток, а надо обернуться в два конца. Андрюшка выволок из-под навеса большие катули и один затащил на них лодочку-утлицу, стал увязывать веревками, чтоб не елозила в пути. Домне нравилась мужская возня парнишки, а все же взяло сомнение: ой ли, по морю ли на такой утлице?.. Но она ничего не сказала, чтобы не студить понапрасну свою и чужую душу, — успеет еще простыть, видно уж так. Катули были без передков — на них и дрова, и разное жердье возили, — так что лодка встала хорошо, по центру. Домна сама ее подергала, удостоверилась, что можно пускаться в путь, а тут и Альбина Адамовна вышла, вынесла завернутые в газету подорожники.
— Вот, поедите. Спирту хоть капельку возьмите, — сунула она бутылочку из-под лекарства. — Если промочитесь — грейтесь. Не жадничайте.
Домна не хотела растравлять себя преждевременными страхами и резво тронулась с крутой вереи вниз. Катули сами покатились, высоко задранный нос лодки толкнул ее в спину. Это и подсказало: поезжай на дармовщинку, побереги ноги.
— Сани-посами, ехали-поехали! — разошлась она и первой вспрыгнула в лодку, а за ней и Андрюшка, молчком, но довольный.
Катули ходко пошли вперед и так разогнались, что пробили жидкую прутяную изгородь, как сквозь рядно, вырвались в поле. Снег, крутизна! Где-то уже далеко позади маячила привставшая в седле Альбина Адамовна, а санки все летели, летели, и черная лодка как плыла по белому. Такой восторг родился в груди Домны, что она громко, открыто засмеялась. Ничто ее сейчас не сдерживало, ничто не стесняло, вся душа была распахнута, как эта вниз уходящая бель. Лишь где-то далеко-далеко, на самом срезе неба, виднелась черная полоска; Домна не сразу и догадалась, что то береговая линия, которую образовали вставшие на противоположной угорице дома Мяксы. И сердце, только что распахнутое настежь, застегнулось на обе полы в предчувствии холодной дальней дороги. Санки скребанули и раз, и другой о лед, протащились еще немного и тяжело встали. Все, откатались на дармовщинку. Домна впряглась в лямки, поволокла лодку. Идти пока было нетяжело — и не устала, и не грузна лодочка. Андрюшка тоже взялся помогать, но Домна его оттолкнула от лямки:
— Успеется еще. Живешь-то как?
— А всяк, — впервые подал Андрюшка голос.
Этого ответа и Домне было достаточно. Всяк — значит хорошо живет человек, без горевой отметины. Да и с чего горевать Андрюшке? В армию ему идти не надо, а сам уже и не мал, радость от жизни видит. Вот только чего же все ввысь да ввысь, как гонкую елочку, тянет его?
— Ты, Андрюша, в ширину раздавайся, нечего головой небо пырять.
— Ладно, подумаю, — ответил он, как отвечают мужики, думая: «Да отвяжись ты, баба!»
И они потащились дальше, уже без всяких разговоров. Теперь нагорная Вереть расползлась черной полоской на белом, постепенно опустилась нахлобученными крышами в снег, завязла. И у Домны тоже стали вязнуть ноги, сувои пошли. Невырубленный лес впаялся в лед, и хоть было здесь затишно, зато и заснеженно. Домна узнала прежнюю дорогу из Верети в Избишино, вспомнила, что и раньше здесь переметало. Ступала по льду, как по заледенелой могиле, тихо и осторожно. Ей надо было свернуть с этой дороги правее, в сторону Мяксы, а она упрямо забирала влево вдоль береговой полосы, словно не надеялась на крепость льда. Здесь все оставалось так, как и было: поля, перелески, горбы холмов, одиночные одичавшие ели, — только все это осунулось, уменьшилось, словно бы опустилось на колени. Ноги подо льдом, лишь голова наверху… Лес, лишенный подсада и подтопленный, сильно поредел, сквозил плешинами, снег прометало, особо не задерживало, и хоть это было хорошо: сугробов не встречалось. Домна ходко шла, не оглядываясь на Андрюшку. Ей даже вздумалось завернуть к бывшему Избишину, но тут она поняла: если завернет, то уж не дойдет до Мяксы. И крюк большой, и сердце захолонет — ей не приходилось раньше ступать по этой заледенелой могиле. «Нет, девка, — сказала она самой себе, — не блажи». И только сказала, сразу и свернула круто вправо, на голый ледяной простор. Даже думать больше ни о чем не хотелось — только о том, что ожидало их впереди. Кажущееся оттепельное безветрие обернулось порядочным ветерком — гнал и толкал попутчик в спину. И лодку подталкивало, все-таки громоздкую, широкую. Домна скинула лямки, крикнула Андрюшке:
— Как нас, а?
— А всяк, — не захотел он вступать и тут в пустые разговоры.
Они только подталкивали сзади катули с высоко вздымавшейся лодкой — несло их ветром, и чем дальше, тем ходчее: ветер набирал разгон, входил в силу. Когда их неожиданно вынесло к разводьям, когда из-за носа лодки выперла чистая вода, Домна даже испугалась:
— Андрюша, а ведь утопией.
— Не утопией, — опять только и сказал он, развязывая веревку и сталкивая лодку на лед, а потом все же подкрепил свое слово обещанием: — Довезу, тетка. Бывал я на той стороне.
Домна как завороженная стояла на кромке льда, а Андрюшка уже столкнул лодку в воду — по ледку она сама стрельнула вниз.
— Едем, что ли?
— Едем, Андрюша, прах нас бери, — наконец решилась и она.
Лодка больше двоих, видно, и не поднимала, она крепко села в воду. Домну это забеспокоило, а Андрюшка, теперь все взяв на себя, похвалил:
— Хорошо усела. Обратно-то одному, поболтает.
Он греб спокойно, размашисто. Домна оглядывалась, далеко ли отъехали, но Андрюшка теперь был начеку:
— А не крутись, тетка. Шексна все ж.
Разводье оставалось неширокое, но это была действительно Шексна, ее становая жила, ее не пропавший и в море стрежень. Лодка перла высоким носом на волну, но волна шла какая-то косая, начинала захлестывать корму. Домна прянула было вперед, к сидящему на веслах Андрюшке, но он, этот тихоня, вдруг матерно велел:
— Не кулдыбай лодку… е-едрит твою мать!..
Домна и обидеться не успела, ткнулась коленями на дно, прямо в воду. Лодка выровняла корму и пошла быстрее. Андрюшка налегал на весла и знай крутил головой, высматривая набегавшую как-то исподтишка волну, и поворачивал лодку всякий раз носом на гребень. Домне поначалу казалось, что он балует, лихачит, но лодка переваливалась, как зыбка, под монотонное пение ветра. Их подкидывало, но не заливало. Домна сидела на дне, будто беспомощная тряпичная кукла, ничем не могла помочь Андрюшке. Даже глаза закрыла, чтобы не видеть страху. Но Андрюшка грубо толкнул ее коленом: