Так или не так она говорила по телефону, но на другом конце провода задумались. А с кем говорила — и сама не знает. Велела телефонистке: «Катерина, председательша из Избишина это, привяжи ты меня к начальнику какому». Ей всегда казалось: Катерина, жена Спиридона Спирина, плетет концы да от скуки поругивается. Долго там всякий раз отвязывают-привязывают, долго и ругаются, прежде чем человеческого голоса добьешься. Это как и у них при мужиках: раздерутся, бывало, размахаются кольем, пооборвут обвисшие провода, а потом кто-нибудь лезет на столб, плетет концы. Как уж там эта Катерина по столбам лазила, Домна не знала, а только все просила: «Ты посуровее привязывай, не голгочи». Вот Катерина и привязала ее к какому-то начальнику, который стал дотошно выспрашивать, как да что. Домна выложила все — и насчет скотины, и насчет волков, о людях только позабыла. Этот сам напомнил, спросил, чего Спирин никогда не спрашивал: «С едой как у вас?» А никак, так ему и сказала. Тогда он и велел составить поименный список всех едоков деревни, может, сказал, подкинем чего. А еще, сказал, не сидите сиднем, не ждите у моря погоды — погода хорошая, лед стал глухо, рыба так и прет в продухи. Берите, мол, еду, пока не ушла. А я, мол, и сам, как развяжусь с делами, к вам приеду, рыбки вашей попробую.
Домна в пять минут управилась с нарядом — отправила кого за сеном, кого по дрова, кого по воду. Чтобы побольше наготовили, на все дни, пока они будут рыбачить. И женщины восприняли строгий наряд без обычной канители: всех взбудоражила мысль о дармовой рыбе. Даже вернувшиеся с окопов Барбушата, и Светлана, и Ия, не стали переливать из пустого в порожнее. Ну, этих, может, и совесть заедала — все-таки не много времени отделяло их от страшной смерти отца. Домна пожалела, дала девкам работу повеселее — солому возить вместе с Марьяшиными ребятами, на двух подводах. Пусть побалуются, не в укор им будь сказано. Чего они на нее все время дуются? Смерть Аверкия Барбушина многое ведь примирила. Чего они, девки глупые? У нее из-за них все сердце искорнело, до последнего корешка изболелось. Даже дуб живучий без корешка не выстоит, а она всего лишь рябинка какая надломленная…
Домой она после наряда побоялась заходить — не хотелось мешать прощанью Тоньки-Лутоньки с бывшим мужем. Так, постояла у рябины. Жива ли? Жива, жива, кособокая! Когда из старого Избишина переезжали, перевезла она, бабам на смех, и рябинку подоконную, но пока везла, подломила. Кузьма посмеивался — тут лесу мало! — а она надлом, как кость, ощепьем подвязала. Выжить рябина выжила, только стала кособочиться на левую сторону, словно у нее ребра при перевозке хряснули. С той поры и торчал под рябиной рогаль, без него не выжить бы покалеченному дереву. Рябина и сейчас стояла в снегу, опершись на рогаль, как на руку мужика, всей своей хрустальной от инея, кружлявой кроной светилась. За утренней сутолокой Домна и не заметила, как взошло позднее солнце, как оно дымно поднялось над дорогой, ведущей к морю.
«А день-то сегодня самый короткий, николин день», — с недоверием посмотрела она вверх, словно неведомый Никола этот день за веревочку утягивал. Нет, не утянул, пожалел людей. Солнце не уходило, разливало над Избишином дымный мерцающий свет. Откуда дым? Вроде уже пора оттопиться печам, самые ленивые управились. А дымком тянуло сквозь солнечное марево, а рябина так и курилась в этом дымке. Домна подправила рогаль, словно мужику сказала: «Бери-ка ты бабу покрепче», — и дымок показался ей махорочным куревом. Не иначе, довольный своей бабой, покуривал мужичок, сластился горечью. Домна жмурилась на солнце, покашливала, думала, кто бы это из избишинцев мог так крепко табачить, и вдруг поняла: да ведь подымливает, запоздало обкуривает деревню вновь ожившая Алексеихина труба!
После этого ее и ребятня своя не удивила, хотя сбежали они с крыльца всей троицей, — вернее, бежали в лопоухих шапках и шубейках нараспашку Юрий и Венька, а Санька сидел на закорках у Юрия и держал в ручонках еще горячую, видно, картоху — дул, сопел и перекидывал ее из ладони в ладонь. Домна и спросить не успела, куда это они так собрались, как ребятня прошебаршила мимо, не видя стоявшую за углом мать, и направилась на запах дымка, к дому Алексеихи.
«Надо же, уже и в гости!» — испугалась Домна так быстро свершившегося семейного раздела.
За рыбой двинулись на шести из девяти лошадей. Домна рассудила так: кормов загодя наготовили, за скотиной при готовых кормах и старухи, вроде Колиной Харитины, присмотрят. Первоначальное слепое желание — лови, кому как ловится, — она тут же острым топором отсекла: не выйдет так. И мужики на рыбу артелью выходили, а уж им, бабам, сам бог велел в кучу сбиваться.
Но про бога — это к слову, руководить рыбацкой артелью она попросила не его, а Самусеева. Все-таки мужик, да и в Карелии жил, на рыбе. Самусеев, к ее удивлению, охотно согласился. Даже чего-то неприятно стало: сам в начальники набивается.
Зато Айно она не только не просила — дома насильно оставляла. Надо же кому-то и за ребятешками присмотреть. Но та, как только узнала о сборах, руками, как крылышками, захлопала: поеду да поеду! Стала она в эту минуту вроде горластой чайки, машет крылышками, в нетерпении кружит по избе, клянчит: кинь рыбку, кинь! Пришлось нагошить ребятам еды, что нашлось, и строго-настрого наказать Юрию-большуну: не ходить пока в школу, никуда из дому не отлучаться, пуще вора беречься огня. А чтоб с Самусеевым и Марыся могла ехать, привели к себе опять и Юрася-карася. А чтоб все-таки была женская рука в доме, попросила она Веруньку поночевать у них, мол, баба Фима и одна подрыхнет, а им за это рыбки привезут. Верунька согласилась с радостью. Но ей поначалу ребята дали отпор, особенно сам большун, — мужская гордыня сказалась. Ну, Верунька и поступила, как всякая женщина: оттолкнула мужика-крикуна и прошла на кухню — распоряжаться их жизнью и смертью. Ведь жизнь — это отобранная для них грудка картошки, для сладости отсыпано немного сушеной малины, грибов сушеных в мешочке, а главное, припасено дня на три хлеба, если поскупее делить. Домна посмотрела, как Верунька решительно вступила в должность хозяйки, и вздохнула с облегчением: не пропадут ребята.
Выехали еще потемну. На первой подводе — Самусеев, его Марыся, Капа-Белиха и Василиса Власьевна — тоже встала, как кошка, при запахе рыбы, потащилась к дровням; Домна не отговаривала, знала, что не только ради рыбы — и ради свидания с погорелым, затонувшим, заледенелым Избишином едет старая скотница, может, в последний свой разочек. На второй подводе — она, Домна, Айно, Марьяша и Коля-Кавалерия верхом на капустной бочке — рыбу, говорит, складывать, рыбку малу. А на третьей — и сама Домна не знала, что образовалось. Вначале сели Барбушата, потом подсели Марьяшины ребята, и пошло у них, и поехало! Как на грех, лошадь им выпала самая лучшая, может, и выбракованная районным ветеринаром по ошибке или по жалости кобылка Блямба, — с белой блямбёшкой во весь лоб и с вечно танцующими ногами. Она еще только два раза и жеребая была, и оба раза скидывала, отсюда и дурь в ногах; вполне возможно, и наоборот — от дури скидыши получались. Что с возом, что без воза — все ей надо вскачь да вприпляску, словно заневестившейся девке. А на эту зиму она и вовсе непокрытой осталась: жеребчиков хоть на что-нибудь годных еще по летнему времени под седла да под пушки забрали. А сено пока было, кормилась Блямба получше людей. Выплясывала, когда еще запрягали, на дороге и вовсе в галоп взяла. Как девка тридцатилетняя, которая не хотела показывать свою старость. По деревне пронеслась вихрем, словно на свадьбу везла озорную молодежь, и Марьяшин Володька еле сдержал ее на раздорожье, пропуская Самусеева вперед, — не хотелось совестливому парню поперек батьки скакать. Домна, когда пропускали и ее, построжилась:
— Не на гулянку, смотрите у меня. Рты не раскрывайте, снегом забьет.
Марьяшины ребята отмолчались, а у Барбушат пошло-попрыгало:
— В кои-то веки прокатиться! Да с ухажерами! Да жизнь распроклятая — и покататься-поваляться не с кем! Да зады у нас, тетка Домна, еще не отсохли!..
Тут и Марьяша, словно уже была свекрухой, вызверилась:
— Чего надумали-то, чего? Ребятенкам-то моим сколько? Титьки-то мои давно ли сосали?
Старшая, Светлана, то ли посовестилась, то ли за лишнее посчитала отвечать самозваной свекрови, а Ия-толстуха ее тут же отбрила:
— Твои сосали, так пусть наши хоть помнут. Пора бы и научиться.
Марьяша полезла было из саней, чтобы на свой лад поговорить с нахалкой, но Самусеев стегнул лошадь под гору, Домна тоже свою хлестнула — и Марьяша под дружный смех повалилась на Колю, а Коля, чтобы не свалиться с бочки, ухватился за шею Марьяши; так, в обнимку, и проехали мимо молодежи. Марьяша еще грозилась, но на третьих санях не спешили догонять крикливую свекруху. Им было любо и шажком плестись. Спинами от передних саней отгородились и что-то там такое вытворяли под общий хохот, от которого и Блямба ушами прядала. Потом из саней полетел Володька, за ним кувырнулась Светлана, а двое других уже с дури на них попрыгали. Такая метелица взметнулась, что долго ничего не видно было, только бездумный ор до ушей свекрухи доносило. А когда выкарабкались из сугроба, Блямба уже далеко ушла. Может, и Самусеев возню их видел, нарочно подхлестнул переднюю лошадь, а у них уже сама Марьяша за кучера встала: н-но, залетные, пускай попромнутся толстозадые невесты! Девки бежали, парни забегали им вперед, бросались под ноги, все вместе опять барахтались на дороге, пока не приходило время догонять сани. Но сани все время от них убегали — Блямба не прочь была потешить свои копыта. Только на подъеме к Верети зачуханные женихи и запыхавшиеся невесты догнали сани, попадали в них снопами. Какое-то время и смеха не слышалось, лишь тихий скулеж, как после собачьей драки. А возле кладбища, где передние сани остановились, тихой минутой встречая не занесенную еще, верно, и снегом могилу, Ия сама взяла вожжи, круто свернула в снег, так что Блямба уже на брюхе выволоклась впереди обоза. Ия-толстуха во весь рост, Светлана платок сбросила и волосы по ветру распустила, а ребятам от них отставать никак нельзя, — как оглашенные понеслись по Верети. Только гогот впереди, рваный, как у высоко летящих гусей: