лось. Но опять в оголодавшей Мяксе учуяли: «А-а, славные вы такие рыбари! Мы вас на районном совещании похвалим, а вы еще рыбкой поделитесь». И еще налог подняли. Тут уж артель врассыпную было бросилась, кто куда, благо что бежать беженцам не заказано. Тогда-то на лодке с весловыми, под красным флагом, как в атаку, и пошел Федор на районное начальство. С трофейным пистолетом в руке, сам чернее вороненой стали, прошел прямо к тому, кто бездумно разорил артель. Так сказал: «Что было, то было… но если ты, дубовая твоя башка, хоть на килограмм еще поднимешь план, я пристрелю тебя как врага народного… ну, и себя, конечно, порешу».
План больше не поднимали, и артель удалось восстановить. Конечно, и сейчас рыбный груз колхоз тащил с перегрузкой. Только легкая рука Айно да ее безответные помощники и вырывали у моря, то ледяного, то штормового, кое-что и на трудодни.
Думая, что бы еще попросить у моря, Федор и землю не забывал. С тем и шел в контору, решив задуманное дело не откладывать.
Наряд шел своим чередом: печка топилась, помаленьку разгоняя морозный сумрак, бабы и подростки втягивали головы в воротники, сберегая домашнее тепло, несколько уцелевших и вообще-то на работе бесполезных дедков покуривали, а сестры Барбушины, попросту Барбушата, лавку от нетерпения протирали. Оно и понятно: одной двадцать третий, другой двадцать пятый позванивал, самая пора. Федор мало обращал внимания на их стрекот, живые люди и вести себя должны по-живому. Он наряды давал: тому солому возить, тому сено, тому сечь хвою для скотины, а остальным, кто покрепче, навоз вывозить. Дело вроде бы известное: каждая весна еще по снегу с этого начинается. Он пересчитал всех поименно и хотел уже идти на конюшню, чтобы помочь бабам запрягать да кой-кого и вытурить из тепла, как встала старшая Барбушиха, Светлана, и бесстыдно вытрубилась перед ним, прямо-таки как хлеба потребовала:
— А мне рыбы на трудодни не надо, ты мне мужика занаряди хоть на день.
— А мне так лучше на недельку, — Ия, нетелка гладкая, дорогу ему заступила.
Прямо осатанели девки. Хлеба им подавай, да и не белого, и не черного, а самого что ни на есть чертова. Как ни увертывался Федор, они его за шею облапили, пиявками присосались к щекам, с двух-то сторон, под смех завидущих баб. Еле оторвался.
У конюшни только и успокоился немного. Запрягались сегодня дружно, без перебранки. Знали, что за рыбой поехали, знали, что, может, вечером и делить будут, старались пораньше с нарядами управиться. Никого ему не пришлось выгонять из теплой сторожки на мороз. Да и какой мороз? Уши у шапки не пришлось опускать, метель затихала, так лишь, понизу немного повжикивало.
В десять минут разбежались дровни по своим дорогам, и остался Федор с глазу на глаз с Семеном Родимовичем.
Этот хромой, верткий, странный человек объявился в Избишине прошлым летом. На него никто и внимания поначалу не обратил — беженцы уже знали дорогу к каждой деревне; попылит на улице, может, у кого чего перекусит, может, у кого и заночует да и пойдет, куда ему судьбой суждено идти. Так оно вроде бы и было: сутки какие помаячил он на деревенской улице и запропал, и след его простыл, и самого его позабыли. Да только, как оказалось, напрасно. Хроменький этот мужичонка через неделю опять вышел на улицу, и тут уже без обиняков выяснилось: пропадал он, сердечный, все это время у Капы-Белихи, которая хоть и почернела немного за последние годы, но все оставалась белее других женщин. Он потянулся у ее калитки сыто и довольно, покурил и, сильно припадая на правую ногу, занялся удивительным делом: желоб стал сбивать, от колодца и до самого дома, и дальше, вдоль всего огорода. Два дня стучал, строгал и пилил, пока с высоких козел не спустил постепенно желоб вниз, под уклон. А потом притащил трехведерную бадью и нацепил вместо маленького куцего ведерка — посмеивались тут-то, га-га-га, кто ж такую бадью вытянет! Но он приволок от заброшенной кузни тяжеленную чугунную плиту и к деревянному противовесу приладил, как раз в меру оказалось, будто он плиту взвешивал. Трехведерная бадья сама вверх и вниз заходила, вода с уклона по желобу сама на Капин огород потекла, прямо река рукотворная, — а лето стояло жаркое, на огородах все изнывало. Видя такое диво, и бабы надумали нечто подобное сооружать, да не выходило, руки не те. Приблудный Капин мужик посмотрел, посмотрел, да, ни слова не говоря, и другим принялся желоба сколачивать, всем по ряду, без пропусков. Пробовали ему за то платить, но чем? Деньги цены не имели, а водки или хлеба настоящего не было. Семен Родимович — так он назвался — и тут беду разрешил: махнул рукой, мол, ничего не надо. Прямо святой человек, хоть и законный теперь Капин мужик. Но, видно, и Капе-Белихе что-то оставалось, раз она его тихой блажи не противилась. Хвасталась: не кто-нибудь, а механик! И верно, руки у ее примака были удивительные, все в них так и горело. По всей деревне зазвенели рукотворные ручьи, а Федора взяло сомнение: документы у Семена Родимовича потребовал. Документы тот, хоть и с некоторой обидой, показал. Федор мог быть спокоен: паспорт, белый билет, трудовая книжка, все чин чином. Наград вот только не было, да не всем же ходить с медалями. Говорил, оттяпало ногу еще чуть ли не дома, по дороге к фронту, а ни родных, ни знакомых, ни кола ни двора, — все там, у западной границы, и осталось. Гоняло его все эти годы по Руси широкой, пока вот сюда не пригнало, — история обычная, житейская. Федор за любопытство неурочное извинился. И Семен Родимович извинение принял, сказал, чего там, сейчас всех и вся проверяют; чем попусту расспрашивать, давайте, мол, лучше что-нибудь для колхоза сделаю. А что? За плуг его с калеченой ногой не поставишь, да и жалко мужика с такими руками ставить к делу, которое и ребятишки с грехом пополам ковыряют, были бы кони сытые. А они как раз были. Вот он, председатель, и попросил его водоводы к капустным, морковным и всяким другим овощным полям подвести. Семен Родимович согласился, только выторговал несколько дней, чтобы все это обмозговать: не приходилось ведь раньше такое мастерить, хоть и работал механиком. Федор похвалил его несуетливость и стал терпеливо ждать. Насосов или каких других машин, конечно, и в помине не было. Так, на сообразительность механика надеялся. И тот на третий день прикандыбал в контору: давайте, говорит, председатель, теперь на месте будем думать. В поле пойдемте.
Пошли и по дороге думать начали. Вернее, думал-то Семен Родимович, а он, председатель, только удивленно поддакивал да соображал, откуда и сколько ему помощников взять. На беду или на счастье, опять несколько беженцев подвалило: из Пермской земли пробирались они к своей Прибалтике. По-русски толком так и не выучились, а работали хорошо, ничего не скажешь: он пообещал их подкормить немного и харчей собрать на дорогу, как дело до конца доведут. Так вот и явилась у них на самом глубоком омуте речушки невиданная в этих краях водочерпальня, которую крутила клячонка, а уж вода, вытекая наверху из долбленых карманов огромного деревянного колеса, сама по желобам на поля растекалась.
До сих пор стоят эти чудны́е водоводы, и на будущее лето, случись в том надобность да почини немного, станут опять воду качать. Семена Родимовича он поминал не иначе как добрым словом.
Смущали, правда, некоторые его странности. Семен Родимович всех баб, даже Капу свою, называл на «вы», и обязательно по имени-отчеству, даже ребятишкам сопливым его вежливости доставало. Не выносил также никаких публичных собраний, наездов начальства и уполномоченных. И отлучаться из Избишина не любил, хотя бы в районную Мяксу. Ну, его и понять можно: с такой ногой в извоз нелегко таскаться. Не посылал Федор, жалел не столько ногу его, сколько руки. И в деревне дело ему находилось самое неотложное, такое, что никто, кроме этого механика, не сделает.
Если что и беспокоило Федора, так это извечная тяга всех беженцев к родным местам. Но, похоже, Капа, такая-то белая, расставаться с мужиком не собиралась; похоже, и он не собирался уходить от приютившей его Капы, чему Федор и рад был.
Встретив сейчас Семена Родимовича, Федор пожал ему руку и нетерпеливо сказал:
— Ну, давай еще напоследок все на месте прикинем — и начинай в добрый час. Надо, чтобы через неделю навоз на поля пошел.
— Через неделю не управиться, Федор Иванович, — по-своему коротко и вежливо рассудил механик.
— Я тебе людей побольше дам. Всех, кого смогу собрать.
— Да ведь основное самому придется делать.
— Ничего, бабы у нас понятливые. Покажешь, растолкуешь. Надо, Семен Родимович, надо! Если уж на то пошло, и Митю Марьяшиного к тебе приставлю.
— Митю? Димитрия? — было видно, удивился Семен Родимович. — С ним, конечно, управимся.
Митя, сын Марьяши, был чем-то сродни Семену Родимовичу: тоже с белым билетом остался из-за ног, такая косолапистость, что ни на коня, ни под коня, остался из всех мало-мальски взрослых ребят единственный, первый работник и первый помощник председателя, И если уж председатель отдает даже Митю, значит, большей заботы у него сейчас, чем навозная дорога, нету и быть не может.
Так рассудил Семен Родимович, и так, конечно, думал сам Федор. На том они и порешили: неделя сроку, ни дня более. Иначе пройдет пора настов, и затея их окажется бесполезной.
А затея, если судить по наличным силам, была немыслимая: вывезти весь, и нынешний, и летошний, и стародавний, навоз на поля, чтобы уже с настоящим хлебом после войны быть, — о войне поминали теперь как о заботе уже прошедшей. Больше о последних, еще живых, мужиках думали: они ведь могли и вернуться, если не к севу, так к уборке. С расчетом на них и хотели посеять побольше хлеба, без которого что война, что мир — все равно ложись да помирай. А помирать, после стольких-то тяжких лет, никому не хотелось. Но земля северная, подзолистая и холодная, того не знала, оголодала и осатанела почище Барбушат — гнала всякую сорь, на хорошее зерно скупилась. Ее ведь не баловали, землю-то. В иных деревнях три уже лета навоз на поля не возили — на чем возить-то? — а в Избишине хоть и чистили скотные дворы, да самую малость. Коровы были, коров никто и не позволил бы изводить, топтали они четвертую зиму под себя и уже хребтами крыши скребли. Залезать к ним приходилось на верхотуру, по лесенкам, прямо горными стали коровы. Никаких женских рук не хватало, чтобы содрать эти многометровые пласты навоза, тем более без лошадей и тракторов вывезти на поля. Где какая клячонка уцелела, в плуг ее ставили, бабами со всех сторон подпирали, чтоб ветром не свалило. В Избишине было немного получше, но пяток тягловых лошадок приберегали все-таки для плугов, — трофейная животина тоже износилась на непосильной работе, да без овса-то, а жеребят полудохлые кобылы, к тому же оставленные, как и бабы, без мужиков, рожать не хотели, как начальство ни приказывало. Выходило, и этой весной навоз останется по дворам, которые с места на место к тому же кочевали: когда низкое строение забивалось навозом до крыши, его попросту разбирали и передвигали на новое место. Дело несложное: несколько кое-как уложенных венцов, а над ними высокие жердевые скаты, крытые лапьем и соломой, которую по весне, конечно, на корм разбирали. Приноровились и вовсе без венцов обходиться: рубили крепкие и гонкие еловые стяги, ставили под большим углом прямо н