Три года ее где-то черти носили и вот принесли обратно, с толпой оголодавших беженцев. Марыся меньше удивилась бы, воскресни, например, загрызенный волками Аверкий Барбушин или поднимись со дна морского сама Домна Ряжина; тех помнили, а эту позабыли, запропала и память о ней. И вот сейчас, спустя три года, внезапно воскресла Лутонька. После первого испуга, а может, и голодного обморока, заговорила более вразумительно:
— А мне-то вот ничего и не досталось, ни единой рыбки… А ведь я-то и привела сюда всех этих мяксинских оглоедов… Я на лед — и они на лед, я сюда — и они сюда… Сумасшествие какое-то!
Сгрудившимся вокруг нее женщинам Марыся только рукой махнула: делайте что хотите, оставьте в покое!
Тоньку-Лутоньку подхватили под мышки и увели в теплый придел, где уже, над не застывшей еще бездной, по вновь положенным переводинам настилали жердье, по жердью стлали свежий лапник, собирали раскиданные нары, топили печку, — где заново обживались рыбари после недавней порухи.
Марыся ждала, когда ее начнут ругать, но не дождалась, лишь Марьяша жалостливо напомнила:
— Что Федор-то скажет, ты подумала? Кого виноватить начнет?..
Марысе было все равно. От страху и сутолоки живот схватило, пригнуло ее на нарах, скрючило. Она лежала и думала, что спешить домой теперь незачем — рыбы нет, а руганью, которой встретят в деревне, сыт не будешь…
У Федора хлопот все прибавлялось и прибавлялось. Забыл он за приближающимися весенними тревогами и про жену, вернее, помнил о ней каждую минуту, но вроде как о зубной боли, немилосердной и неминучей. Болит, ну, и пусть болит, тут уж ничего не поделаешь. Каждый зуб дорог, и у каждого свои повадки — чего ему о своем-то кричать на весь свет? Верно, так вышло, что заночевать им пришлось у рыбарей. Верно, и на вторую ночь что-нибудь задержало. Приедут, никуда не денутся. Ораву ребячью он кое-как сам опять обиходил, покормил, спать уложил и утром рассовал всех по своим местам — троих большаков в школу, а Саньке наказал: сиди и нос на улицу не высовывай, а то вороны отклюют, на что Санька с охотой ответил: «Кали ласка». Смешная его привязанность к названой матери даже скрипучую душу Федора подмазала маленько, мягко отворилась она — обнял он меньшуна и по-мужски ему признался: «Нам вот еще девку надо». Санька опять то же повторил: «Кали ласка, и девку». Федор не мог не расхохотаться, а про себя подумал: «Сие, милый Саня, не от меня одного зависит…» Но и при этом наивном детском намеке Марыся долго в сердце не удержалась — другие заботы ее в зашеек вытолкали. Раньше говорили: будет день, будет и пища, теперь говорят: будет день, а будет ли пища?..
Он над этим и думал, еще в сумерках топая по проторенной с позавчерашнего тропке, — следы Марысиных подшитых, с крупной строчкой, катанок на снегу виднелись. Метелицу она словно с собой увезла, затихло, подморозило, что натоптала, глубоко впечатала в снег. Ему бы и приглядеться попристальнее к этим следам, подумать по дороге тихонько о житье-бытье, порадоваться своему житейскому счастью, да тут Барбушата окаянные из-за угла амбара выскочили.
— А, попался! — слева навалилась Ия. — Жену потерял, так новую ищи.
— А, засватаем! — справа Светлана на пустом рукаве повисла, больно поприжала. — Не с попом, так с лешим.
Федор вынужден был остановиться и встряхнуть плечами. Но Барбушата — поистине лешихи, если уж им давать отряховку, так двумя руками, без жалости. А так они только хихикали, потирая носы о его со вчерашнего небритые щеки. Федора зло взяло:
— Да брысь вы, толстомясые!
Им такие окрики для забавы. По деревне уже всей троицей идут, в обнимку. Федору в окна встречных домов смотреть стыдно, а Барбушатам что? Повизгивают и что-то свое, тоже законное, требуют, какие-то неоплаченные трудодни. Не будь он председателем, он бы и одной рукой снегу им под юбки насовал — да и ступайте, девки, с богом! Но Барбушата мало что девки, они еще и лошади тягловые, лучшей, считай, военной породы. Не мог Федор разбрасываться таким добром, обидеть не посмел, только поводья им, кобылкам необъезженным, немного укоротил, так и сказал:
— На трудодни вы и это… это самое… когда-нибудь получите, а сейчас валите-ка от меня прочь.
Тут уж он как в рукопашной плечами повел, и Барбушата посыпались на стороны. К конторе в одиночку подходил, но все же глазастая Капа-Белиха, на зависть бабам выходя из проулка под ручку со своим Семеном Родимовичем, возню на снегу приметила, а потому и поклонилась особенно лукаво:
— Наше вам здравствуй, Федор Иванович. Две ночки без жены маешься, а?
Вслед за ней смешно вынужден был поклониться и Семен Родимович. От этих утренних приветствий Федор на крыльцо пулей взлетел, сам себя в ствол вороненый вбил и собственной головой выстрелил:
— Все, бабоньки! Навоз возить начинаем!
— Наво-оз? Начина-аем! — не очень-то обрадовались его уличные ухажерки. — А где обещанные трудодни?
— Рыбка-то где? — на свой лад подхватила и старая Барбушиха. — Никак потерялась вместе с женой?
— Ничего, найдем, — скрепя душу, пообещал Федор. — Все найдем, все будет, дайте срок, даже хорошие такие трудодни этим толстомясым! — походя пришлепнул он одной и другой, чем и сбил, наверно, в смех обратил дальнейшие расспросы.
Можно сказать, наряд прошел тихо, хотя обещанная рыба вместе с Марьяшей и его Марысей вторую ночь где-то ночевала. Даже когда он сказал: «Пяток бревешек пускай каждый привезет для навозной дороги», — роптать особо не стали, побубнили, как обычно, и разошлись на работу.
Федор и задержался только со своими главными мужиками, Семеном Родимовичем и Митей.
— Вам-то чего говорить? — проводил их немного в сторону кузни. — Без вас навоз не вывезти.
— Не вывезти, — без всякого бахвальства, как о деле само собой разумеющемся, подтвердил Семен Родимович.
— Вот то-то и оно. Вы друг на дружку глаза не косите, а то еще передеретесь. А некогда, некогда драки разводить. Вот лесу подвезут, можно и начинать.
Мужики его из пустого в порожнее переливать не стали, пошли стучать в кузню, чтобы завтра, самое большее послезавтра, начать уж и саму дорогу. Смущала Федора их какая-то непонятная взаимная вражда, но делать нечего, приходилось терпеть. Работали-то они, ничего не скажешь, не за страх, а за совесть — чего стращать, распекать своих лучших мужиков?
Он быстро и ловко, уже не замечая своей однорукости, запряг боевого состарившегося конька, вывезенного еще первой военной зимой с поля тихвинской битвы, и поехал к морю, искать своих запропавших женщин.
Было ему удивительно, что ни тревоги, ни опасений в душе нет, одно простое желание: поскорее рыбу в деревню доставить и раздать на трудодни. Под такую-то тяжелую весеннюю работу не грех и подкормить людей. Если не считать Барбушат, никто и сегодня на наряде не попрекнул, что слово свое не сдержал, — знали, что рыбка плавает по дну, а поймаешь хоть одну? Но больше-то ждать не будут, не одели обещанным — такой содом пойдет по деревне, что сам заместо рыбы в прорубь головой сунешься. Его только это и заботило, когда подъезжал к морю своей излюбленной дорогой, через Вереть.
Федор готов уже был от околицы, не заезжая в саму деревню, спуститься к морю, но повстречалась учительница, Альбина Адамовна, на своей неизменной рыжей лошадке. К седлу у нее с одной стороны была приторочена торба с тетрадками, а с другой — книжки, карты и даже большущий старый глобус. На две деревни учительствует, а школа настоящая только одна, в Верети, избишинская на птичьих правах, да и птичка-то серенькая, бедненькая, вроде воробья, вот Альбина Адамовна и таскается со всем учительским грузом за семь верст. Всю войну так, жалея детишек, которым по волчьим дорогам пешком бы пришлось ходить. Федор уважительно остановился и первым сказал:
— Здравствуй, Альбина Адамовна. Хорошей тебе дороги.
— Здравствуй, Федор Иванович, — ответила она, тоже придерживая лошадку. — И тебе счастливый путь. Куда, на море?
— Да, Марыся с Марьяшей там вторую ночь чего-то кукуют.
Обычная встреча. Федор хотел уже тронуться дальше, но учительница задержала его:
— Погоди, Федор Иванович, не убегай. Раз уж я на тебя нарвалась, то без просьб не обойтись. Первое — дров бы сухих, угорают детишки. Второе — хотя бы по стопке молока к первому уроку. Иные от синей немочи ничего уже не соображают. Коровы начинают телиться?
— Начинать-то начинают… — замялся Федор. — Да ведь сама знаешь, куда идет молоко. План и так не вытягиваем, при таких-то кормах.
— Ну, вот видишь, как хорошо, — по-своему восприняла она его слова. — Как там? Семь бед — один ответ, Федор Иванович! Сорок на сто… и всего-то четыре литра, капля в море. Под общую недостачу не снимут же с тебя голову, а? Я вот им еще хвойного чаю наварю, с молоком-то за милую душу попьют. Иначе не дотянуть нам до зеленой травы, до крапивы и щавелю. Посыплется школа, Федор. Голодная малышня расползется по печкам да будет ловить тараканов…
Федор представил Саньку за этим нелюдским занятием и рассмеялся.
— Тебе смешно, Федор?
— Смешно, Альбина. Раньше водку стопками не делили, сама знаешь, стаканами, а теперь и молоко хоть наперстком разливай. Ну, да что-нибудь придумаем.
Альбина Адамовна поняла, что под хорошее настроение наскочила на председателя, и погнала свою рыженькую по дороге в Избишино, по только что промятому следу, а Федор пустил конька под угор, на лед. От хорошего обещания и самому стало хорошо. Быстро несло его к серенькому кресту, который все вырастал, вырастал перед глазами, словно вставал из ледяного моря, все плотнел, плотнел своей тяжелой массой, обрастал колокольней, куполами, а потом и серыми, даже издали тяжелыми стенами, которые неизвестно как и на льду держались, — Федор не мог себе представить, что церковь по колено завязла в море, так ровно подрезала ее ледяная гладь.
Но что это? Всюду дреколье, сухой сосонник, мусор, грязь, стены в потеках копоти, входные врата вроде как огнем изъедены…