От великой досады ему с мужиками поговорить захотелось, к ним прямо и пошел. Семен Родимович с Митей столбы как раз ставили, далеко в поле от фермы ушагали. Снег дождем и ветром за неделю порядочно сбило, а земля мерзлая, — так и договаривались, что ставить устои будут на раскосинах, не закапывая. Загвоздка вот — гвоздей нет. Подрубали пазы и крепили раскосины в упор, на нагелях. Мороки прибавилось, но уж тут, как говорится, ум беду перехитрил. Федор пошатал своей лапищей одну, другую опорину и остался доволен.
— А ведь стоят!
— Чего им не стоять, — откликнулся Семен Родимович.
Федор с доброй завистью, — а завидовал он всем, кто был о двух руках, — осмотрел затею механика. Метров на триста уже по столбикам был проложен деревянный узкий желоб, только чтобы колесу пройти. За неимением крепких досок низ делали из тесаного должака, ну, а уж боковины городили из чего попало: попридержат колесо, и ладно. На метр какой от земли и поднималась всего дорога, лишь бы плетеная, пуда на три, верюга протащилась, не шоркала о землю. Деревянная рельса Федору понравилась, но все же он, озорно крякнув, вцепился снизу клешней и ноги через переводину перекинул, завис, как в детстве на воротах. Прогнулось маленько, но ничего, держало.
— А? — бухнулся он спиной в истоптанный грязный снег. — Не шатается?
— Чего тебя шатить, — подошла скотница Василиса Власьевна, — ты не верюга какая, ты председатель.
Что-то не понравилось в ее словах Федору, а что — не поймешь, хоть убей. Все же он, сбивая с себя грязную налипь, велел Семену Родимовичу:
— Погуще ставь устои. Ничего, подвезут бабы коротыша. Смотри вон, сколько одна Барбушиха прет!
В гору ей было, но умостила на дровушках пяток здоровенных чурок, тащилась. Федор бросился на помощь, справа подхватил лямку, дровушки враскат пошли, косо буровили снег. Барбушиха, конечно, раскричалась:
— А помогать-то помогай, да не так, чего! Да ручищами железными не вороти меня на сторону, давай!
— Верно, обеими ручищами ворочу… — посмеялся Федор, ослабляя со своей стороны лямку и тем выравнивая дровушки.
Барбушиха, как блажная, унеслась вниз на пустых дровушках, а он задумался: вот ведь, поела говядинки и знай попыхивает! Дело, которое задумал он, сил да сил требовало, а на некормленом коне далеко не уедешь, тем более что конь-то этот бабской породы, своенравный. Половина коровы, которую он выторговал у Барбушат, положения не меняла, раздразнит только языки. Лося бы какого подстрелить, да ведь за лося-то под суд пойдешь… Холодно стало Федору от этой мысли, передернул правым плечом, хотя и Семен Родимович, и Митя работали в одних душегреях. «Ну его к бесу, лося-то», — отогнал от себя лесной соблазн, прямо в чащу загнал, где все за суетой дня и затерялось. По деревне он уже бегал на пустых парах, лосиного мяса не чуя.
Учительница опять, Альбина Адамовна, встретилась, зазвала в школу. Делать нечего, он с порога подтвердил прежнее обещание:
— Будет, будет молоко.
— Какое молоко! — махнула она рукой, бессильно опускаясь за парту. — Иван нашелся.
— Живой?!
— Что ты, Федор, живые разве сейчас находятся. Слава богу, хоть мертвый…
Федор взял серенькую стандартную похоронку, машинально прочитал, хоть и так все было ясно: «…пал смертью храбрых при освобождении города Тихвина…» Вон когда было-то, на исходе первого военного ноября, а похоронка только сейчас нашла несчастную вдову. Сколько претерпела-то!..
Давняя эта история такой болью отозвалась в пустом плече, что он сморщился. Дело вроде бы обычное: трое избишинских мужиков ушли на фронт и не вернулись, — все, считай, поуходили, и многие уже никогда не вернутся… Но если Кузьма Ряжин, муж покойной Домны и отец нынешних малолеток, ушел с первой повесткой, если Спиридон Спирин, работавший тогда в Мяксе, сбежал под пули от тыловой, беженской сутолоки, то Иван Теслов направление на фронт, как милость божью, получил из мест весьма, говорят, отдаленных. А сидел он, незадачливый острослов, за Спиридона Спирина, которого побил всенародно и ославил на всю Мяксу; до сих пор помнят пущенный с его языка заговор: «Чур, чур нас от Спирина, от вырина, от его полымя́, от его имя́!..» И частушками баловался грамотей лесничий, которые начинал все больше словами: «У Спиридона Спирина, дак вот елова голова…» С частушками и медведей в лесу кормить пошел, да на людское горе и на несчастье, немец с такой неожиданной силой на тыловой Тихвин попер, что добровольцам, которые не о голове, а о душе думали, в то роковое время сказали: «Ну что ж, орлы щипаные, кровью своей ежели искупите…» Так и свела всех троих судьба в одном штурмовом батальоне, который мог быть и гвардейским, если бы весь не полег на подходе к дотам. Но задание тот батальон выполнил, говорили, с честью, и после тех полегших смертников фронт волной прошел от Тихвина до Калинина. В память об отчаянных родителях детям их прислали медали — у мальцов Ряжиных такая хранилась, — а память об Иване Теслове как в воду канула, хотя оставшиеся в живых очевидцы видели, доподлинно знали, что шел он в штурмовой секретной тройке с Кузьмой Ряжиным и Спиридоном Спириным. Земляки, они решили, видно, вместе и судьбу испытать. Для двоих испытание вышло хоть и тяжкое, но честное, а третьего дезертиром посчитали. Трепали на деревне языками, особенно всезнающая Барбушиха: видели, вот те крест, встречали на дороге мужика навроде Ивана Теслова! Но встречать-то встречали, да явно не того. Не воскрес пересмешник Иван Теслов, не вернулся в родные края. Эта весточка хоть и черная, но желанная, первая…
Федор никогда не думал, что может так смерти радоваться, было ему совестно перед Альбиной Адамовной. Он взглянул на нее — и у нее слезы с радостью напополам, надо же!
— Федор, ведь ни одной минутки я не сомневалась…
— Какое сомнение! Такие мужики от пуль не бегают!
Он новыми глазами на Альбину Адамовну глянул. Чужедомка, человек без роду без племени, народившаяся здесь от каких-то ссыльных, была она несгораемая. Беды катились на нее лесным палом, но не палили, лишь обугливали некогда белое лицо; с годами она не седела, гарью покрывалась, как после пожарища. Постороннему человеку возраст ее теперь трудно было определить, хотя всякий местный знал: будь у нее Иван да будь счастье в доме, детей бы еще могла рожать. Федору снова стало совестно — и за свое здоровое лицо, и за свое семейное благополучие, поэтому и сказал:
— Ничего, Альбина Адамовна, мы еще с тобой попляшем на этом свете.
— Попляшем, Федор… надо плясать, — ответила она, сутуло поднимаясь из-за ученической парты.
Он опять пошел по своим делам, а весть об Иване Теслове его опережала, везде перебегала дорогу, радостью звенела.
— Гли-ко! — сказала на скотном дворе Василиса Власьевна. — Человек-то нашелся.
— Ну-ко! — то же сказала и Капа-Белиха, набежав на него у конторы. — Прямо из мертвых Иван воскрес.
Кощунственная эта радость перелетала из одной избы в другую. В Избишине не было того человека, который не повторял бы: «Смотри-ка, счастье-то Альбине Адамовне привалило!» И когда Федор, покрутившись в конторе, в нищих своих амбарах и на конюшне, снова заявился в коровник, там уже не работали, посиделки были. Новость все та же: Иван Теслов. Федор не замечал на лицах печали, будто Иван вот-вот должен был вернуться. Даже глупая Барбушиха на свой лад восприняла весть:
— Так-то! Ушел да и пришел, а мой уж не придет с похороночкой…
Федор и к Барбушихе, как недавно к Альбине Адамовне, присмотрелся. Если ту, белую, гарью запорошило, то у этой уже сизым дымом дотлевало лицо, вон скоро и пепел по ветру понесет. Не жилица, как понял Федор, и поспешил пожалеть Барбушиху:
— Ничего, дочки зато у тебя как нетелки бегают! Замуж вон отдашь. Скоро и мужики возвратятся все…
Не надо бы ему так говорить. Капа, сидевшая у плеча своего Семена Родимовича, вдруг визгливо, некрасиво закричала:
— Все? Все, говоришь? А ежели все-то возвратятся, как мы жить-то после того будем?! А-а! Молчишь, мужик блудный!
Федор покурил и, не желая ввязываться в бабьи слезы, побрел домой. Капе, конечно, не позавидуешь, объявись в один прекрасный день ее благоверный. Да ведь не объявится, не отдерет за косицы… Значит, и осуждать ее нечего, спасибо и на том, что пригрела такого нужного деревне мужика. Он бежал от бабьих слез, как от короткой и шумной весенней грозы — пронесет и распогодится. Но суждена была ему в этот день еще одна встреча — Лутонька с крыльца Барбушихи соступила, видно, что поджидала его.
— Ну, чего тебе, женушка непутевая? — смущенно спросил он.
— А того, муженек, того, — вовсе без смущения ответила Тонька, прилаживаясь к его шагу.
Вот так: за неделю какую отошла от беды, почистила перышки и уже в лёт собирается. Но он-то, Федор, вовсе не гусь перелетный, ему и весна не весна, а одни заботы. Вести за собой Тоньку было ни к чему, остановился прямо на дороге.
— Боишься, что увидят? Не бойся, я таковская, мешать тебе не стану. Одно скажи: из деревни-то не прогонишь?
— Куда тебя гнать, — потупился Федор. — У тебя, как у кукушки, и гнезда-то, поди, своего нет?
— Угадал ты, нету.
— Так ведь, говорят, с Демьяном жила.
— Жила, да опять отжила свое, Федя. Демьян-то… господи, дрянь таковская!..
— Дрянь ли, нет ли — мне какое дело. Ты вот что: ты чем-нибудь займись, раз уж опять в деревню попала. Есть-то тебе надо?
— Надо, Федя, надо, как без еды.
— Вот и я про то же самое…
Постарался поскорее закончить этот никчемный разговор да отправить Тоньку восвояси. «Эк ее черти по свету носят!» — были слова в спину. Тоньку он не видел с того дня, как выручал из беды в заледенелой церкви, но слухи о ней упорно дуло в уши. Говорили, не без хитрости еще первой военной зимой ушла от своего позора и несчастья в сторону Череповца и где-то там затерялась; говорили, не случайно и женой Демьяна Ряжина в Череповце объявилась. Если так, то нашла Тонька все, чего искала, а лучшего в эти годы и нельзя было сыскать. На то она и Лутонька, чтобы всю жизнь за своей пяткой гоняться. Еще говорили — был слух, через Мяксу и Вереть сюда долетел, — что Демьяна своего Тонька с носом оставила, к какому-то цыгану перекинулась. Голь перекатная, цыгане, докатывались и сюда, но были они в то время не лучше каких-либо других беженцев — чего в нищую кибитку было кидаться? Федор, посматривая в спину своей бывшей женушке, мало что ругал ее распоследними словами — не оправдывал и несчастия ее. «Блажит баба… и