— Черпай, тетка, нечего.
Тут у Домны хватило времени на обиду, приподняла голову:
— Андрюшка, чего же ты так-то?
— Черпай… е-едрена твоя!..
И Домна, ошпаренная и этим криком, и плеснувшей через корму водой, схватила банку и принялась бултыхать, раскачивая лодку. На этот раз Андрюшка помягче подсказал:
— Ты, тетка, не ворошись. Одной рукой за борт держись, а другой черпай.
От его доброго голоса Домна опомнилась и все быстро сообразила. Да чего же это она, да разве не приходилось ей в старом Избишине плавать на лодке? Левой рукой уперлась в борт, а правой, не поворачиваясь, раз за разом выливала воду. Скоро банка принялась скрести по пустому днищу, да и волна крупная больше не шла, смилостивилась Шексна. Андрюшка греб уже без натуги, спокойным размахом. На том ровном дыхании и ткнулись в противоположный заберег. Домна хотела сейчас же выпрыгнуть на лед, но Андрюшка потыкал веслом, предостерег:
— Не, я первый.
Не выпуская из рук носовую веревку, он осторожно сошел на лед, потопал и повел лодку за веревку вдоль закраины. Теперь было уже не страшно, а смешно: бурлак барыню везет! Высадил Андрюшка ее уже на крепком припае и без всяких околичностей велел:
— Давай, тетка, глотнем огневки, да я обратно.
Домна увидела его мокрые колени, почувствовала свои набухшие валенки и суетливо достала из дорожного мешка трехгранную бутылочку. Никогда она не пила из горлышка, а тут хватила так, что дух перешибло.
— Как же ты обратно-то, Андрюша?
— А вот так, — посюськал и он из бутылочки мелким телячьим хватом. — Встречать-то тебя утре?
— Утре, Андрюша, не успеть мне до вечера, — обняла его Домна, сама подтолкнула лодку и пустилась бежать в сторону Мяксы. Но все же на десятом шагу остановилась и вдруг, глядя на барахтающуюся в ледяных волнах лодочку, помолилась: «Господи! Пронеси его, детку-матерщинника!»
«Пронеси нас нечистая! — совсем на иной манер подумал в это утро Кузьма. — Наша дорога, да окаянная…»
Сырая, болотистая пойма реки Тихвинки была неподвластна морозам. Под ольховой кокориной лежало их трое в промозглых шинелях. За неимением маскхалатов наброшены только на плечи и завязаны спереди тесемками обыкновенные простыни. В лежачем положении они прикрывали человека, но стоило приподняться, как самодельный балахон подхватывало ветром, раскрывало упрямо черневшую грудь: нате, стреляйте, суки!.. Но эти трое, как и многие другие, хорошо знали, чего стоили Иванцову простыни.
Простыни за неделю потеряли весь фабричный лоск, и только несмываемые войсковые клейма чернели как некий общий знак этих исхудалых и молчаливых освободителей Тихвина. Да и о чем говорить? Положенный им по чину кусок хлеба был съеден, патроны и гранаты были получены, а смерть пустыми словами дразнить не пристало. Лежали, не окапываясь и не ворошась, под прикрытием ольховых кокорин, да и все тут. Таких кокорин в этой топкой пойме не счесть, как не счесть и таких вот затаившихся троек. И хоть крови тут беречь не приходилось, Иванцов еще перед выдвижением в пойму сказал притихшему строю: «Чужой не жалейте, а свою поберегите. Может, это еще и не последняя в вашей жизни атака».
Все же когда вызывали добровольцев, только личное знакомство с Иванцовым помогло Кузьме Ряжину отстоять свои права на этот вот ольховый куст — на зов одновременно ринулось столько людей, что и дзотов, поди, на всех не хватило бы. Но Иванцов приметил Кузьму, первому руку на плечо положил: «Тебе-то бы, Ряжин, не стоило лезть на рожон, ну, да ладно, иди». Он только распахнул у Кузьмы шинель, снял с груди медаль и положил в свою полевую сумку. Кузьма догадался, что это значит, но промолчал и знаками подозвал к себе земляков — Ивана Теслова и Спиридона Спирина. По праву старшего он мог сам подобрать помощников.
Кузьма Ряжин не знал, сколько всего таких троек пущено впереди притихшей за их спинами цепи, но чувствовал: много. Иванцов сам отбирал добровольцев. Неизвестно, так ли дотошно объяснял остальным, но им добрые пять минут втолковывал: «Вы пахари, пашите брюхом болото. Ползти бесшумно до тех пор, пока можно без шума. Перед последним броском рассредоточьтесь, кто-нибудь из троих должен дойти. Мать их… пушек нет!.. Да ведь и снаряды нужны тяжелые, легкие все равно не возьмут. Ну, да взять надо, о чем разговор, — тут же и поправился он. — Первое: поземкой проползти до реки. Второе: ветром перелететь реку и взять в гранаты двери — они наверняка деревянные, не успели еще железом оковать. И третье, последнее: хотя бы на пять минут заткнуть глотки пулеметам. За эти пять минут мы успеем до реки добежать. Ну, а там — «ура, ребятушки…».
Вот так уж получилось: строить укрепления начинали еще наши, да не успели, немцы и докончили, только амбразуры развернули в другую сторону. Эшелонами везли из ближнего тыла лес, он вот сейчас и встал на пути в пять накатов, да еще и ледяным колпаком покрыт. Видел Кузьма перед контузией, как с вологодской стороны под Тихвин гнали лес, да только не знал, что этот лес им сейчас помешает. Он привык к лесу, как к закадычному другу, зла на него никогда не держал. Даже сейчас, когда из-под сосновых заледенелых накатов смотрели сюда, на пойму, тупорылые пулеметы. Ему подумалось: турнуть бы немцев, а самим залезть в теплые норы да погреться ладком. Говорили, блиндажи из тесаных бревен, честь по чести. От горячей печки свежая сосна возьмется смолой, запах один чего стоит. До войны на лесозаготовках он тоже строил тесовые землянки, чтоб целую зиму можно было сидеть. Надо только баньку обязательно устроить, из самых толстых комлин. Банька зимой — первое дело. Хошь парься, хошь вшей жарь. Они там, на лесосеке, не ленились, каменки клали, а здесь можно бы и железной бочкой обойтись, если нет поблизости камня. Да и где ему быть? Все торф да торф, только на откосах возле реки и встречаются песчаные горбы. На их беду, такой горб и здесь поднялся, в каком-нибудь полукилометре, — дзот, залитый на подступах неприступным катком. Видел Кузьма такие осклизлые горушки еще в финскую войну, а откуда у немцев взялось?..
Едва ли догадывался Кузьма Ряжин, что у нас же они и научились. Дед-мороз служил одинаковую службу своим и чужим. В этот смертельный год он, видать, хотел бы остаться в стороне от смерти. И Кузьма, поняв его нехитрый план, мысленно погрозил пальцем: «Шалишь, дедок! Нам служить будешь. Мороз-то ты все-таки российский». Он, может, минуту какую и полежал в холодном оцепенении. Но и за этот короткий срок ему почудилось невозможное — услышал морозное дыхание многих тысяч людей, на всех болотинах, на всех реках, на всех необъятных российских равнинах. Словно все деревни, все города, стар и млад, выползли на снег, брюхом пашут оскверненные поля. Потеют, дышат густо, как при облаве на волков, да что там толковать — волки и есть они, чужеземцы непрошеные. Греются под сосновыми накатами, жрут и пьют, теплой человеческой крови хотят. В березовых рощах, в сосновых борах, на полях, засеянных смертью. Да только смерть-то — что она? Она не умнее волка. Рыщет на морозном ветру, а взять Кузьму Ряжина не может. И Теслова Ивана, злоязычного пересмешника, не взять. И Спиридона Спирина. И командира их, Иванцова, не одолеть даже с помощью старого брехуна мороза. И всех других, пашущих сейчас на брюхе российские нивы. Сколько этих пахарей, кто считал? Можно ведь и ошибиться — пахарь пахарю рознь. Иной и за троих поле перевернет. Сам-то Кузьма никогда последним не был, нет. Что под Сортавалами в войну финскую, что под Тихвином — здесь уже, месяц всего назад. После госпитальной тьмы, ясно теперь, как в рассветную морозную пору, вспоминалось: взять Тихвин взяли, а дальше не прошли чужеземцы. Он-то, Кузьма Ряжин, остался, остались другие Кузьмы и Иваны — старинный северный город на реке Тихвинке отобьют не сегодня, так завтра. «Вот те крест!» — до глубины души оскорбленный, ткнул он три раза сжатым кулаком в заречную сторону, словно забивая там самые настоящие, осиновые, кресты. Шалишь, Тихвина им не видать, как своей головы!
Наперекор всему, свою голову Кузьма приподнял, но ничего не увидел, конечно. Тихвин был в стороне, к Тихвину другие, видать, пахари ползли. Вот досада! Вроде как не он главный, предводитель добровольной тройки… У них-то дело простое: пробить ледяные колпаки и следом за собой пустить, может, полк, может, дивизию, а может, и всю рать северную.
И так захотелось Кузьме увидеть эту скрытую полями, лесами, бездорожьем и темнотой мужицкую рать! Просто хоть одним глазком глянуть. Просто удостовериться, что есть они, пахари, и слева, и справа, а там… Там будь что будет. Зря толковать нечего.
Ухватившись за сучья коряжины, Кузьма подтянулся немного на руках, вгляделся, Но ничего и сейчас не увидел. Все также стлался заснеженный ивняк, словно космы русалочьи, все так же коряжился мертвый ольшаник, подтопленный полой водой. В добрые времена едва ли забредал сюда человек. Чего тут делать? Ни настоящего леса, ни настоящей ягоды. Торфяная бездонь, дикая комариная пустыня. Если не утонет человек в грязи, так комары загрызут. Даже заключенные, когда бегут с севера, обходят такие комариные болота, все больше по мшаникам путь правят.
— Хорошо, что еще морозы поднажали.
— Да, хорошо, — лязгая зубами, откликнулся на его мысли Иван Теслов.
Кузьма подумал, что хорошо, да вроде бы и не совсем. Вон на что мужик похож: от простого морозца зубами стучит. В вещевом мешке у него были оставленные Домной запасные носки, и он решительно велел:
— Разувайся.
Иван Теслов понял, к чему этот разговор, размотал обмотки и с блаженным стоном сунул ноги в уготованную теплую шерсть. Ботинки выдавали без примерки, чем побольше бери, и теперь это пригодилось. На сухие носки Иван опять намотал промокшие портянки, и ноги не жало.
— Добежишь ли? — все же забеспокоился Кузьма.
— Туда добегу, а обратно…
Договаривать ему не хотелось, и он, коротая время, толкнул тихо сопевшего Спиридона Спирина:
— Ты не промок?
— Вроде нет, не