Пока она путалась в русских и карельских словах, к полынье, в бестолково гудящий круг, из-за ближних берез тихо выметнулись сани. Сытая пегая лошадка бежала ходко. Братец Демьян!
— Привет, земляки! — слишком уж бодро закричал он, подворачивая лошадь прямо к проруби. — Мы тоже рыбачим, людей-то надо чем-то кормить. Вижу — вроде свои. Чего раскричались?
Ему никто ничего не ответил, только Айно прошептала:
— Зачьем шуу шууткиу? Зачьем шутки шутить, Демьян?
— Какие шутки, Айно? За тобой приехал, — пригнувшись, на ухо сказал он ей — и уже громче, явно для всех, красуясь: — Если позволите, дам вам несколько советов. Здесь неглубоко, промерзло почти до дна, но есть ямины, учтите. Вода из Шексны поднималась по речкам, по ложбинам, по низинам. Где-то на перекатах, у выходов к Шексне, проходы замыло песком, промерзли они до дна. Рыба теперь в западне, сбивается в ямах. Так что не на мелководье ее ищите. Где у нас пруды были, овраги, колдобины разные, погреба, наконец? Там и надо бить продухи. Да немного, по очереди, а то напустите сразу воздуху, все дело испортите.
Говорил он красноречиво, несколько заносчиво, и ему не поверили — просто не хотели верить. По одному, по двое отходили прочь и нарочно, бесцельно принимались долбать лед где попало. А Коля-Кавалерия, подтянув вечно сползавшие ватные штаны, еще и пригрозил:
— Ты, Демьян, того, рысью шагом арш отсюда. А то получишь у меня…
Коля не знал, что он сделает здоровущему молодому мужику, и только потрясал острогой, словно Демьян тоже был зубастой щукой.
А тут еще Айно всем на удивление подступила к Демьяну, сжала кулачки:
— Ние будьешь, Демьян, шуу шууткиу. Чортан войнуа! Ты ние будешь укко, я ние буду акку. Скатиертью дорогая!
Готов ли был Демьян к этому, нет ли, но он не отступил перед гневным натиском Айно, — привлек ее за плечи, что-то смешливо зашептал на ухо, отвернув шаль. Айно какую-то минуту слушала, потом с неожиданной силой оттолкнула Демьяна:
— Я говорью: скатиертью дороган! Любову любовалги максетак? Ние, питькя ило итукши…
— Если я не ошибаюсь, — подошел к Демьяну и повертел у него на полушубке пуговицу Самусеев, — она сказала: нельзя за любовь любовью расплачиваться, долгое веселье к слезам. Пожалуй, вам лучше уйти… неизвестный мне мордастый ловелас.
— Скатиертью дороган, скатиертью дороган!
— Едрит его в хвост и в гриву… рысью шагом арш!..
— Демьяша, уйди ты по-хорошему. Видишь, чужой ты всем!
Какое-то общее сумасшествие настало. Под крики и матюги, под плач и смех на Демьяна повалила вся эта взбудораженная толпа. Он пробовал улыбаться, еще со смехом звал Айно, но вовсе не в шутку тянулись к нему женские руки, вовсе не из простой угрозы размахивал острогой Коля-Кавалерия. В какое-то мгновение Демьяна чуть не свалили. И тут он, уронив на лед свой смех, изловчился, прыгнул в сани и хлестнул резвую лошадь:
— Эть тебя! Эть вас всех, глупые люди!..
Но снежная пыль за ним кружилась недолго, недолго кружились и крики вокруг плачущей Айно. Домна наконец сказала свое ничего не значащее:
— А прах с ним. Девка ты молодая, чего плакать?
Самусеев подхватил ее слова:
— В самом деле, скатертью дорога. Время мы теряем только… Председательша, я артелью распоряжаюсь? — больше для формы спросил он и, не дожидаясь ответа, принялся делить людей: — Значит, так: по двое разбирайтесь. Этот ловелас…
— Да не ловелас — Демьян, — поправила Домна.
— Ну, все равно — Демьян, — улыбнулся Самусеев. — Кое-что он дельное говорил. Ты, Домна, припоминай, где у вас были ямины, ставь там вешки. Мы с Колей будем рыбачить. Да! — спохватился он. — Рубите проруби, да пока не до дна, корочку оставляйте. Как в одной спустим воздух, на другую перейдем, корочку долбануть недолго. Под ноги смотрите только, не свалитесь в прорубь. Ну, где первая пара, кто?
Он еще выкрикнуть не успел, как толстобокая Ия подхватила Митю и понеслась вслед за Домной, а Светлана, чтобы не опоздать, схватила за руку Володю, на очередь потянула.
— Да что же это? — от одной к другой паре забегала встревоженная Марьяша. — Да где вы, девки, всему этому научились?
— А ты сходи, где мы были, — посоветовала Ия, заслоняясь от нее Митей. — Там тебя просветят. Там тебя минуту живую ловить научат…
Марьяша что-то отвечала, но Домне было не до ругани. Промысел оборачивался такой удачей, что она худым словом боялась спугнуть ее, эту случайную горькую удачу. На том месте, где все они родились и выросли, ходили теперь, как тати, зубастые щуки. И щук этих надо было пустить на мясо, а мясом надо было накормить целую деревню. Домна поглядывала: хватит ли? Вторая прорубь, сделанная Ией и Митей, дала немного — пяток недоростков. Однопалой острогой их было и не взять, Самусеев рукой, как клешней, похватал. Теперь Домне хотелось побольше. Светлану и Володьку она повела на прудок, который был прямо за углом конторы, на заросшем черемухой задворье. Там соловьи распевали так, что матюги Алексея-председателя глушили, — он даже сердился: «Кой черт распелись, поругаться не дают!» У колодца Домна могла и промахнуться, а здесь — нет, место приметное; торчало изо льда несколько засохших черемуховых вершин. И когда Светлана с Володькой в каком-то молчаливом согласии пробили последний ледок, из лунки щуки повалили, как Алексеевы матюги. Не только Самусеев и Коля — сама Домна тоже бросилась помогать, чтобы не упустить чего. Двадцать одно полено успели выхватить из воды, прежде чем рыба надышалась и отошла от продуха! Теперь Домна не сомневалась, что деревню накормят. Она уже так рассудила: всю рыбу в колхозный молочный ледник, который все равно пустует, и раздавать по трудодням, мерзленькую. Никакого другого дележа! Осатанеют да подерутся еще, дай волю. И про других голодных забудут. А другие — это и Верунька-сиротка, и баба Фима, и баба Харитина. А другие — это и страдальцы в ближних госпиталях. Взять хотя бы Череповец — ведь рядом совсем, а там покалеченного люда не счесть. Чего проще — отправить в госпиталь подводу? Да что там подводу — и три, может, наберется. Удача им, рыбарям, выпала, настоящая удача. Возьмет она с собой в Череповец и Володьку с Митюшкой, а то и девок прихватит, — пускай посмотрят город, пускай погуляют. Была бы рыба, была бы только… Когда вычерпали и четвертый продух, пробитый Марьяшей и Капой на месте вечной грязи, в Фиминой логотинке на задворной улице, и наложили там добрую зеленую поленницу, она своими планами поделилась и с Самусеевым. Тот залюбовался только что сложенной поленницей, весело кивнул, постукивая верхним полешком, — госпиталь, мол, дело хорошее. А как же плохим оно могло быть? Вот только бы рыба… Полный промах с пятым продухом, пробитым Василисой Власьевной и Марысей, ее не обескуражил. Да и Самусеев так сказал: прошибли маленько, бывает. А метила здесь Домна ни больше ни меньше, как в свой собственный погреб; у них с Кузьмой погреб копался такой глубины, что лед там все лето держался. Домна думала, размыло и унесло земляную крышу, а ямка-то осталась. Ан нет: острога, когда потыкали, в крышу уткнулась. Неудача даже обрадовала: смотри ты, стоит еще погребок!
Нарубив порядочно прорубей по деревне, которые следом и затягивались скрадывающим ледком, Домна повела артель на Гулёну. Речка невелика, но имела прямую связь с Шексной, а главное, была нерасчетливая Гулёна: местами пересыхала до щиколоток, а местами ухала в такие омута, что и ухарь Кузьма не мог дна достать. Может, Гулёной ее и не за характер звали, а за то, что сюда молодежь гулять ходила, но все одно: омут не должно замыть за какой-то год. Домна хотела на первую лунку поставить Айно с кем-нибудь из помощниц, но Василиса Власьевна взмолилась:
— Дай я гульну. В остатний, может, разочек…
Марыся хоть и не понимала их тайного языка, но тоже поддержала:
— Трохи погуляем с теткой. Бо, выходить, з мяне ниякай карысти…
Ловкая вроде бы во всем, а к этому делу непривычная.
— Ты не лотошись, Маруся, — подсказала Домна. — Пореже. Собирай силу да и рушь разом вниз.
Мешать она им не хотела, отошла, чтобы не сглазить. И не сглазила! Полезли щуки, как девки из дверей посидельни, когда ребята затевали драку. Самусеев тут радовался особенно: его зазноба рыбарила, можно сказать, впервые себя на людях показывала. Им и без того повезло, а он еще нахваливал:
— Легкая у тебя, Марыська, рука. Навела на нас зверья сколько!..
Василисе Власьевне вроде как обидно стало, что ее, старую, обошли похвалой, — заворчала:
— Как не легкая! Мужика у Тоньки увела!
Домна видела, как вспыхнуло лицо Марыси, как Самусеев уронил в прорубь подхваченную было щуку и коршуном взвился, — Домна подхватила под руку ворчунью, повела ее прочь, зашептала:
— Ну и дурная. Чего завидуешь чужому? Твой потерялся, так сыщется. И мой сыщется. Все сыщутся. Без вести пропавших не бывает, какая-нибудь весточка да выйдет. Ты от греха подальше ступай уху варить. Не жалей, побольше рыбы вали. А в помощницы Айно возьми. Да лошадь. Дров заодно по дороге накорежите.
Так и было договорено: ночуют в церкви. Крыша есть, стены есть, а если низ и затопило, так льдом все покрылось. Лапнику набросать да сена сверху, вот и все.
— Ничего, пускай угодники погреются, — уже провожая их к недалекой отсюда церкви, наставляла Домна. — Возьмите ризницу, она маленькая, быстро нагреется, да и пол там повыше. А коли и там лед, поищите каменья или железа какого под кострище, а то провалитесь вместе с огнем в преисподнюю. То-то грешники перепугаются!
Весело ей было. Хорошо.
Под этот смех председательши повара и уехали. А они решили рыбарить без передыху, пока не стемнеет.
…Теперь Домна шла по дну моря, легкая, как рыба. Было ей по-прежнему легко и хорошо. Все заботы разом провалились, как только она ступила на дно морское; вернее, еще раньше — как оступилась в затянутую легким ледком прорубь и, растеряв первый испуг, поняла: дом ее теперь здесь, на старой своей родине. А поняв это, вниз она как по лесенке спустилась: крутая была лестница, но мягкая, словно бархатным ковром выстланная. Внизу, на еще более мягком ковре, ей дали без меры и скупости какого-то чудного питья, вроде молодого, еще горячего домашнего пива. Она сразу и охмелела. Но и хмель был чуден; он не отбивал память, а лишь возвращал ее назад. Стремительно возвернулась она в заледенелую церковь, где в ризнице уже собралась вся рыбацкая артель. В небольшом помещении стало тепло, хоть и дымновато. Поварихи расстарались, из кирпичей сложили на плитах пола нечто вроде печурки, варили уху и грели сами стены. Домна несмело вошла вначале в церковь: лед под ногами по самую грудь грешников, горящих в аду. Росписи стен еще сохранились, только словно бы сдвинулись сверху вниз; раньше до ангелов и глазами было не достать, да и грешники были гораздо выше, чем им полагалось быть, а теперь все стало на свое место, — грешники тонут в горячем льду, ангелы спустились ближе к людям. Теперь их Домна хорошо рассмотрела, голопузых младенцев, — как Венька или как Санька, только получше откормлены. Глухо стенали примороженные стены; море подпирало их изнутри и снаружи, но свалить пока не могло. На зеркальном, подсвеченном горящим в ведре смольем полу катались ребята и девки. Метались тени по стенам, метались голоса. Домна больше не кричала на безобразников. Дело молодое, пускай порезвятся. Среди иссохших апостолов, похожих на Колю-Кавалерию, являлась вдруг мордашка Ии или любопытные глазенки Мити, а может, наоборот — Светлана с Володькой за