а землю, а верхушки стягивали продолинами, вот и все. Дальше теплая покрыша — и зимуй, корова, хоть и не в раю, но и не на горе. Так везде делали, так и в Избишине, уступая горькой необходимости, переносили уже разок конюшню, а коровники так дважды. Поистине золотой запас накопили, да как это золото взять?
Думая об этом, Федор и Семен Родимович подошли как раз к двухметровому навозному бурту, где стоял довоенный коровник. Оттаявший было бурт снова занесло снегом, и он походил на заброшенную могилу.
— Отсюда и начнем, — сказал нетерпеливо Федор.
— Лучше бы с теплого коровника, — ничего не объясняя, поправил его Семен Родимович.
Федор дернулся пустым рукавом, но смолчал: прав ведь каналья механик! Надо брать вначале теплый навоз, а там и мерзлый будет постепенно оттаивать, снимай его пласт за пластом.
Миновав еще один такой бурт, они перешли к коровнику. И здесь с довольным видом переглянулись: коровник-то стоял на горке, вот в чем их счастье! Когда закладывали новое Избишино и все его постройки, едва ли думали о том, что горушка сослужит им добрую службу, скорее всего, просто выбирали для скота сухое место, которое было бы поближе к полям. То и другое вышло как раз на руку. Федор глазом прицелился — ах, как далеко видать! Хоть и невелики поля, изрезанные лощинками и перелесками, а все же постепенно поднимаются сюда, к коровнику. Не крута горушка, а с уклоном в сторону полей, что и требовалось для их затеи.
— Сама дорога меня не тревожит, — стрельнул черным косым глазом и Семен Родимович. — За вагонетки боюсь. Сколько подшипников у вас, Федор Иванович?
— А, да семь штук всего!
— Вот видите, семь только. Надо снять с молотилки или с чего иного, после обратно поставим. Без подшипников тяжелы будут наши самоделки.
— Как бы знать, больше бы набрал…
Это уже после первой, зимней, поездки организовали они другую. Но хоть и по теплому времени было, а пользы вышло немного: от лошадей оставались, конечно, одни кости, сбруя какая и находилась, так прелая, а все, что крутилось, вертелось и сверкало, ближние соседи растащили. Все же кое-что привезли для конюшни и для кузни, в том числе и снятые с разбитых машин ободья, разные колеса и колесики да вот семь танковых подшипников. Понятия тогда не имели, на что все это может пригодиться, тащили с единственной мыслью: не пропадать же добру. В кузне все и лежало до этой весны, пока Федор не затеял подвесную дорогу. От его скорой и блажной затеи и механик поначалу волком глянул: спятил председатель, не иначе! Где это видано, чтобы по деревням такие дороги строить, а главное, из чего? Железо-то все на войну ушло, в деревне и на колесный обод не сыщешь — так ведь, наивный вы председатель? Так, отвечал Федор, железа мы не найдем, да и непривычные к железу, из дерева давай делать. Тут уж механик, он-то привыкший к железу, и вовсе обиделся: да ведь над нами куры смеяться будут! Пусть смеются, гнул свое Федор, еще смутно представляя, чего он и сам хочет, пусть хоть петухи по-лошадиному ржут — лишь бы навоз на поля вывезти. Рабочих рук мало, тягла и того меньше. Думай, если ты механик, не смейся! Капе вон сделал водовод из дерева? Сделал. Значит, сделаешь и дорогу деревянную. Сделаешь, механик, коль нужда припрет!
Но поначалу так и не сговорились, несмотря на сговорчивый и покладистый характер механика. Это уже потом, как бы ненароком встречаясь у коровника, стали друг к другу прилаживаться, как два устоя одного и того же столба, на который и предстояло лечь их рукотворной дороге.
Пяток таких столбиков, для образца, Семен Родимович уже приготовил. Были они всего по плечо, а когда поставили их в линию по скату холма, огрузли они совсем в снег.
— Не низковаты будут? — забеспокоился Федор, которому не терпелось все наперед знать.
— Снег ведь обтопчется, да потом и подтает. Если выше сделать, вагонетки тяжело с поднятыми руками толкать. Дорога все же деревянная.
Федор и тут положился на слово механика. Дерево, оно, конечно, похуже железа. Решено было поверх этих коротышек опор положить тесаный желоб, который и станет рельсой для колеса; на колесо, на его забитый в самую ступицу подшипник, подвешивались коромыслом две плетеные верюги. Толкай в паре с кем-нибудь да посматривай, чтобы не кособочилось. Затея, прямо сказать, невиданная в этих краях. Но Федор и его механик так рассуждали: если управляются бабы с обычным коромыслом, то управятся и с таким, подвешенным к колесу.
А сейчас и вовсе повеселел Федор, словно навоз уже бесконечной чередой поплыл на поля.
— А слышь, Семен Родимович?
— Что, Федор Иванович?
— Ей-богу, получится!
— Должно получиться, но много лесу потребуется.
— Много…
Было у него десятка два хлыстов в запасе, на случай какой крайней нужды, из дровяного штабеля можно отобрать что потолще, старый сарай, на худой конец, можно разобрать, да ведь все равно не хватит. Как только коромысла и первые плети желобов будут готовы — начинай с ближнего поля, а потом помаленьку удлиняй горевую дорогу, но дальше — больше, потребуются новые столбы. На две-три сотни метров и гомоздить не стоило — на километр, на два размахнулась председательская душа. А там малым числом столбиков никак не обойтись, хорошего леску потребуется…
Лес — вот он, к крайним домам совсем близко подходит, да ведь в снегу по грудь, мерзлый и стылый. В него сейчас кнутом никого не загонишь: только неделю назад вернулись бабы с очередных лесозаготовок, осточертел им лес. Конечно, Федор мог бы и покричать, да что толку?
Ничего лучшего не придумал, как наказать Семену Родимовичу идти в кузню и делать главное — коромысла, а сам направился к Мите Марьяшиному. Отдыхал сегодня Митя, отпросился печь починить, которая не ко времени развалилась.
В карельских непочатых снегах смертью храбрых, как было сказано, пал красивый избишинский мужик Клим Окатов, и дом его почернел за эти годы — оттого, наверное, что старший из близнецов, Володька, успел вырасти и сложить голову, по какому-то злому выбору судьбы, все на том же Карельском перешейке. Как говорил знавший те места Федор Самусеев, совсем близко они упокоились, отец и сын. Один в сороковом, другой в сорок четвертом, а саван у них общий: непробудные снега под какими-то Лахденпохьями. Так судьба распорядилась: старший из близнецов, весь в батьку-красавца, прошлым, летом пошел воевать, а младший из-за своей уродливой косолапости дома остался, — вот и решай, кому больше повезло. Даже в неурожайное на мужиков военное время над Митей посмеивались Барбушата: самого, говорили, можно и на кровать, а ноги, говорили, лучше уж под кровать. Злили, конечно, осатанелые девки, но сам Митя злостью по ним не исходил. Было ему хорошо и без Барбушат. Вот печка — иное дело, без печки зимой плоховато.
Ее, кормилицу и поилицу, как бомбой разорвало: левый бок, устье и трубу на сторону выворотило, вот-вот рухнет все вниз. Тараканов перед рождеством морозили, неделю в постояльцах у Капы-Белихи всей оравой мостились, а потом на радостях, что тараканы, как немцы под Тихвином, пластом полегли, и нажахали березовых плах. С мороза и разодрало печь. Хошь не хошь, а чини, до тепла все равно не дотянуть.
Чинить, оно дело вроде бы и нехитрое, да где глины взять? На полтора метра промерзла земля. Митя и на картошке крепким вырос, но такую толщу мороза ему не одолеть. Оставалось — искать теплую полынью.
Земля, конечно, не река ключевая, промоин зимних на ней не бывает. Колодец разве? Туда за смертью только спускаться, да и баламутить воду никто не позволит. Подполье? Он слазил вниз, на добрый метр понапрасну зарылся: дом стоял на песке. Делать нечего, решил попытать счастья в кузне. Там раздували иногда горн, да и стены тепло держали, а на откосах за кузней все избишинцы как раз и брали глину — по летнему времени, конечно.
Нехорошо утрамбованный пол разрывать, но Митя решил, что сам же и заровняет ямину. С тем и подступил к кузнице, волоча за собой санки, на которых были плетеная верюга, лом и лопата.
Дело он собирался сделать тихо и стыдливо, чтобы и следов не осталось. Каково же было его удивление, когда кузница встретила угольной гарью и звоном. Молот могли держать кроме него только механик да Самусеев, с левши. Механика он по какой-то неведомой и ему самому причине недолюбливал, а Самусееву не стоило мозолить глаза, раз уж отпустил с работы. Но отступать Мите из упрямства не хотелось, распахнул дымную дверь:
— Здравствуйте… кого сюда занесло?..
— А меня, Дмитрий Климович, — был тусклый, как и все здесь, голос механика.
Митя присел у раздутого горна, наблюдая, как механик в углу ворочает разные колеса. Дело ясное: подвесную дорогу замышляет. Разговоры о том давно велись, невелик секрет.
— Начинаешь, что ли?
— Начинаю. Да и вам, Дмитрий Климович, начинать придется.
— Это еще почему?
— Председатель так сказал, одному мне не управиться.
Митя соображал, что все это значит. Без работы его, конечно, Самусеев не оставит, это уж вынь да положь, но в дымной кузне ему торчать не хотелось, — любил он вольное, полевое или лесное, дело. К тому же и печка не ждет. Если ее сейчас не починить, то до весны никак не дотянуть, еще, может, и целиком тогда перекладывать придется. А где сейчас печники? По всему выходило, что надо ему поторапливаться. Стыдобушку тут лучше было, как вот и окурок, ногой растереть и затоптать.
— Ты не удивляйся, механик, я пол копать буду, — сказал он с заметным смущением, но решительно, даже настырно.
— Копайте, Дмитрий Климович, — ничуть не удивился тот. — Только подальше, горн не своротите.
А все, что легко давалось, вызывало у Мити сомнение. Он принялся убеждать непонятливого механика:
— У нас печка развалилась, а глины в такое время нигде не добыть. Я уж и в подполье пробовал, да там песок. Понимаешь, что будет, если печка совсем рухнет?
— Понимаю, Дмитрий Климович, — был такой же односложный ответ.
— Да печка, печка, говорю! Рухнет! Пол вот копать буду!