— Прощай.
— Прощай…
На обратную дорогу он посадил в свои сани одну только Марысю, а все остальные уселись почему-то на задних дровнях. Самусеев не заметил Домниной хитрости, резво взял с места. По хорошему следу да домой и меринок побежал. Но вдруг передняя лошадь встала как вкопанная. В красном истоптанном снегу валялось какое-то ошмотье и торчком стояло ружье.
— А ведь это Аверкий, — впервые подала голос Тоня.
Самусеев выпрыгнул из саней и удивленно разломил стволы ружья. Оба были с патронами. Он одноруко вскинул ружье к плечу, повел стволами навстречу метавшимся обочь теням и пустил по ельнику разрозненный, рваный дуплет…
Старая волчица Воя больше всего на свете не любила собак и людей. Ну, собак — ясно за что. А людей… Тоже — за что их любить? Насколько она помнит, люди ей всегда приносили зло. Вначале они ни с того ни с сего при красных горячих флажках загнали в западню и застрелили ее друга — был у нее верный друг Вой. В мертвого даже палили, недвижного. Воя не могла его защитить, нет, — она уводила прочь от выстрелов волчат. На песчаный островок. Он подступал почти к самой реке и для людей был недоступен. Через тонкий бездонный перешеек она и сама ползала на брюхе, на загорбке таскала волчат. На островке только и места — для логова под корнями единственной, вывернутой ветром ели да небольшая лужайка — побегать малышам. За них можно было не опасаться. Воя занялась охотой, благо по весне сюда потянулась всякая живность. Но ей в одиночку приходилось кормить пятерых детей, она не брезговала даже утками, если они, дурные, засыпали на своих открытых гнездах. Близость реки и помогала ей добывать не такое уж и легкое, волчье пропитание. Она уже видела своих детей сильными матерыми волками, способными защитить стареющую мать.
Но люди есть люди. Вначале они напустили на них красные горячие тряпки, потом напустили красный живой огонь — все окрестные леса пошли палом, уцелел лишь этот крохотный островок… Огонь не смог перебраться по безлесой топи. Воя еще больше полюбила этот приткнувшийся у берега отвержек реки. Сохранившийся кустарник и высокий травостой укрывали от любопытства людей, часто шнырявших по реке, а ей, наоборот, выжженные леса открывали хороший обзор. И хотя она лучше слышала, нежели видела, но глаза тоже кое-что стоили. Теперь ей приходилось делать большие круги — все живое с гарей убежало. Стыдно сказать, мышами, кротами и дохлыми воронами кормилась, а зайчонка в последнее время только один раз и попробовала. Но как бы там ни было, жили. Даже играли по ночам, глядя со своего пригорка на опустевшие окрестности и на реку, которая почему-то начала набухать водой. Даже кой-какую сохранившуюся живность погнало — опять перепало на зуб несколько зайчат, прибивало на бережник яйца и мертвых птах, все прямо-таки даровое. Воды подступавшей Воя не боялась: тут до нее обитала в норе хитрюга лиса, а уж эта-то знает, куда не достать воде. Так она думала дурьей головой. Самонадеянность и погубила ее детей…
В одну безлунную темную ночь, когда все они глухо дремали в норе, а она, матерь их, ушла промышлять в деревню, пришла невиданная доселе, страшная вода. Захлестнула крохотный островок, валом прошла по всей необъятной низине. Еще будучи возле деревни, Воя почуяла неладное: люди бегали, собаки лаяли, скотина кричала — бестолочь какая-то началась. Ей бы нестись на всех четырех прямо к острову, а она выжидала: больно уж заманчиво металась скотина в хлевах. Под утро все-таки изловчилась, взвалила на хребет еще трепыхавшуюся овечку и уж тогда только пошла к острову. Тяжелая ноша, приходилось останавливаться, отдыхать. Тут, в гарях, были уже ее владения, скрадывала укромно набитая тропка. Воя радовалась предстоящему утреннему пиру. Но что это?.. Ни острова, ни ближних окрестностей! Первые солнечные лучи высветили необозримую ширь воды, в которой торчали лишь остовы обгорелых деревьев. С ненавистью бросив погубившую их всех овцу, Воя села у самого уреза воды и завыла, призывая своего древнего Ноя. Никогда раньше не голосила при солнечном свете, а тут, как глупая деревенская баба, раскричалась. Ее, одиноко сидевшую несколько дней кряду на голом мысу, запросто могли бы пристрелить, но теперь людям стало не до волков. На одном крыльце несколько дней и ночей завывала собака — эта продавшаяся людям сторожевая тварь. По запаху Воя чуяла: та самая собака, от которой при облаве отбивался Вой. Жаль, она плохо плавала, а то доплыла бы до того дома, своими зубами перегрызла бы горло паскуде. Собакам собачья смерть!
Так и не дождавшись своего Ноя, ушла она из родных мест. От восхода солнца шла на его заход, все по сплошным лесным дебрям. Глупые люди почему-то считают: волкам по душе дремучие леса. Обычное насчет волков заблуждение! Воя больше любила веселые звонкие перелески, вообще всякое разнообразие. Но тут просто уж места начались такие: леса да болота, болота да леса. Люди, те ко всему привыкают, но и они здесь селились редко, не то что при той большой реке. Не каждый день и деревни на пути попадались. А уж если попадались… Тогда она устраивала кровавый пир! Все, что надо и не надо, резала, идя прямо на заход солнца. Теперь, с гибелью Воя и детей, она не хотела видеть, как солнце восходит, — пусть будет ночь, сплошная ночь!
Воя начала забывать и страшную облаву, и страшную воду, когда путь ей опять преградили выстрелы. Эти оказались до жути непривычными, лопались, как громадные чадящие головешки. И с той стороны, откуда стреляли, бежало все живое; бежали лоси, зайцы, лисы, медведи даже, неповоротливые малинники, но резвее всех убегал их брат, волк… Вое это не понравилось, стала она совестить таких зубастых и трусливых беглецов. Вы, говорила она, забыли завет отцов: будьте в лесу хозяевами! Лес принадлежит волкам, и уж отнюдь не людям, как рассказывают в наших страшных сказках. И земля принадлежит волкам, и эти лесные речки, и эти облака над вашими глупыми головами, — лучшие звери, с лучшей волчьей кровью! Стыдитесь! Пусть паникуют лоси, эти длинноногие трусы, пусть паникуют вислозадые медведи — вам-то, волки, чего паниковать? Этот глупый мир оставлен волкам, волки понаведут здесь порядок, а то поразболтались в лесу… Так она убеждала жавшихся к ней беглецов, а ей показывали холодными от ужаса глазами на заход солнца, где земля и небо вставали сплошной черной завесой. Чего скрывать, ее седую спину тоже пробрала волчья дрожь. За свою пятнадцатизимнюю жизнь она не видела ничего подобного. Конец света, не иначе, наступал. Земля дрожала, как по осени, когда по всей округе глупые люди молотят глупый, ненужный волкам хлеб. Но страх она сейчас же зарезала, как поганую овечку. Страху не должно быть места в волчьем сердце. Да и потом, если все они так же быстро побегут и дальше, недалеко ведь и до большой воды, а там их прижмут к голому берегу, передушат, как мышат. Подождать надо да посмотреть, чем вся эта кутерьма обернется. Ведь стреляют-то не в волков — люди стреляют друг в друга. Ну и пусть стреляют на наше, волчье, здоровье!
Ее в бедах окрепший голос действовал успокаивающе; вокруг нее сбивались в стаю все, кто имел зубы. Люди, как убедилась Воя, совсем потеряли головы. Уже не на волков, а друг на дружку устраивали облавы. Может, волкам и хорошо?.. И она держала свою стаю поблизости от человеческих облав. Разве тут нечем поживиться? Как поосмотрелись беглецы — жратвы-то, жратвы!.. Жизнь наступала легкая. Лошади валялись по лесам, коровы, собаки. А однажды Воя, припав возле разорванной, еще теплой лошади, по ошибке схватила какой-то другой, тоже теплый, но очень уж сладкий кусок. Такого мяса она никогда не ела и с удивлением стала разбираться в своей находке. Мясо почему-то было завернуто в тряпье. Воя не сразу поняла, что это остатки некогда грозного человека. Открытие вначале обескуражило ее, а потом навело на мстительную мысль: ах, вот как, вы, люди, тоже вроде лошадей и коров, только послаще! Больше она не притрагивалась к жесткой конине, а ела дармовое сладкое мясо. При хорошем волчьем уме это труда не составляло: подремали в лесу, пока люди убивают друг друга, и выходи на пир, выбирай, что получше. Воя выводила свою стаю не раньше, чем стихали выстрелы. И пировали же они тогда!..
Все же приходилось им, вслед за мясом, отходить на восход солнца, и так они к осени опять пришли в пределы забережных лесов. И тут Воя задумалась: что же с ними, волками, будет? Если люди так быстро побегут и дальше, то за несколько дней и ночей добегут до большой воды. Ей не было никакого дела до людей, но куда же в таком случае деваться волкам? Их прижмут к берегу, и кто знает, чем все это кончится… Люди остаются людьми, доверять им нельзя. Они совсем ошалели. Стреляли теперь без передыху, да так, что не только людей — землю и лес в клочья разносило. И за добычей носа не высунешь.
И тогда Воя приняла, уже на правах всевластной предводительницы, такое решение: надо самим, не дожидаясь, пока погонят, отойти вслед за лесным зверьем еще глубже в леса. Пусть люди пока без волков грызутся, а они, волки, посмотрят на это дело со стороны. В конце-то концов не пропадут. С захода солнца набилось в забережные леса зверья — видимо-невидимо. Опять ешь — не хочу. Но Воя стала сладкоежкой, ее на сладкое тянуло. И случалось, даже здесь, в отсидке, выпадал пир — какой-нибудь запоздавший недотепа попадал на зубы. Не то, конечно, как на местах человечьих облав, но жить было можно. По дворам им теперь никто не мешал лазить — не было по деревням мужиков с ружьями. Только несколько раз и прогремели выстрелы. Стая даже не заметила потери и воинственно наступала на свою предводительницу: веди нас, веди! По правде говоря, Вое осточертели скитания по глухим дорогам. Старость, что ли? Но стая не должна замечать старости предводительницы. Нет! Прежде чем околевать, надо попировать напоследок.
Случай сам шел в зубы: встретилась им баба. Она брела тяжело и бездумно, опустив голову. Видно, устала. Когда Воя уставала, тоже опускала голову и хватала горячим языком снег. А эта тащилась от дальней деревни, оглядывалась и торопилась как могла. Все-таки было ей страшновато в темнеющем лесу. И чего только дурных баб носит по лесам? Воя подумала об этом без обычной злости и сама удивилась несвойственной ей жалости. Жалеть человека?.. Но там, куда смотрели ее вдруг потеплевшие глаза, была несмышленая баба. Молодая. Усталость ее была не старческая, нет. Чего же она? Воя быстро сокращала расстояние, теперь уже все хорошо видела. Волосы этой бабы отливали лунным светом, баба не замечала, как сейчас красива, — это говорила Воя, которая толк в красоте понимала. Ее клыками проросшее сердце противно заныло: жалость, проклятая жалость! Баба эта была вроде молодой нагулявшей волчицы. Ишь ты, береглась, осторожно переставляла ноги. Воя даже поторопила ее: да беги ты, пока не слопали мы тебя! Но бежать баба не могла, хотя уже что-то неладное почувствовала. Платок скинула на дорогу, припустила вперед. Разве от волков убежишь? Умные люди на деревину лезут, а у этой и того ума не хватило, надеется на свои тяжелые ноги… Так и есть: запнулась и ткнулась носом при первых же быстрых шагах. Она уже видела серые тени, летящие стороной. Воя непроизвольно замедляла бег, а ее скорые на такое дело дружки уже скалили морды. Молодых баб им пробовать еще не доводилось. Вместе с жалостью к глупой бабе явилось и презрение к этим трусливым оглоедам. Храбры, где порохом не пахнет! Воя помнила, как они драпали от дома после единого выстрела, как друг другу на хвост садились после встречи с одноруким бесстрашным мужиком. Только и смелости, что всем скопом на бабу! Но как ни злилась Воя на себя и на свою стаю, судьба бабы была предрешена. Воя знала, что в конце концов она и сама примет участие в гнусном пире, — если ее кровожадные дружки почувствуют слабинку, то сожрут и саму предводительницу. Уж это точно. Слабость нельзя показывать, нет. Она считала последние минуты глупой бабы, но что это?..